– Вялый, долго ты собираешься продержаться на этом блокпосту? – спрашивал иногда Сержант.
– А чего не продержаться, – отвечал Вялый без знака вопроса, без эмоций и трогал стены, шершавый бетон. Ему казалось, что бетон вечен, сам он вечен и игра может быть только в его пользу, потому что как иначе.
В семь утра, ну полвосьмого, их должны были сменить, и Сержант, лёжа поверх спальника, с сигаретой в руке, посматривал на часы. Хотелось горячего, на базе, наверное, борщ… Сегодня среда, значит, борщ.
Курилось тошно, оттого что голодный. Дым рассеивался в полутьме.
Их было шестеро; ещё Рыжий, Кряж и Самара.
Самара, самый молодой из них, служил в Самаре; Рыжий был лыс, за что его прозвали Рыжим, мало кто помнил, и сам он не вспоминал; Кряж отличался малым ростом и странной, удивительной силой, которую и применял как-то не по-человечески: вечно что-то гнёт либо крошит, просто из забавы.
Сержант, его все называли Сержант, иногда хотел, чтобы Кряж подрался с Вялым, было интересно посмотреть, чем кончится дело, но они сторонились друг друга. Даже когда ели тушёнку из банок, садились подальше, чтоб случайно не зацепиться локтями.
Вялый порылся в рюкзаке, ища, что пожрать – тоже проголодался; вообще он неустанно себя насыщал, упрямо двигая пигментными скулами.
Кряж, напротив, ел мало, будто нехотя; мог, казалось, и вовсе не есть.
Когда Вялому хотелось насытиться, он становился агрессивен и придирчив. Доставал кого-нибудь неотвязно, при этом очень желал пошутить, но не всегда умел.
– Витёк, – позвал он. – А зачем ты сюда приехал?
– Я Родину люблю, – ответил Витёк.
Вялый поперхнулся.
– Охереть, – сказал он. – Какую Родину?
Витёк пожал плечами: мол, глупый вопрос.
– Родину можно дома любить, понял, Витёк? – Вялый нашёл наконец древнюю горбушку ржаного и отщипывал пальцами понемногу, прикармливая себя. – А сюда ездить за тем, чтобы Родину любить, – это извращение. Хуже, чем если в рот, понял?
– Ты, значит, извращенец? – спросил Витька.
– Конечно, – согласился Вялый. – И Самара извращенец. Смотри, как он спит: как извращенец…
– Я не сплю, – ответил Самара, не открывая глаз.
– Слышишь, что ответил: «Я не сплю», – отметил Вялый. – А с первой частью моего утверждения он согласен. И Сержант извращенец.
Вялый посмотрел на Сержанта, надеясь, что тот поддержит шутку.
Сержант забычковал сигарету о стену и от нечего делать сразу прикурил вторую. На взгляд Вялого не откликнулся.
Он не помнил, когда в последний раз произносил это слово – Родина. Долгое время её не было. Когда-то, быть может в юности, Родина исчезла, и на её месте не образовалось ничего. И ничего не надо было.
Иногда стучалось в сердце забытое, забитое, детское, болезненное чувство. Сержант не признавал его и не отзывался. Мало ли кто…
И сейчас подумал немного и перестал.
Родина – о ней не думают. О Родине не бывает мыслей. Не думаешь же о матери – так, чтоб не случайные картинки из детства, а размышления. Ещё в армии казались постыдными разговоры иных, что вот, у него мамка, она… не знаю, что там она… варит суп, пирожки делает, в лобик целует. Это что, можно вслух произносить? Да ещё при мужиках небритых. Это и про себя-то подумать стыдно.
Всерьёз думать можно только о том, что Витьку пугает. Впрочем, и здесь лучше остепениться.
…Какой-то нервный стал опять…
Иногда, помнил Сержант, раз в несколько лет, он начинал чувствовать странную обнажённость, словно сбросил кожу. Тогда его было легко обидеть.
Первый раз, ещё подростком, когда это нахлынуло, он, обескураженный и униженный, прятался дома, не ходил в школу, знал, что его может безнаказанно задеть любое ничтожество.
Потом, повзрослев, так напугался очередной своей слабости, что начал пить водку – и едва развязался с этим.
Последний раз болезненность пришла, когда родились дети, два пацана.
И тогда Сержант сбежал от этого чувства, обретшего вдруг новые оттенки и почти невыносимого. Вот сюда, на блокпост сбежал.
В сущности, понял Сержант теперь, чувство это сводилось к тому, что он больше не имеет права умирать, когда ему захочется.
Выяснилось, что нужно сберегать себя. Как же это унизительно для мужчины…
Сержант, никогда всерьёз своей жизнью не дороживший, вдруг удивился своей очевидной слабости. Человек такое смешное существо, думал он, глядя на парней, качающих железо. Такой кусок мяса, так много костей, а надо ему всего несколько граммов свинцовых… да что там свинцовых – тонкой иглы хватит, если глубоко она…
Жить в полную силу, ограничивая себя во всём, мало спать, почти не есть – всё это давалось Сержанту без труда. Мало того, он никогда не видел особой ценности в человеческой свободе, считал её скорей постыдной. О свободах в последние времена так часто говорили разные неприятные люди, но, слушая их, Сержант был почти уверен, что, произнося «свобода», они имеют в виду нечто другое. Цвет своего лица, быть может…
Никто не говорил, что самая страшная несвобода – это невозможность лёгкости при главном выборе, а не отсутствие нескольких поблажек в пошлых мелочах, сведённых, как выяснилось, к праву носить глупые тряпки, ходить ночью танцевать, а потом днём не работать, а если работать, то чёрт знает над чем, почём и зачем.
Недавно Сержант сделал выбор: ему так казалось, что сделал. Он, мнилось ему, выцарапал себе право не беречь себя и уехал.
Но теперь лежал, чувствуя плечом холод бетонной крошки, и скучал – не о ком-то, а пустой, без привязки, бесцветной скукой. Ничего не происходило.
Даже забирать их никто не ехал.
– Сколько там времени, Сержант? – спросил Самара, не открывая глаз.
– Девятый час, – ответил Сержант, не глядя на часы.
До десяти они провалялись почти спокойно, потом заволновались.
– Ну, Витя, ну, чудило, молись теперь, – снова начал заводить себя Сержант. – Зарыть тебя мало.
Витька молчал.
– Иди залезь на дерево и маши платочком, чтоб тебя с базы заметили, – сразу вмешался Вялый.
Кряж и Рыжий наблюдали за дорогой: как заступили в четыре ночи, так и не сменялись.
– Вялый, смени Рыжего, пора уже, – сказал Сержант.
– Чего пора? Я своё отстоял, – откликнулся Вялый. – Вон пусть Витя идёт.
Вялый помурыжил в голове какую-то мысль, ему хотелось позлее сострить что-нибудь про то, как Витю стоило бы «пользовать», но ничего толкового на ум не пришло.
– И Витя с тобой пойдёт, – ответил Сержант и поднялся сам.
Это был простой психологический жест: вставать ему никуда не надо было, но если ты на ногах, твои команды действуют лучше, чем из положения лёжа.