— Уверен, что проведу его интересно, — сказал он. — Еще раз спасибо, что подбросили.
— По дороге в... Питервилль, — пошутила она, когда он открывал герметичную дверцу салона.
— Невозможно! — рассмеялся он. — Со звуком «т» у них тоже большие трудности.
Влажная атмосфера, так долго не допускаемая внутрь, радостно ворвалась в кабину, облизывая лица, затуманивая окна, ныряя в рукава, теребя пряди волос. Лицо Грейнджер, маленькое и бледное под сенью шарфа, в две секунды залоснилось от влаги. Она раздраженно нахмурилась, и капельки пота засверкали в ее соболиных бровях, почти сошедшихся над переносицей.
— Вы и вправду молитесь за нее? — спросила она внезапно, как раз когда он уже собрался соскочить с кресла на землю.
— За Коретту?
— Да.
— Каждый день.
— Но вы же ее совсем не знаете.
— Ее знает Бог.
Она болезненно поморщилась:
— А вы могли бы помолиться еще за одного человека?
— Конечно, за кого?
— За Чарли. — Она помедлила и прибавила: — За Чарли Грейнджера.
— Вашего отца? — Это была догадка, предположение, ведь мог быть и брат, насчет сына он не думал — вряд ли.
— Да, — сказала она, и щеки ее запунцовели.
— Что в его жизни главное?
— Он скоро умрет.
— Вы близки?
— Нет. Совершенно. Но... — Она стянула шарф и встряхнула непокрытой головой, как отряхиваются животные. — Я не хочу, чтобы он страдал.
— Понял, — сказал Питер. — Спасибо. Увидимся на следующей неделе.
И он оставил ее в покое и вошел в дверь своей церкви.
Оазианцы соорудили для него кафедру. Господи Боже! Какие молодцы, они построили ему кафедру, слепив и вырезав ее из того же самого янтарного материала, что и кирпичи. Она гордо возвышалась между четырех стен, будто вырастая из почвы, — дерево в форме кафедры, прямо под открытым небом. Перед самым отъездом Питер намекнул, что крышу надо бы покрыть как можно скорее, но крыши еще не было. И окна не изменились, по-прежнему зияли дырами в стенах.
Стоя там, он вспомнил, как в детстве побывал на средневековых руинах, где туристы шатались по останкам некогда процветавшего аббатства, заброшенного и запущенного. Но его церковь не была руиной, и не стоило беспокоиться, что ее обнаженность приведет к разрушениям. Крыша и окна, когда они наконец появятся, станут великим завершающим штрихом, но, по правде говоря, эта церковь была готова к использованию с того самого момента, как возник ее замысел. Она никогда не станет герметичным бункером вроде базы СШИК. Крыша нужна ей, чтобы защититься от ливня, но воздух внутри будет таким же, как и воздух снаружи, а пол так и останется утоптанной землей. В этой церкви никогда не будет драгоценных безделушек или непрочных тканей, которые могут пострадать от воздействия погоды; оазианцы относились к этому месту лишь как к точке, в которой сходятся вместе тела и души, что служило хорошим предзнаменованием их роста во Христе.
И все-таки они возвели для него кафедру. И доделали вход. Дверные створки, которые, когда он был здесь в последний раз, лежали на земле, только что вынутые из печи, теперь поставили на место, закрепили и отладили. Питер с удовольствием распахнул и закрыл их несколько раз, наслаждаясь гладким ходом и замечательно ровной линией прилегания створок. Строители не использовали никаких металлических деталей — ни крючков, ни петель, вместо этого все умело сочленялось при помощи пальцевидных отростков на кромке, которые плотно входили в соответствующие пазы в косяках. Он был уверен, что стоит взяться за эти двери и приподнять их, они легко, словно нога из башмака, выйдут из косяков и так же легко их можно заменить. Ну не безрассудство ли это — сконструировать здание так, что любой хулиган может забавы ради вынести двери? Даже если здесь не водятся хулиганы для такого рода забав. И не может ли строительство церкви на этой пористой как губка земле уподобиться «постройке дома на песке», как предостерегает Матфей в двадцать четвертом, двадцать пятом и двадцать шестом стихах седьмой главы? Нет, вряд ли. Матфей говорит метафорически, делая упор не на архитектуру, а на веру в действии.
Оазианцы были строителями медлительными, патологически бережными, но они никогда не делали менее того, что могли. Двери были украшены затейливой резьбой. Когда двери только доставили через кустарник, обе створки были гладкими, будто стекло. Теперь же они стали шероховатыми, испещренные десятками крестиков, настолько разнообразных, что Питер заподозрил личный вклад каждого Любителя Иисуса, вырезавшего (или вырезавшей) собственный крестик в своем стиле. На самом верху, где створки сужались, были изображены три огромных человеческих глаза, выстроенные пирамидкой. Они были слепы, живописны и изящны, но выполнены без всякого разумения того, что именно делает взгляд взглядом. Еще там была борозда, которую можно было принять за абстрактные каракули, но Питер знал, что это посох пастыря — или «паςτыря», как изо всех сил старались выговорить оазианцы.
Питер вызвался учиться их наречию, но они уклонялись от того, чтобы учить его, и в глубине души он осознавал, что это будет пустой тратой времени. Чтобы воспроизвести те звуки, которые издавали оазианцы, ему, наверное, пришлось бы оторвать себе голову и гаркать обрывками гортани. Тогда как сами оазианцы, благодаря усилиям первооткрывателей Тартальоне и Курцберга, а также их собственному религиозному рвению, сделали поразительные успехи в освоении английского языка — языка, к изучению которого они были настолько же не приспособлены, насколько ягненок не приспособлен для лазанья по приставной лестнице. Однако они на эту лестницу влезли, и Питер остро чувствовал пафос их устремлений. Он мог сказать, исходя из тех отрывков Библии, которые они знали наизусть, что Курцберг не делал никаких послаблений, не подлаживал стихи к их физическим возможностям. Как изложено в Писании, так они и должны были выговаривать.
Питер твердо намерился проявить большую чуткость в этом отношении. Всю бессонную неделю, проведенную на базе СШИК, он трудился, переводя библейские выражения так, чтобы его пастве было легче произнести их. «Пажити», к примеру, стали «зелеными лугами». «Праведность» стала просто «правдой», «Пастырь» — «мой Оберег» (тонкости грамматики были менее важны, чем смысл, и вообще, фразы звучали довольно поэтически). Посох теперь звался «клюка опоры». Тут Питеру пришлось попотеть. Да, этот фокус-покус был жалок. «Клюка опоры» не обладала благородной силой «посоха», но она была лучше, чем «жезл» (во избежание недоразумений, ведь жезл упоминается в другом значении рядом с посохом), и более милосердна к оазианской гортани, соединяя в себе верные элементы пастырской заботы и Божественной помощи.
Плоды сего труда лежали теперь у него в рюкзаке. Он снял рюкзак с плеч и поставил его у кафедры, а сам сел рядом. Ощущение покоя нахлынуло, словно тепло алкогольного вливания, растекающееся по всему телу. Нелепая поездка с Грейнджер забылась, недавний разговор с Тушкой казался далеким-далеким. Питеру трудно было вспомнить хоть что-нибудь из последнего письма Би, кроме того, что она собирается взять Билли Фрейма на выставку кошек. Очень странно, что Ноев ковчег, сооруженный руками Билли и Рейчел, так ярко запечатлелся в памяти Питера, как будто он взял его с собой в это путешествие и повесил где-нибудь поблизости.