— Буря?
Верхняя часть расселины на лице Любителя—Один — младенческие лбы, — так сказать, мягко изогнулась.
— Что, если подует сильный ветер? Не снесет ли он церковь с лица земли?
Питер громко и мощно изобразил губами дуновение ветра, а мимикой и жестами — крушение здания.
Причудливый лик Любителя—Один изогнулся чуть сильнее, — видимо, это должно было означать не то веселье, не то потрясение, а может, вообще ничего не значило.
— ςвязь разорвуτςя никогда, — сказал он. — ςвязь крепко, да, очень крепко. Веτер для него как... — Он протянул руку и скользнул по Питеровым волосам, едва коснувшись их, чтобы показать, насколько бессилен ветер.
Заверение было не менее детским, чем сам метод строительства, но Питер решил поверить в то, что оазианцы знают, что делают. Может, их поселок и не впечатлял архитектурными изысками, но выглядел достаточно устойчивым. И еще ему пришлось признать, что раствор, скрепляющий кирпичи, был на удивление прочен. Во время нанесения он был похож на кленовый сироп, однако через час становился твердым, как янтарь, и сцеплял намертво.
Во время строительства церкви не использовали ни лесов, ни лестниц, ничего металлического или деревянного. Вместо этого, чтобы взобраться на высоту, применялся метод одновременно и чудовищно громоздкий, и очаровательно действенный. Большие резные блоки затвердевшего мха — того же самого, из которого мастерились оазианские лежанки, — складывались ступеньками и прислонялись снаружи к зданию. Каждый «трап» был приблизительно двух метров в ширину и такой высоты, какая требовалась, дополнительные блоки подставлялись по мере того, как рос уровень кирпичной кладки. За истекшие несколько дней ступени поднялись на высоту в два Питеровых роста, но, несмотря на свой размер, они были явно временными, просто строительными приспособлениями, имевшими к окончательной концепции не большее отношение, чем обычно имеет приставная лестница. Они были к тому же более мобильны — на самом деле. Если налечь всем вместе, их можно было легко сдвинуть в сторону. Питер не раз помогал передвигать эти трапы, и, хотя он не мог с уверенностью определить, сколько весит каждый, поскольку двигали сообща, ему показалось, что вес трапа не больше, чем, скажем, у холодильника.
Абсолютная простота подобной техники очаровывала Питера. Конечно, она бы не подошла для строительства небоскреба или кафедрального собора, если только окружающая обстановка не позволила бы обустроить помост размером с футбольное поле, однако для возведения скромной церкви была поразительно разумна. Оазианцы просто поднимались по ступеням, каждый нес один-единственный кирпич. Они останавливались на вершине своей импровизированной лестницы и окидывали взглядом (глаза у них там, или зрительная щель, или что-то еще) верхнюю кромку стены — так пианист перед концертом, должно быть, окидывает взглядом всю клавиатуру. Затем вклеивают кирпич в нужную лунку и спускаются вниз за следующим.
По всем меркам это была очень трудоемкая работа. В самые горячие часы на площадке работало не меньше сорока оазиан-цев, и у Питера сложилось впечатление, что их было бы даже больше, если бы не риск столкнуться друг с другом по пути. Работа делалась по старинке, неспешно, но без перерывов, пока каждый (или каждая) из них не достигал своего очевидного предела и не уходил на какое-то время домой. Они работали молча, по большей части совещаясь, если возникала новая задача, которую нужно было решить или что-то могло пойти не так. Питер не мог сказать, были ли они счастливы. Самым пылким его намерением было узнать их достаточно хорошо, чтобы понять, счастливы ли они.
Были ли они счастливы, когда пели? Рассуждая логически, если бы пение было для них пыткой, они не стали бы петь. Будучи их пастором, он определенно не рассчитывал на то, что они встретят его массовым песнопением «О, Благодать», и они с легкостью могли придумать какой-то иной способ приветствия. Может быть, им нужен проводник для их радости.
