– Вы напустили на него нариндара…
Он придумывал объяснения на ходу, что было ясно по обращенному внутрь взору, по осторожному подбору слов. Он не покинет ее, умрет за нее не по какому-либо расчету или даже обету, а просто потому, что жил ради принесения своих сил на алтарь более высоких принципов.
Именно поэтому Келлхус и дал Имхаиласа ей.
– Остается только подождать, – продолжил он, сам начиная верить своим словам. – Да… Скрыться и ждать. Когда нариндар нанесет удар… Наступит хаос. Все будут метаться в поисках опоры. Тут вы откроетесь, Ваше Величество.
Ей очень хотелось поверить ему. И при этом забыть, что Святейший шрайя Тысячи Храмов был дунианином.
– Но мой мальчик! Моя дочь!
– Дети вашего супруга… Аспект-императора.
Анасуримбора Келлхуса.
Эсменет даже ахнула. Конечно, как могла она не подумать. Он прав. Майтанет не посмеет убить их. Пока Келлхус жив. Даже в такой дали от северных пустошей они находятся в тени власти Священного аспект-императора. Как и все его подданные.
– Скрыться… – повторила она. – Но как? И где? Все тут против меня, Имхаилас! И инритийцы, и ятверианцы…
Но уже высказывая свои опасения, она постепенно начала осознавать замысел мужа. Вот почему Келлхус поручил править в свое отсутствие именно ей.
Она не стремилась завладеть императорской мантией. Можно ли стремиться к тому, что ты презираешь?
– Только не я, Ваше Величество. И никто другой из гвардейцев, оставшихся в живых, уверяю вас.
Келлхус преуспеет и вернется, он всегда побеждает. Даже Моэнгус, его отец, не превозмог его… Келлхус вернется, и тогда настанет время ужасной расплаты.
Имхаилас сжал ее руки в ладонях:
– Я знаю одно место…
Нужно только выжить, чтобы дождаться.
Он вернется к нам!
Эти слова она повторяла про себя как заклинание, пока они бежали в глубь города.
Келлхус вернется!
Накатывало отчаяние, отбрасывая ее вниз, в безнадежность…
Он вернется!
Эсменет представила, как Телиопа сидит неподвижно у себя в комнате, уставившись на руки, а на порог падает тень Майтанета…
Обязательно вернется!
Представила, как Майтанет становится на колени перед Келмомасом и хватает за худенькие плечи…
Он собственноручно расправится с предателем!
Эсменет так и видела, как ее покрытый славой супруг прибывает со вспышкой света и шагает по городу, выкрикивая замаранное предательством имя брата. Она втянула в себя воздух сквозь сжатые челюсти, а губы ее при этом растянулись в плотоядной улыбке…
Яростен будет его суд.
И вот она оказалась в освещенном фонарем вестибюле чьего-то дома и ждала, пока Имхаилас договорится с вооруженным мужчиной еще выше него ростом. Плитка на стенах, фреска на потолке – все говорило о роскоши, но только на первый взгляд, как Эсменет быстро поняла по накопившейся в углах и на стыках плиток пыли, сколам и трещинам, что говорило о невозможности содержать рабов.
Потом Имхаилас повел ее вверх по мраморной лестнице. Она хотела спросить, куда они попали и куда он ее ведет, но смятение, охватившее ее, не дало говорить. Но вот они вошли в какой-то сумрачный коридор. Она совсем запыхалась, ведь столько она не ходила пешком уже много лет, и от недостатка воздуха кружилась голова.
Пока Имхаилас колотил в широкую деревянную дверь, Эсменет просто стояла, хлопая глазами, у него за спиной. В двери показалось чье-то темнокожее красивое лицо, на котором мелькнула радость. Комната внутри с желтыми стенами была освещена неярко.
– Имма! Слава Седжу! Я так волно…
– Прошу тебя, Нари! – воскликнул экзальт-капитан, плечом оттолкнув женщину внутрь и пропуская Эсменет в комнату, не спросив разрешения хозяйки.
Затворив за собой дверь, он повернулся к обеим женщинам.
Девушка была не выше Эсменет, но смуглее и моложе. И она была красивой. Очень красивой. Несмотря на ее внешность и акцент, Эсменет лишь по платью, яркому и украшенному бисером, поняла, что этой… этой… была Нильнамеши…
Нари, в свою очередь, одарила Эсменет неприязненным взглядом.
– Это будет стоить тебе, Имма… – скептически начала она.
Эсменет поняла – эту интонацию нельзя было ни с чем спутать. Нари была шлюхой.
Имхалиас привел ее к своей шлюхе.
– Хватит валять дурака, принеси ей таз с водой! – закричал он, хватая Эсменет за плечи и ведя к потрепанному дивану.
Она потеряла ощущение пространства – все закружилось. Девушка не дышала. Почему она не дышала?
Затем она села, и экзальт-капитан опустился перед ней на колени.
– Кто она? – спросила Нари, вернувшись с водой.
Имхалиас взял таз и принялся ее поить.
– Она не… не то… день…
Нари вяло следила за ними, будто настрадавшаяся жертва, оценивающая новую угрозу. Она широко распахнула глаза, показав сияющую белизну вокруг темных-темных радужек. Она была шлюхой: через ее руки прошло бесчисленное множество серебряных келликов, каждый из которых носил изображение женщины, находившейся теперь перед ней.
– Пресвятая богородица! Это же ты!
Волна прокатилась по Андиаминским Высотам, закручиваясь вихрями по коридорам, вздымаясь все выше кровавой пеной. Она вышибла двери. С ревом обрушилась на ощетинившиеся отряды Эотийской гвардии. А за собой оставила вспоротые раны и стоны умирающих по углам гулких залов.
Скользя по проходам внутри полых стен, юный наследный принц наблюдал за мрачным продвижением этой волны. Следил, как мужчины рубят друг друга, убивая во имя своего символа и цветов. Видел, как горели резные украшения. Видел, как захваченных врасплох рабов избивали и как одну рабыню изнасиловали. Казалось чудом, как он один может наблюдать весь этот героизм и насилие.
Никогда прежде конец мира не был еще столь интересен.
Он прекрасно представлял себе, что именно наблюдает – дворцовый переворот, практически безупречно исполненный. Падение Андиаминских Высот. И понимал, что еще до наступления ночи Империей станет править дядя, а мать окажется в плену или в бегах…
Если он отметал невообразимое – ее казнь, – то потому, что знал о своей ответственности за происходящее, столь катастрофического исхода он не просчитывал.
Он сам сделал возможным этот переворот, и радость от этого свершения переполняла его настолько, что порой вырывалась лающим смехом из груди. Казалось, дворец превратился в ту игрушечную модельку, которую он собирался сломать и сжечь. А Святой дядя, несмотря на всю свою грозность, был просто очередным орудием…
Он был тут Богом. Четырехрогим Братом.