Спереди шинель была обрезана выше колен, а сзади чуть-чуть.
— Фрак, бля!
— Идиот!!!
Подошел Тропин. Он долго молча смотрел на курсанта. Тот сам молчал, осознавая, что натворил.
Наконец Тропин выдавил из себя со свойственным сарказмом:
— Редкостное чмо!
— Что делать?
— Звони землякам со старших курсов, утром строевой смотр, если к утру не будешь стоять в оборудованной шинели, то за сознательную порчу военного имущества — расстрел на месте.
— Ну, прямо уж расстрел?
— Трое суток гауптвахты, и не будешь денежное довольствие получать до самого выпуска — за шинель будут высчитывать. А в 1937 — расстреляли бы как дурака и врага народа, за умышленную порчу имущества. Первый раз как дурака. А второй — врага народа. Ну, а третий раз — чтобы другим неповадно было! Родина тебе, сукину сыну, шинель пошила. Сначала чабаны высоко в горах несколько лет овец выращивали, потом женщины трудолюбиво на фабрике сукно из этой шерсти валяли. Потом коллектив женщин шинель пошили. А ты… Нехороший человек, по своей тупой лености души, все испортил. Взмахнул ножницами и ап! Все уничтожил. Кто ты после этого?
— Мудак!
— О! — Тропин поднял указательный палец вверх — Заметьте! Не я это сказал!
Курсанты в округе опять грохнули от хохота.
Тропин уже направился в сторону, как один из нас задал вопрос:
— Товарищ капитан! Можно вопрос?
— Козу на возу — «можно». И Машку за ляжку — «можно», а в армии как?
— Разрешите?
— Разрешаю!
— Вот у шинели сзади разрез. Зачем это?
— Ну, — Тропин напустил на себя загадочный вид. — Официально — для того, чтобы ездить на коне и полами шинели круп укрывать. И тебе удобно, и лошади тепло.
— Ясно.
— Но есть и неофициальная версия, — продолжил Тропин. — Чтобы подкрасться сзади к командиру и, чтобы никто не видел, тихо раздвинуть полы шинели и поцеловать командира в зад!
Казалось, что потолок обрушится от курсантского хохота.
Мы вернулись к оборудованию шинелей. Пальто, плащ у гражданских на пуговицах. Даже у офицеров шинель на пуговицах. У курсантов и солдат — на крючках. Чтобы ползать в бою, при этом чтобы пуговицы не обдирались, и тогда шинель не распахнется.
Но есть на шинели четыре пуговицы. Пришиты, «как бык поссал». Криво, болтаются на «соплях». Как тут поползаешь по полю? Отлетит все.
Нужно отметить на шинели ровно, где будут размещаться пуговицы, а потом пробить ножом отверстия. Туда насквозь вставляются пуговицы. Изнутри пропускается шнурок. И, вот, пуговицы утоплены, сидят ровно.
Под утро, все валятся с ног. Шинели оборудованы, изнутри подписаны хлоркой.
Строевой смотр прошел. Замечания, замечания, замечания. Все орут друг на друга. Все ненавидят друг друга. Зато во всеобщей ненависти мы сплачиваемся против командира роты, против командира батальона.
Начались занятия. Благо, что прошел обучение на первом курсе в институте. Высшая математика, физика, иностранный язык и прочие общие предметы. Был приятно удивлен. Объем информации был такой же, но выжат, сухо, экстрактно. Все направлено только на специальность. Статику, кинетику, динамику, механику, термодинамику изучали кратко. То, что в меня вбивали в институте, как например, термодинамику. О, как заставляли студентов зубрить, понимать, как ведут себя газы. При расширении, повышении температуры, понижении температуры, а как ведет себя смесь газов? Голова лопалась от всего этого. Сейчас же нас — курсантов — обучали премудростям электрического поля, магнитного поля, электромагнитного поля и волновых колебаний. И даже ядерную физику изучали с точки зрения ядерного оружия. Все направлено на одно — сделать из нас военных. Постижение всех знаний, дисциплин, только через призму достижения военных целей. Только для достижения победы.
Тем, кто окончил техникум, учился в институте — было легче. Был еще и иностранный язык. Две группы — немецкий и английский. Нужно было определиться и записаться в определенную группу. Оно бы и ничего. Только вот не для всех. Некоторые изучали иностранный язык в глухих деревнях… Конечно же, они изучали его… Мягко сказать, поверхностно…
На самоподготовке яростно спорили на узбекском Бадалов и Кулиев.
— Бадалов, что вы там орете на своем? Говорите по-русски. Икром так быстрее научится.
— Да он по-русски не говорит, а тут надо по-иностранному говорить. Вот мы и спорим, что ему делать.
— Фигня!
— Куда Икрому?
— Ему что по-немецки, что по-кошачьи — одна ерунда.
— Что делать-то?
— Какие у нас группы?
— Как какие? Немецкая и английская!
— Ну, вот, надо сказать, что он изучал польский — и все.
— Ты с головой дружишь? Какой на фиг польский в горном ауле Узбекистана?
— А, что? Это — идея!
— Скажи, что изучал французский. Но группы такой у нас нет.
— Хорошая мысль.
— Пусть запишут в любую. Там, где народу меньше, сидит и изучает немецкий.
— Икром, ты понял?
Бадалов затараторил по-узбекски.
— Умид, по-русски с ним говори, пусть учится. Ему экзамены сдавать надо.
Распахнулась дверь в аудиторию, где занималось два взвода, вбежал дневальный по нашей роте:
— Кончай учиться! Приказ ротного — убирать помойку, что возле клуба.
— На какой хрен!
— Радченко — зам начальника училища по тылу гулял, вот и набрел… Позвонил Чапаеву (Старуну), сказал ему, что тот плохо следит за вверенной территорией. Чапай дал звиздюлей Земе, вот он — всю роту снять с сампо. Первый и второй взвод — на помойку. Третий, четвертый — мести территорию.
— Самого его на помойку надо!
— Которого из троих?
— Да всех!
— Ты — дуб! Если они сюда втроем припрутся, мы языками эту помойку вылижем.
Начали убирать мусор вокруг баков возле черного выхода. Ничего необычного, грабли, метла, лопаты. Собираем мусор, кидаем в бак. Этот мусор либо кто-то бросил мимо бака, или ветер раскидал.
— Я поступал в училище, чтобы стать офицером, командиром, а не командиром помойки!
— Лучше командующим дерьмом.
— Дерьмовый командир.
— Ну, для этого не нужно даже толково учиться.
— Ага, посмотри на старшину. Вот он точно — дерьмовый командир.
— История была одна забавная на почти такую же тему, — начал Женя Попов, на секунду прервав подметание. — Однажды приехали мы семьей в гости в соседнюю деревню к родственникам. Там тетя Таня и дядя Саша. Хорошие люди. Дядя Саша — хороший мужик, тихий, добрый. Тетя Таня стол накрыла, бутылку самогона поставила. Посидели, выпили бутылку этого самогона. Женщины о своем судачат на одном конце стола, а мы — мужики: я, отец дядя Саша — на другом. На душе хорошо, но хочется, чтобы еще лучше стало. Батя мой дядю Сашу толкает под столом, мол, давай еще! Ну, и дядька обращается к жене — тете Тане: