Якобина подтянула колени и обхватила их руками. Когда ее увозили в Кетимбанг, она забыла взять с собой какую-нибудь книгу, а теперь не решалась попросить что-то у Бейеринка. Поэтому в эти нескончаемые дни она была предоставлена сама себе, часами ходила меж голых стен, потому что у нее болели руки и ноги, а еще ее часто охватывала тревога, какой прежде Якобина не знала. Потом снова наступали часы, когда она неподвижно лежала на койке или сидела в уголке, и у нее не было сил даже пальцем пошевелить. Спала она мало и плохо, всегда урывками, ночью или днем, ей снились нелепые сны, ее преследовал страх, всегда сопровождавшийся тошнотой, учащенным сердцебиением и болью в груди.
Раскат грома заставил Якобину вскочить с койки. Его смягчили стены, но, тем не менее, он был оглушительным и сопровождался звуковой волной, сотрясшей воздух. Пленница испуганно прислушалась – музыка затихла, вместо нее теперь слышались взволнованные голоса. Но к ней никто не пришел, а голоса после первого испуга звучали скорее удивленно, чем панически, как бывает перед лицом крупной природной катастрофы, и пульс успокоился. Якобина скрестила руки на груди и прислонилась плечом и виском к прохладной стене.
Разочарование, доставленное ей Яном, снова забурлило в груди; опять навернулись на глаза слезы. Как он мог бросить ее в беде? В который раз она размышляла, что, может, она обидела его чем-то, но не находила ничего, что могло бы объяснить его поведение. Что же заставляло отворачиваться от нее всех людей, с которыми она вступала в более-менее личные отношения? Бетье и Иоганну, Йетте и Хенни. Тину. Флортье. Супругов де Йонг. А теперь и Яна, мужчину, который так долго убеждал ее, что она достойна любви. Даже собирался прожить вместе с ней жизнь. Что же в ней такого ужасного, что никто не может с ней долго общаться?
Якобина вытерла слезы со щек и снова стала мысленно перебирать, что же она сделала неправильно. Все это были мелочи, скорее результаты оплошности и невнимательности, чем настоящие преступления или даже грехи. Так, незначительные мелочи, из которых вырос такой кошмар. Именно для нее, а ведь она всю свою жизнь старалась все делать правильно. Ведь она всегда ломала голову над тем, что хорошо, а что нет, какие у нее взаимоотношения с окружающими, что они думают о ней.
На губах появилась горькая улыбка, а из глаз еще сильнее полились слезы. Ее единственный грех заключался в том, что она ни в каком дурном сне не ожидала пробудить у майора сексуальный интерес к себе. Это льстило ей, тешило ее тщеславие. Но самое постыдное заключалось в том, что она сама испытывала к нему влечение и не рассказала госпоже де Йонг и Яну о приставаниях майора.
Если она когда-нибудь выйдет отсюда свободным человеком, больше таких глупостей с ее стороны не будет. Она станет делать только то, что считает правильным, и ей плевать на окружающих. Слишком долго она старалась всем угодить, и зря. Если ей когда-нибудь будет суждено выйти отсюда, она больше не будет стыдиться своих мыслей и чувств. А также не будет стыдиться за себя.
Если она когда-нибудь выйдет на свободу. Если – да, если…
Веки Якобины отяжелели, глаза закрылись. Она скользнула в легкую дремоту, ее голова качнулась, брови сдвинулись. Ей снился Йерун, как он кричал, извивался и кашлял, как из него извергалась та жуткая черно-коричневая, комковатая каша, похожая на кофейный осадок. При слабом свете керосиновой лампы она напоминала смолу, которая липла к ладоням Якобины, как бы она ни старалась отскрести ее водой, мылом и щеткой, пусть даже вместе с кожей. Вот перед ней предстала Маргарета де Йонг, ее саронг и кебайя трепетали на ветру, голубые глаза сверлили Якобину с холодным гневом. «Я доверяла тебе, а ты забрала у меня все. Сначала моего мужа. Потом моего сына. Ты – убийца! Убийца!»
