Во время странствий по этому неверному и мерцающему, как сполохи адского пламени, миру небытия я приглашал тех, кто в данный момент не резался в покер с игровым автоматом и чьи проблемы, похоже, были не столь значительны, как мои, выпить со мною и сказать, что они думают о моей книге и о картинках, имея в виду помятые и потрёпанные фотографии некоторых иллюстраций из оллпортовской «Книги рыб», которые я раскладывал перед собеседниками на стойке бара, чтобы подкрепить рассказ. И задавал вопросы.
Небольшое число респондентов считало картинки несколько грубоватыми, но недурно выполненными, а саму историю, которую я, как мог, рассказывал своими словами, бредом безумца. Переняв у тех представителей мира науки, с которыми встречался в ходе своих разысканий, привычку к бездоказательным утверждениям, я принимался убеждать моих приятелей, завсегдатаев баров, что, может, именно в безумии как раз и кроется правда, больше того: правда и есть безумие.
— Кто была твоя мать и какие секреты нашёптывала тебе на ухо, когда ты был малышом? — допытывался я у них. — И не была ли она рыба? — выкрикивал я. — Отвечай, была?
— Этот мир с самого начала был глупой затеей, — обычно говорил кто-нибудь, скорей посмеиваясь надо мной, нежели отвечая на мой вопрос, — а в последнее время он становится всё глупей и глупей.
— Эй, отправляйтесь вместе со мной путешествовать во времени! — кричал я обычно в ответ на подобное заявление. — Да, вы все: и недалёкие мужчины с глазами кефали, и охорашивающиеся, как морской петух, женщины! Мы унесёмся подальше от этого мира намокших картонных подставок под пивные бокалы и отшибающих память развлечений — туда, где вы сможете обрести душу! Где та далёкая страна, куда стремятся ваши сердца? Скажите, как называется то, что переполняет вас и смущает ваш сон? Что за тень прошлого мучает вас? К какому виду морских тварей вы принадлежите?
Однако, по правде сказать, от них было невозможно добиться толку. На все мои тысячу и один вопрос не ответили ни разу. Они начинали избегать меня ещё до того, как я открывал рот, стремясь незаметно прошмыгнуть мимо, чтобы потратить остатки своих выходных пособий, выплат по безработице и пенсий по инвалидности, наполняя до краёв пластиковые стаканы из-под кока-колы монетами для игровых автоматов, а затем сидеть перед их экранами в трансе оттого, сколь совершенным символом их нелёгкой судьбы являются эти крутящиеся перед глазами колёса.
И даже те немногие, кто сначала проявлял какой-то интерес, принимались вскоре подтрунивать надо мной и высмеивать мои соображения о том, что смысл гоулдовской «Книги рыб» неисчерпаем. Остальные, знавшие уже, с кем имеют дело, обычно советовали вернуться к прежнему ремеслу и продолжать обдуривать американцев — это куда лучше, чем корчить из себя дурня. А какой-то незнакомец дал мне такую затрещину, что я свалился со стула. И все вокруг только смеялись, когда он поливал меня моим же пивом и приговаривал: «Плыви, рыбка! Плыви назад в море!» Да, они предпочли отделаться от меня смехом, хотя им едва ли было смешно, — всё, за исключением мистера Ханга, который как раз вошёл.
Мистер Ханг взял меня под мышки и выволок на улицу. Пока я стонал, лёжа на влажном асфальте мостовой, он пошарил у меня за пазухой, вытащил бумажник и выпотрошил его. Выпрямившись, он пообещал вернуться, если на то будет воля Виктора Гюго, с выигрышем, достаточным для новой афёры, на этот раз с поддельными картинками. После чего растворился в лучах мерцающего неонового света.
