До этого момента она держалась тише воды, ниже травы, практически все время проводя дома и следуя указанию Мартинеса не распространяться о наличии незнакомцев в городе. Она читала, смотрела на дождь, размышляла и бессонными ночами ломала голову о том, что делать с Остином. В четверг он появился у нее на пороге с бутылкой вина, которую стащил со старого склада в здании суда, и букетом цветов, сорванных у почты. Лилли была так тронута этим, что позволила парню войти, но настояла на том, чтобы он не касался темы их отношений и всячески избегал любого упоминания той ночи, когда они перешли черту. Казалось, он был рад просто провести с ней время. Они уговорили всю бутылку, играя в «Пикчинари» [12] – и в какой-то момент Остин так рассмешил Лилли, что она прыснула: нарисовав какую-то яичницу, парень, как оказалось, имел в виду свой мозг под действием наркоты. Остин ушел лишь тогда, когда сквозь щели в заколоченных окнах стали пробиваться первые лучи восходящего солнца. На следующий день Лилли пришлось признать, что парень ей нравился, несмотря на обстоятельства, и, может быть – только может быть, – она готова была рассмотреть его предложение.
Затем наступило утро воскресенья. Прошла ровно неделя с той судьбоносной ночи. Лилли проснулась затемно. Что-то неясное всю неделю беспокоило ее, хотя она этого и не осознавала, и по какой-то причине – то ли ей что-то приснилось, то ли что-то наконец просочилось сквозь ее бессознательное – беспокойство обрушилось на нее именно в этот момент, этим утром, ударив, как молоток, прямо промеж глаз.
Вскочив с кровати, она ринулась в другой конец комнаты и быстро раскрыла папку, которая лежала на самодельном столе из двух шлакоблоков и фанеры, начав с остервенением перелистывать страницы.
– О нет… Нет, нет, нет, – чуть слышно бормотала она, проверяя календарь.
Почти год она дотошно фиксировала каждый день. По многим причинам. Ей хотелось знать, куда выпадают праздники, хотелось замечать, когда сменяются сезоны, и главное – ей хотелось сохранить хоть частицу старого порядка, нормальной, цивилизованной жизни. Ей хотелось ощущать, как течет время, хотя в эту мрачную эру многие сдались и уже не могли отличить День деревьев от Йом-Киппура.
Увидев число, она со вздохом захлопнула календарь.
– О черт… Вот дерьмо… Черт… – бормотала она, пятясь от стола и оглядываясь, словно пол готов был уйти у нее из-под ног.
Она беспокойно обошла комнату по кругу. Мысли разбегались и сталкивались друг с другом. Не может быть, чтобы уже наступило двадцать третье. Не может быть. Ей все это кажется. Это просто паранойя. Но разве она могла быть уверена? Как хоть кто-то мог быть уверенным хоть в чем-то в этом чертовом чумном мире? Она должна была найти способ расслабиться, доказать себе, что это просто страхи. Внезапно она замерла на месте и придумала.
– Ладно!
Щелкнув пальцами, Лилли подскочила к стоявшему в углу старому, побитому металлическому гардеробу, в котором она хранила одежду, оружие и патроны. Она вытащила джинсовую куртку, два «руг ера» руге калибра, глушители к ним и пару изогнутых рожков по двадцать пять патронов в каждом. Надев куртку, она прикрутила глушители к стволам и засунула пистолеты за ремень. Дополнительные магазины она положила в карман, после чего глубоко вздохнула, подняла воротник и вышла на улицу.
В предрассветной прохладе из ее рта вылетали клубы пара. Город еще спал, солнце только начало появляться из-за верхушек деревьев на востоке, простирая свои теплые лучи к клочьям тумана в низинах. Лилли перешла дорогу и по узкому тротуару быстро пошла в сторону заброшенной почты.
За зданием почты – по другую сторону южной стены, за границей безопасной зоны – стояла разграбленная аптека. Лилли нужно было попасть в эту аптеку – всего на минутку, – чтобы выяснить, сошла она с ума или нет. Была только одна проблема.
Аптека была за стеной, а после затяжных дождей ходячих стало гораздо больше.
В тускло освещенном подвале гоночного трека из-за последней слева гаражной двери до Брюса доносились характерные удары.
Он подготовился к зрелищу, наклонился, отомкнул замок, взялся за ручку и дернул дверь. Она скрипнула на старых петлях. За ней открылась темная бетонная камера, в которой когда-то хранили маслянистые рамы и запчасти и которая теперь превратилась в храм боли и отчаяния. Внутри ее стоял Губернатор, запыхавшийся от тяжкого труда.
– Вот это веселье, – пробормотал он.
Лицо его блестело от пота, под мышками расплывались темные пятна, руки были в крови – выглядел он хуже, чем после предыдущего сеанса, который состоялся двумя днями ранее. Губернатор всю ночь обрабатывал женщину – это был третий раунд пыток за неделю, – и теперь круги у него под глазами выдавали усталость, которая брала свое.
На мгновение Брюс заметил позади Губернатора истерзанную фигуру. Торс женщины висел в нескольких дюймах над полом, веревки едва сдерживали ее, дреды болтались в беспорядке, с опухшего лица капала кровь. Узкие плечи пленницы ритмично подергивались, легкие жаждали воздуха, обнаженные ноги сложились в неестественном положении, как у сломанной куклы. Она была едва жива – по крайней мере на первый взгляд, – хотя при ближайшем рассмотрении можно было заметить ненависть, кипевшую в ее заплывших глазах, целый ядерный реактор гнева, не дававший ей потерять сознание, заставлявший ее хвататься за тонкую ниточку надежды на мщение.
– Закрывай, – сказал Губернатор, взяв полотенце, которое висело на плече Брюса.
Брюс подчинился и хлопнул металлической дверью.
Губернатор вытер лицо.
– Она никогда не заговорит. Сколько уже было раз – три, четыре? Я сбился со счету. – Он отбросил полотенце. – Что насчет парня? Еще не сломался?
Брюс покачал головой.
– Гейб говорит, что ему все слышно сквозь стенку, говорит, что он просто день за днем орет, как ребенок, и не унимается с тех пор, как вы начали ее обрабатывать.
Губернатор шмыгнул носом, размял затекшие мышцы шеи и хрустнул окровавленными костяшками.
– Но он ничего не выдал, так?
Брюс пожал плечами.
– По словам Гейба, он просто горланит без умолку – и только. Не говорит.
– Этого еще не хватало! – Губернатор несколько раз глубоко вдохнул, задумавшись, перебирая в голове факты. – Эти ребята сильнее, чем я думал. Чертовы крепкие орешки.
– Могу я кое-что предложить? – помедлив, спросил Брюс.
– Что именно?
Брюс снова пожал плечами.
– В тюряге людей ломают в одиночках.
Губернатор посмотрел на него.
– И что?
– И я подумал, что, если мы просто оставим их под замком, одних, отдельно друг от друга? Как в одиночной камере. Может, легче способа не найти.