В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:
«…В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.
Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить делу развития отечественного военного флота.
Ст. лейтенант Г. Н. Взоров.»
Секретарь укома вернулся к начальным строкам и не отрываясь внимательно читал. В середине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.
Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотрел на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.
– А место? – спросил. – Место не указано.
– Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.
– Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?
– Около пятидесяти, – поправил Взоров. – Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверждал это в разговоре.
– С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? – секретарь укома перешел на «вы».
– Да. Видел их тогда в первый и последний раз.
– Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушилины? Знакомились?
– Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодел с сыном – так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.
– Да. Пушилин был лавочником и маслоделом, – подтвердил секретарь укома.
– У старшего Пушилина следы от оспы на лице?
– Есть.
– Один из пихтовских обращался к нему как к отцу.
– Мг… Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.
– Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайне, в сугробе. Чуть живого.
– Охотник о золоте знает?
– Я ему не говорил.
– Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Или ваши друзья‑офицеры.
– Друзья‑офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились…
– Теперь очередь Пушилиных?
– Н‑нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.
– Как?
– Если бы они искали золото, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.
«Неплохо варит голова у офицера», – отметил про себя секретарь укома. Спросил:
– Вы пишете, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого – домик.
– Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили…
– И что за место?
– Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству… – напомнил Взоров.
– Доложу. Сейчас же.
Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:
– Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом… Нет‑нет. Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. – Трубка легла на рычаги.
– Слыхал имя? – спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с «вы» на «ты».
– Комиссар Пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака…
– Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири…
Зазвонил телефон.
– Маркушин! – хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел:
– Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю…
Прожогин приготовился услышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска. Голос человека, знакомством с которым гордился больше всего на свете. О котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском [22] повреждена, известила она, провода оборваны.
– Как так? – переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.
– Что‑нибудь еще нужно, Василий Кондратьевич? – напомнила о себе телефонистка Ольга.
– Соедини с Тютрюмовым, – словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:
– Приходи, Степан. Позарен нужен.
На вопрос, что за спешка, ответил:
– Такого у нас еще не было никогда.
Не сдержался, против воли прибавил в трубку:
– Золото! На миллионы!
После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице, в трех минутах ходьбы от укома, явился без заминки.
– Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?
– Садись, читай. – Секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.
– Это что, написал тип, который за дверью? – спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.
– Ты читай.
– Ох‑х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал… – комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.
– Вот это да. – Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. – В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?
– Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.
– Ну а ты?
– С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?