– На героин, – спокойно пояснил рокер. – Учиться не хочу и не буду, пью все, что горит, и трахаю все, что шевелится, ясно?
– Вы это к чему? – совсем растерялась баба.
– А к тому, что меня тоже по японской манере воспитывали, до семи лет все разрешали, – пояснил парень и начал проталкиваться к выходу.
Вагон грохнул от хохота, люди просто повалились друг на друга, трясясь в конвульсиях. Тетка осталась сидеть с разинутым ртом, на лбу у нее белела жвачка.
Вовка спустился в бюро пропусков и недовольно буркнул:
– В чем дело?
Я увидела на нем ботинки и спросила:
– В коже не жарко? Надел бы тапки, вон народ весь разделся.
– Еще шорты посоветуй натянуть! – взвился майор. – Представляю, что мне начальство скажет. Ты зачем явилась? Если с предложением переодеться, то спасибо за заботу.
– Ну не злись, – улыбнулась я, – дело есть.
– Какое?
– Можешь послать запрос в архив?
Вовка посуровел:
– Ну?!
– Год тому назад на Минском шоссе, совсем рядом с Москвой, произошла автомобильная авария. За рулем сидел Роберт Астер, на переднем сиденье его жена – Анастасия. Девушка погибла. Дело закрыли, и претензий к Астеру не было – несчастный случай.
– И чего ты хочешь?
– Можно мне посмотреть бумаги?
– Зачем?
– Надо.
– Еще чего!
– Вовочка!
– Отвяжись, Лампа! – бросил майор и пошел было на выход.
Я молчала, сейчас он оглянется. И точно, Костин повернул голову. Я мигом принялась всхлипывать и трясти нижней губой, изображая подступающие к горлу рыдания.
– Прекрати немедленно! – зашипел Костин, возвращаясь. – Не позорь меня перед посторонними.
Но я, вытащив из сумочки носовой платок, начала тереть совершенно сухие глаза и довольно громко причитать:
– Ты меня совсем, совсем не любишь!
Девушка в окошке с интересом уставилась на майора. Володя порозовел.
– Перестань, а то она подумает, что ты моя любовница, которая явилась сюда устроить истерику.
– Ну и что!
– То! Сейчас же уходи!
– Вот ты какой! Вот как меня терпеть не можешь, боишься, что подумают, будто между нами есть связь! Неужели я настолько страшная? – И я снова принялась тереть глаза.
– Хорошо, – сдался Костин, – будь по-твоему, только уходи отсюда. Значит, Роберт Астер, прошлый год?
Я убрала платок от лица.
– Да.
Майор кивнул и убежал. Я удовлетворенно запихнула измятый платочек на место. «Хорошо, Володечка, что ты не выносишь женских слез».
Большие часы в бюро пропусков показывали пять вечера. Я вышла на улицу, дошла до бульвара и села на скамейку. Вера сказала, что она учится в институте, который посещала и Стася. По моей просьбе она даже написала на салфетке его название и адрес. Сейчас июнь, у студентов сессия, может, застану кого-нибудь, кто хорошо знал Стасю?
До института было рукой подать, вниз по бульвару, а потом чуток пройти кривыми московскими двориками. Одним словом, через двадцать минут я оказалась перед зданием с колоннами, построенным в тридцатые годы. «Советский классицизм» называл этот стиль мой ехидный папа, иногда, правда, после некоторой паузы он добавлял: «Варварское великолепие».
Очевидно, дом был сразу предназначен для института, потому что на фронтоне имелась гипсовая лепнина, изображавшая книги, тетради и квадратные профессорские шапочки. На стенах красовались барельефы: толстощекие девицы с портфелями и подтянутые молодые люди с тубусами шли гуськом куда-то вперед, скорей всего, в светлое будущее. Бедные гипсовые дети, им и в голову не могло прийти, как радикально изменится Страна Советов и как назовут потомки их учебное заведение. На двери красовалась латунная табличка, начищенная до блеска. Черными буквами на ней было выгравировано: «Московский университет академических знаний по истории, философии, психологии и менеджменту». Я покачала головой. Не знаю уж, как это учреждение называлось до перестройки. Может, было просто заштатным институтом, в который не ломились абитуриенты. А теперь пожалуйста – университет! Хотя в наше время университетом или академией не назвался только ленивый. Но университет академических знаний – это круто, не иначе отсюда выходят сразу членами-корреспондентами.
Внутри, слава богу, оказалось прохладно. Я побрела по когда-то роскошным, а теперь выщербленным ступенькам вверх и ткнулась прямо в доску расписания. Четвертый курс уже сдал сессию и мог с полным правом называться пятым. От досады я топнула ногой. Вот жалость-то, я так надеялась встретить кого-нибудь из одногруппников Стаси. Но тут мои глаза наткнулись на маленькое объявление: «Пересдача психологии личности для четвертого курса 20 июня, в 18.00, кабинет 64, доцент Лазарев».
Я понеслась по коридорам, разыскивая нужную аудиторию. Возле высоких белых дверей клубилась толпа.
– Это все на пересдачу? – спросила я у худенькой девочки, одетой, несмотря на жару, в джинсовый комбинезон и такую же рубашку.
Девочке явно было не по себе. Ее лицо пламенело, над верхней губой блестели капельки пота, а на рубашке тут и там виднелись мокрые пятна.
– Да, – кивнула она.
– Как много, что так? Предмет трудный?
– Лазарев – зверь, – прошептала студентка. – Почти весь курс завалил, поставил две четверки, несколько троек, а остальных погнал, вот теперь вновь пытаемся, но он опять людей выносит, вон у окна Машка плачет.
Я посмотрела в указанную сторону – там, сидя на подоконнике, вытирала лицо хорошенькая девушка с довольно большим животом.
– Вон как, – вздохнула «джинсовая» студенточка, – беременную не пожалел, говорю же, зверь! Просто доберман-пинчер.
– Ну, тут ты не права, – усмехнулась я. – Доберман-пинчер такая маленькая собачка, чуть больше кошки. Вот просто доберман, без пинчера, тот и правда здоровенный. Ваш Лазарев скорей питбуль.
– Вовсе нет, – сказала девчонка.