Счастье — штука иллюзорная, неуловимая, она похожа на лесного мотылька, который сливается с древесной корой, никогда не знаешь, здесь он или уже упорхнул... Одна молодая женщина, новоиспеченная христианка, сказала ему как-то: «Видели бы вы меня год назад, когда мы с дружками гульбенили, мы ржали как кони, хохотали без конца, люди оборачивались нам вслед, чтобы посмотреть, что же такого смешного, и мечтали, вот бы и им так здорово проводить время, мы просто летали, мы были на седьмом небе, и все это время я постоянно думала: „Господи, помоги, мне так ужасно одиноко, так ужасно грустно, я хочу умереть, я не в состоянии выносить эту жизнь ни минуты более“, — понимаете, что это значит?»
А еще был Йен Дьюар, разглагольствующий о своей службе в армии, жалующийся на крохоборов и хапуг, кравших у солдат самое необходимое. «Сам купи себе бинокль, друган, один броник на двоих, а если тебе ногу отрезали, то прими-ка эти две таблеточки, потому что морфина у нас для тебя нету». И однажды после пятнадцати минут этих жалоб, помня о том, что другие люди терпеливо ждут своей очереди поговорить с ним, Питер прервал эти излияния: «Простите меня, Йен, но вам нет нужды все время перебирать свои обиды. Бог там был. Он был с вами. Он видел все, что там происходило. Он все видел». И Йен не выдержал, и разрыдался, и сказал, что он знал это, знал и потому, несмотря на все это, несмотря на все жалобы и гнев, глубоко в душе он был счастлив — счастлив по-настоящему.
И еще была Беатрис, в тот день, когда он сделал ей предложение, день, когда все шло наперекосяк. Он сделал ей предложение в десять тридцать, в удушающе-жаркое утро, когда они стояли у банкомата на центральной улице, собираясь пойти за покупками в супермаркет. Наверное, ему следовало бы опуститься на одно колено, потому что ее «да, ну давай» прозвучало неуверенно и как-то неромантично, как будто она считала его предложение не более чем прагматичным решением сэкономить на квартирной аренде. А потом банкомат проглотил ее карточку, и ей пришлось идти в банк, чтобы ее вызволить, встречаться с менеджером, и тот полчаса мурыжил ее, бедную, как будто она самозванка, укравшая карточку и выдающая себя за какую-то другую, настоящую Беатрис. Это унижение закончилось тем, что она в праведном гневе разорвала все отношения с этим банком. Потом они пошли в магазин, но смогли позволить себе едва ли половину того, что было в их списке покупок, а вернувшись на парковку, обнаружили, что вандалы нацарапали на их машине свастику. Будь это что угодно, но не свастика, — карикатурный пенис, матерное слово, что угодно, — они бы, наверное, оставили все как есть, но это надо было непременно убрать, и стоило это кучу денег.
И так продолжалось весь день: у Би в телефоне сдохла батарейка, первый гараж, куда они подъехали, был закрыт, во втором не было отбою от клиентов, так что их с Би машину ремонтировать не взялись, банан, который они попытались съесть на ланч, внутри оказался гнилым, у Би лопнул ремешок на туфле, и ей пришлось припадать на одну ногу, машина стала издавать странные звуки, в третьем гараже им озвучили цену покраски и заодно сообщили, что выхлопная труба у них прохудилась. В довершение всего они так долго добирались до квартиры Би, что купленные ими дорогущие бараньи отбивные от жары подгуляли. Для Питера это было последней каплей. Ярость охватила всю его нервную систему. Он схватил пенопластовый подносик с отбивными и собирался выбросить его в мусорное ведро, швырнуть со всей силы, чтобы наказать мясо за такую бессовестную уязвимость. Но мясо было куплено не на его деньги, и ему удалось — едва-едва — сдержаться. Он убрал продукты в холодильник, плеснул воды себе в лицо и пошел искать Би.