Словно оплеуха, от которой голова взрывается от боли, день разорвал громовой удар. Якобина вскрикнула и встрепенулась. От длинной звуковой волны, такой низкой, что ее было еле слышно, завибрировало все тело, задребезжали двери и стекла. Задыхаясь от страха, Якобина села на койке и провела ладонью по вспотевшему лицу; ее сердце стучало так, что даже заболело.
Свет дня, казалось, покинул углы камеры и съежился в размерах; словно какая-то мощная сила сквозь зарешеченное окно высосала из камеры свет. Якобина озадаченно глядела на отверстие в стене. Это не могли быть вечерние сумерки; они наступали с золотистыми отсветами и голубоватой дымкой; а тут, казалось, толстые тучи закрыли солнце, и мир стал свинцово-серым, как перед особенно страшной грозой; с каждым ударом сердца становилось все темнее, почти как ночью. Словно мир погибал.
Якобину охватил панический страх. Она соскочила с койки и бросилась к двери.
– Эй! Есть там кто-нибудь?! – крикнула она и застучала кулаком по деревянной двери. Потом остановилась и прислушалась. Ничего. Она забарабанила снова. – Есть кто-нибудь? Вы слышите меня? Эй! – Она кричала, колотила в дверь, пока не охрипла и не отбила себе кулак.
– Эй! – еще раз отчаянно всхлипнула она, бессильно ударила ладонью по двери и с плачем сползла на пол.
Едва только Флортье сошла с паровой баржи и сделала первые шаги по оживленному порту Кетимбанга, как раздался удар такой силы, словно в воздух взлетел целый пороховой склад. Она закричала, пригнулась и прикрыла руками голову. Несколько мгновений она ничего не слышала, но потом из головы ушло ощущение того, что она ватная, и до сознания долетели перекликающиеся, кричащие и ревущие голоса. Вся дрожа, Флортье выпрямилась и оглянулась. Столб дыма над островом, белый с черными прожилками, надулся и лопнул. Густые клубы дыма плясали, расширялись, лопались и снова сливались воедино.
Флортье замерла от удивления и лишь испуганно передернула плечами, когда белые клубы и завитки дыма спустились к воде и закутали тьмой залив, а в это время в небо летело что-то черное. Ее глаза проследовали за темной тучей, накрывшей берег, подобно вечерним сумеркам; потом ее взгляд упал на воду. Словно подхлестываемые невидимыми руками, волны упруго выпрыгивали из моря, которое из бирюзового и голубого внезапно сделалось чернильно-черным. Перед лицом Флортье плясали мелкие хлопья; она подставила ладонь и рассмотрела их. Они напоминали пепел или золу.
Повернувшись, Флортье пошла быстрым шагом через порт, мимо мужчин в пестрых саронгах, которые либо спешно вытаскивали свои лодки на берег, либо, наоборот, пытались спустить их на воду. Мимо женщин, которые с криками собирали свои пожитки и, взяв детей за руку или посадив их себе на бедра, убегали прочь. Людской поток захватил Флортье; она не знала, куда ей направиться, но теперь было бессмысленно просить кого-то о ночлеге.
Дорогу ей указал флаг Нидерландов; триколор, казавшийся в сгустившемся мраке серо-белым. Он был хорошо виден с небольшой горки, на которой она стояла. Флортье не теряла его из виду, когда шла между деревянных домов, освещенных фонарями. Между сваями, на которых стояли дома, мужчины и женщины сгоняли домашнюю живность, окружали ее мешками или втаскивали по лестнице в жилище. Несколько семей бежали за город с детьми и скарбом, ведя на веревках свиней.
Флортье остановилась перед маленьким каменным домом. Окна были темные, как и в соседних хозяйственных постройках; свет горел лишь в большом доме на возвышенности.