– Считаю, может, к лучшему, что нет связи.
– То есть?
– Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.
– Не скажет он нам.
– Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.
Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.
– Мы переговорим с Новониколаевском, – сказал, отрекомендовавшись. – Завтра в середине дня приедут из Сибревкома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали…
– Конвой не участвовал в боях, – сказал Взоров. – То есть в критические, самые последние недели часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.
– Тем лучше… А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию трудно найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два‑три одинаковых. Промысловики даже путаются.
Взоров отрицательно покачал головой:
– Рыбацкое становище Сопочная Карга.
– Что? – переспросил Тютрюмов.
– Место, где убивали меня…
Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.
– Есть такое, – подтвердил. – Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете. – Начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.
– Есть, – тихо, но твердо возразил Взоров.
– Противник мог перед дуэлью и соврать, – сказал секретарь укома. – Назвать другое озеро.
– Исключено. Абсолютно ему не было смысла лгать.
– Второй Сопочной Карги вроде бы нет у нас, – помолчав, проговорил секретарь укома.
– Нет, уверенно кивнул Тютрюмов. – Бывал я на том озере весной. Помню: избы около него нет.
– Есть, – упрямо повторил Взоров.
– Чем гадать, лучше съездить туда. На месте видней, – предложил начальник чоновского отряда. – Как? – обратился к Взорову.
– Согласен, – ответил старший лейтенант.
– Хорошо бы обернуться до приезда губернского начальства. Утром рано выехать. Как? – Командир местных чоновцев посмотрел на Взорова.
– Согласен, – опять односложно ответил Взоров.
– Тогда на рассвете выедем.
– Лошади твои. – Секретарь укома отпер сейф, положил туда заявление Взорова и сданный им наган.
– Об этом не беспокойся. В полшестого будут у крыльца. – Тютрюмов посмотрел на часы. – Пойду соснуть.
Остановившись у порога, спросил:
– А что с милиционером? Долго ему сидеть в коридоре?
– Пусть к себе идет. Я скажу.
– Сам отправлю. – Тютрюмов скрылся за дверью.
Некоторое время, оставшись вдвоем, молчали. Потом Прожогин снял висевшую на вбитом в стену гвозде шинель, протянул Взорову, указал на жесткий диван.
– Ложись, отдыхай.
– А вы?
– Посижу еще. Описать все положено. Как появился ты, что рассказал тут…
Старший лейтенант скатал шинель, пристроил вместо подушки, стянул пыльные сапоги и лег на спину, глядел в серый, давным‑давно не беленный потолок. В кабинете стало сумрачней. Это секретарь укома подкрутил фитилек керосиновой лампы, убавил освещение.
– Ты каждый день Колчака видел? – спросил.
– Почти каждый. Когда как, – откликнулся Взоров.
– Правду говорят, будто он кресла ножом кромсал, когда не в духе бывал?
– Не знаю. Я не видел.
– А что любовница у него была?
– Не любовница – жена. Тимирева Анна Васильевна.
– Ты о ней как‑то прямо‑таки уважительно.
– Анна Васильевна была сестрой милосердия.
– Хороша сестричка милосердия. Спала с палачом.
– Я не могу разделить такой оценки адмирала. – Взоров вспыхнул, хотел было подняться.
– Ладно, ладно, – примирительно сказал Прожогин. – При мне разрешаю не разделять. А при других – совет: помалкивай. Понял?
– Понял.
– В Питере‑то мать‑отец?
– Никого. Мать умерла в Марселе. Нынче сорок дней.
– Да‑а… – Прожогин вздохнул. – И у меня ни родной души на белом свете в тридцать пять… Спи. А то так ничего и не напишу.
Спустя минут двадцать намаявшийся, намытарившийся за гражданскую на одному ему ведомых сибирских и дальневосточных сухопутных дорогах бывший морской офицер, колчаковский телохранитель, спал.
Прожогин посмотрел на него, подумал, что надо бы его отправить поскорее в Новониколаевск, захотел узнать, ожидается ли днем поезд туда, снял трубку. Телефон молчал. Теперь уж и по городу не позвонить никому. Чертыхнулся про себя, зевнул и взялся опять за перо…
Как и заверял начальник Пихтовского чоновского отряда Тютрюмов, ровно в половине шестого, за час до рассвета, три добрых верховых жеребца были около здания укома.
Собирались недолго. Минуты – и подковы коней глухо стучали по немощеной проезжей части тихой, наполненной лишь легким шелестом тополиных листьев центральной улицы – бывшей Большой Московской, а с недавних пор Пролетарской.
В нехотя уходящих сумерках смутно прорисовывались одно‑ и двухэтажные дома, в большинстве бревенчатые и редко – каменные, оштукатуренные.
Свернули в переулок и вскоре пересекли рельсовые пути. Где‑то поблизости, справа должен находиться железнодорожный вокзал. Старший лейтенант всматривается и не увидел его: предрассветный туман скрывал самое красивое здание уездного городка.
Взоров довольно хорошо помнил дорогу: в предыдущий раз, оказавшись за окраинными домами, по глубокому извилистому логу ехали, забирая вправо, потом – по равнине, потом – между высокими, похожими на гигантские грибы стожками…
И сейчас командир чоновского отряда за околицей направил своего жеребца тем же путем; так же спешивались, выбираясь из лога. То, что с ноябрьской ночи врезалось в память старшего лейтенанта снежной равниной, открылось теперь в лучах предосеннего восходящего солнца таежным буйнотравным лугом.
Дальше ехали между крупными, достигавшими высоты в три, а то и четыре аршина кочками, поросшими жухлыми, грязно‑желтыми пуками травы. Расширявшиеся кверху кочки выглядели уродливыми столбиками. Взоров понял: их‑то во время поездки в ночь на девятнадцатое ноября он и принял за стожки. Вид стожков придавал кочкам облепивший их снег… Почва вокруг кочек была болотистая, зыбкая. Гнилая вода под копытами коней чавкала.
Ехали молча – сказывалась проведенная почти без сна ночь.