Тем, кто проплывал мимо моего распростёртого тела в бар с игровыми автоматами, не было никакого дела до рисунков серебристых солнечников и звездочётов — наконец это дошло до меня; эти картинки для них значили столь же мало, как выставленные в ряд два лимона и ананас; они ассоциировались с утраченною надеждой. В их глазах рыбам недоставало надписи, идущей поверх ряда изображений и высветившей мерцающими буквами нашу общую судьбу: «ИГРА ЗАКОНЧЕНА».
Спустив все мои деньги, мистер Ханг вышел из бара, пообещал скоро всё вернуть и отвёл меня к себе, в Лутан. Мы вошли, стараясь не шуметь, потому что его жена и дети уже спали. Он исчез в направлении кухни, чтобы разогреть немного супа, а меня оставил в комнатке, служившей и гостиною, и столовой.
В углу находилось святилище Виктора Гюго. На зелёной бархатной салфетке стояла красная пластмассовая рамочка, куда была вставлена ксерокопия литографического портрета сего великого человека; вокруг симметрично размещались две незажженные свечи, четыре зажжённые сандаловые палочки, а также романы — дешёвые издания в бумажных обложках — и несколько сморщенных абрикосов.
Рядом с алтарём находился аквариум, где у мистера Ханга жили большой брюхатый морской конёк и ещё одна непонятная тварь, длиной в целый фут, вся покрытая изящными плавниками, похожими на листья водорослей, как он позже объяснил, «морской дракон», обитатель подводных зарослей ламинарии. Оба выглядели точь-в-точь как на картинках в «Книге рыб». Я не мог оторвать взгляд от этих странных существ, которые, как мне казалось, так безмятежно плавали по аквариуму.
У морского конька было объёмистое брюшко и морда трубочкой, всего его сплошь покрывали костяные колечки, а плавнички трепетали яростно, словно веер скромницы, впервые попавшей на бал. Его грудные плавники находились недалеко от щёк, и с помощью этой комбинации штурвала и бакенбардов он рулил. Внезапно позади меня возник мистер Ханг с двумя тарелками дымящегося супа. Ставя их на стол, он пояснил, что морской конёк может изменять свой облик и что самец рождает сотни малюток-коньков, которые до того растут в его вместительном брюшке, словно в инкубаторе, эдаком садке для молодняка.
И тут, будто в подтверждение его слов, морской конёк начал «рожать». Я смотрел, словно зачарованный, как он принялся дёргаться взад и вперёд, совершая яростные движения, как бы выталкивая из себя потомство; раз в минуту, или около того, мучительные корчи давали результат: из отверстия посреди его раздутого брюшка выстреливались один-два чёрных конька-детёныша; эти крохотные чёрные палочки сразу оживали, начиная плавать по неким затейливым траекториям, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, причём отчётливо разглядеть можно было лишь их большие глаза и длинные, трубкообразные мордочки. Они показались мне похожими на множество затерянных миров, созданных кистью и пером Гоулда, и мне почудилось, будто я сам напоминаю беднягу морского конька в конце утомительных родовых схваток: ещё недавно раздутое, брюшко теперь опало, он был истощён после всех этих неловких движений.
Я перевёл зачарованный взгляд на морского дракона, который — ив этом я не мог не согласиться с мистером Хангом — был потрясающим созданием.
Он двигался горизонтально, как и положено рыбе, а не вверх-вниз, подобно морскому коньку, но и его движения также были очень красивы: он словно парил, то опускаясь, то поднимаясь, потом уходил вбок, словно судно на воздушной подушке, скрещённое с геликоптером, или истребитель вертикального взлёта, закамуфлированный под гражданский лайнер. Его словно светящаяся раскраска выглядела неповторимой: туловище розовато-красное с пятнами иссиня-чёрного и серебристо-голубого цветов, усеянное жёлтыми крапинами, а вокруг вздымалось нечто волнистое, похожее на розовато-лиловые листья. И вместе с тем во всём этом чувствовалась какая-то безмятежная грациозность, странным образом оставлявшая впечатление грусти. Рыба казалась мне столь же печальною, сколь изумительной. Это сквозило во всём её мерцающем облике.