– Слава Богу, – она перевела дух, перекрестилась, прочитав записку от отца, – только за этим и приходили?
– Только за этим.
– Сейчас сама привезу…
Через каких‑нибудь полчаса Зимин держал в руке стопку тонких тетрадок в бледно‑голубых обложках, точно таких, какие он уже видел, читал на таежной пасеке. Точнее, на пасеке он видел и читал всего‑навсего одну тетрадку с надписью на обложке «Дневник Терентия Засекина. Октябрь 1919 года – февраль 1920 года». В этих, принесенных, тетрадях Терентий Засекин делал записи с апреля 1920 по декабрь 1929 года.
В одной из тетрадок была открытка времен гражданской, раскрашенная, на плохой бумаге изготовленная и с надписью «Что несет большевизм народу?». Зимин видел такую впервые: на ней ехала на коне Смерть с пустыми глазницами, с проваленным носом, в черном балахоне и с косой, с лезвия которой капала кровь. Впереди расстилалась деревня, толпились люди; позади окрест в беспорядке валялись трупы, виднелись головешки сгоревших изб…
– Вот. Еще и отцовы записи, – подала Черевинская сколотые скрепкой листы. – Ни в коем случае не потеряйте, – предупредила на прощанье.
– Все верну в сохранности, – заверил Зимин. Поразмыслив, первым делом решил прочитать написанное пасечником‑сыном…
Тютрюмов1920 год
– Товарищ Прожогин, подозрительного вот задержал, – Афанасий Маркушин, милиционер Пихтовской уездной милиции, ввел в кабинет секретаря укома молодого мужчину. Секретарь коротко посмотрел на незнакомца, одетого в поношенный костюм и косоворотку, на Маркушина, стоящего позади с винтовкой с примкнутым штыком, сказал:
– Так и вел бы к себе.
– Я и хотел. Увидел, у вас свет горит, и…
– Ладно. Чем подозрительный? – прервал Прожогин.
– Возле станции терся, у жены стрелочника Возчикова спрашивал, как найти Пушилиных, Игнатия со Степаном, – ответил Маркушин.
– Ищешь, значит, Пушилиных? – спросил секретарь укома, изучающе внимательно глядя на неизвестного.
– Да.
– Зачем?
– Хотел встретиться по личному делу.
– По какому?
– Касается меня одного.
– Нет, это уж извини. Нас – тоже. Сынок с отцом – главари кулацкой банды, шастают по тайге, а у него к ним личное дело. Документы есть?
– Нет.
– Вот так. Без документов, темная для нас личность, ищешь бандитов. – Секретарь укома старательно скатал самокрутку, закурил. – Что скажешь?
– Говори, чего уж там, раз попался, – вставил в возникшую паузу милиционер Маркушин.
Незнакомец не удостоил взглядом своего конвоира. Молча внимательно разглядывал висевший за спиной у хозяина кабинета на стене кумачовый лозунг: «Царство рабочего класса длится только два года. Сделайте его вечным!», что‑то решал для себя.
– Так что прикажешь думать? – еще раз спросил секретарь укома.
– Я бы хотел говорить вдвоем, – сказал незнакомец.
– Хорошо, – согласился Прожогин. Велел милиционеру: – Побудь в коридоре.
Маркушин вышел из кабинета; с длинной винтовкой управляться было неловко, он штыком царапнул дверной косяк.
– Слушаю, – сказал Прожогин.
Незнакомец подошел к столу, вынул из внутреннего кармана пиджака наган, положил его перед секретарем, назвался:
– Я – старший лейтенант Взоров. Из личного конвоя адмирала Колчака. В прошлом, разумеется… Хочу сделать заявление.
Первое признание приведенного под дулом трехлинейки, но вооруженного мужчины привело секретаря укома в замешательство. Он подвинул к себе наган, сказал:
– Слушаю, гражданин Взоров.
– У вас есть прямая связь с руководством?
– Понятное дело, есть. – Прожогин покосился на телефон.
– У меня просьба связаться с вашим начальником в губернии.
– И что сказать?
– Передать мою просьбу. О встрече. О том, что хочу сделать заявление.
– Может, прикажешь доложить напрямик в Москву?
Человек, назвавшийся Взоровым, своей подчеркнутой независимостью, холодным спокойствием, с каким‑то заявлением, которое желал бы сделать высокому начальству, начинал раздражать Прожогина.
– Было бы еще лучше. Заявление очень важное, – последовал ответ.
– А зачем ты в Пихтовой тогда очутился, если тебе подавай начальство не ниже губернского?
Приведенный под конвоем бывший офицер молчал.
– Так вот, – продолжал секретарь укома партии, – пока не скажешь, зачем у нас и ищешь Пушилиных, заявление свое пока не выложишь мне, – не выпущу. Слово большевика. И слово большевика, что доложу немедленно начальству твое заявление. – Прожогин усмехнулся, прибавил: – Если будет что докладывать.
– Согласен, – после короткого раздумья произнес Взоров: – Но это будет документ. Я изложу письменно.
– Как хочешь. – Секретарь укома положил лист бумаги на стол, подвинул чернильницу с ручкой. Указал на свободный стул: дескать, бери, садись к столу.
Отрекомендовавшийся старшим лейтенантом из конвоя Омского правителя начал писать. Быстро приспособился к корявому перу, строчки заскользили по не лучшего качества газетной бумаге.
«Я, Взоров Григорий Николаевич, старший лейтенант флота, 25 лет, место Родины Кронштадт, вероисповедания православного, из дворян, воспитание получил в Морском корпусе…»
– Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, – сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из‑под пера бывшего флотского офицера.
Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись:
«…обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров». Здесь он слово «рапортом» зачеркнул, поставил «заявлением».
– Даже в Совнарком, – заметил секретарь укома.
– Да. И в министерство финансов.
– Министерств теперь нет – народные комиссариаты, – сказал Прожогин.
– Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам…
Вновь перо заскользило по бумаге.
Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из «бывших» может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный – сам вождь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из‑под пера Взорова, не смотрел. Сидел, ждал.
Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные – черновые – порвал на мелкие кусочки.