— Так долго?
— …а потом старался осмыслить.
— И что помыслилось?
При строгом облике участие во взгляде, я с холодком понял, что я не все еще узнал. Впереди что-то пострашнее.
— Я плохо представляю, — признался я, — момент перехода в сингулярность. Точнее, совсем не представляю.
Он поинтересовался:
— Технически?
Я покачал головой.
— Техника меня не интересует. Но вот как это будет выглядеть, если одни уже получат бессмертие, а другим придется умирать…
— Умирают же сейчас, — ответил он непреклонно. — Это раз. И еще: сейчас тоже не у всех собственные яхты и личные самолеты. Но человечество с этим примирилось.
— Это просто вещи, — возразил я, — а вечная жизнь — другое.
Он чуть изогнул губы в усмешке.
— Мы везде наносим упреждающие удары. Наши специалисты всюду насаждают мысль, что жить вечно — плохо.
— А если сработает недостаточно? Социальная несправедливость проявится больше всего как раз в том, кому жить, кому умереть. И, боюсь, населению слаборазвитых стран придется ждать дольше, чем несколько недель или месяцев!
Он кивнул, не дрогнув лицом, выражение глаз не изменилось.
— Юджин, а вы хорошо себе представляете, как это будет выглядеть? Я имею в виду, сам Переход?
Я развел руками.
— Нет, — признался честно, — очень смутно.
— Опустите технические детали, — посоветовал он.
— Опускаю…
— И что?
Я развел руками еще беспомощнее.
— Я становлюсь вроде бы умнее. Ну, за счет того, что мозг не устает и работает намного быстрее. В инете ничего не ищу, а сразу все схватываю. Знаю все языки и все науки… Любое достижение науки, только что свершенное, сразу же становится мне известным и понятным…
Он слушал, как я перечисляю, все больше сбиваясь и запинаясь, кивал, поддакивал, подбадривал, наконец я договорился до того, что в железном теле уже почти перестану быть человеком, а уж в атомном вихре — тем более, особенно если всякую дрянь, доставшуюся людям от обезьян и прочих предков, выброшу, а создам совершенно новые свойства.
Я остановился, фантазия забуксовала. Он помолчал и сказал тихо:
— Юджин, вы все сказали сами.
— Что? Что я сказал?
Он опустил взгляд, голос прозвучал так же тихо:
— Проанализируйте все, что сказали. Там есть и ответ. Вы его просто не заметили вот так с ходу.
Я тяжело вздохнул, в голове и на душе сумбур, сказал с раскаянием:
— Простите, что вывалил на вас все свои сомнения.
Он кивнул, сказал просто:
— Но помните, вы один из нас.
Вошла Мария с подносом в руках, бокалы и шампанское, следом вдвинулся неразговорчивый и почти не покидающий свои Альпы Вильгельм Данциг, при взгляде на которого мне даже в самом мрачном состоянии духа хочется тихонько взвизгнуть от восторга и почтительно повилять хвостиком.
Данциг — автор ставшего знаменитым слогана: «Make love, no war». Он говорит, что придумал его в каком-то озарении, откликаясь на задание снизить накал страстей в молодежных движениях, но Кронберг как-то проговорился, что Данциг не одну неделю бился головой о стены, пробуя приспособить и религиозные доктрины, и увлечение спортом, и защиту животных, пока не сообразил, что для масс нужно что-то проще, намного проще, как можно проще…
— Вы тоже, — сказал он мне тогда с иронической усмешкой, — не спешите рассказывать, что в великих муках что-то придумали! Народ любит гениальные озарения. В них что-то от магии.
— Так то народ, — сказал я.
Он грустно улыбнулся:
— Увы, мы тоже народ.
Сейчас я смотрел, как Данциг протягивает мне руку, как равному, а в голове ошалело-восторженно-почтительная мысль, что Данциг действовал уже в шестидесятые годы прошлого века, способствовал появлению хиппи, именно он сумел остановить войну во Вьетнаме и сделал в самом деле невообразимо много, а я только раздуваюсь от гордости, как эзопова жаба перед быком.
Не успела Мария выйти, появился Макгрегор, довольно потер ладони, заприметив шампанское.
— Хорошо, — сказал он. — Ребята, наливайте, не жмитесь. Я знаю, какого года это вино, потому нужно успеть употребить до того, как Ноев ковчег отчалит.
Кронберг, посмеиваясь, по-хозяйски наполнил бокалы. Макгрегор сразу взял свой и отпил две трети, прижмуриваясь от удовольствия.
Кронберг воскликнул с укором:
— Это ж не пиво!
— Да, — согласился Макгрегор с явным сожалением в голосе, — но ничего, и шампанское сойдет.
— Хорошо, — сказал Кронберг ядовито, — что вы такой непривередливый.
Данциг спокойно отпил треть бокала, задумчиво смотрел на поднимающиеся пузырьки. Я держал бокал в ладони, вдруг да кто-то скажет тост, надо быть готовым, но, видимо, ситуация иная, сейчас все по-свойски, по-домашнему, Макгрегор вон вообще вылакал, как воду, налил еще и тут же отпил половину.
Данциг все еще с удовольствием и заинтересованно следил, подняв бокал на уровень глаз, как пузырьки серебристыми струйками поднимаются к поверхности.
— Христианство сделало нас духовными варварами, — заметил он медленно, — наука — интеллектуальными. Это значит, что мы в состоянии отбросить устаревшие ценности насчет политкорректности и равноправия. Нет и не может быть равноправия с теми, кто… ну не стоит перечислять, правда? Мы сами знаем, что одни отдают себя обществу, а другие захребетничают. Этих не берем в сингулярность… по определению.
Кронберг добавил со скукой в голосе, словно приходилось это повторять таким недоумкам, как я, сотни раз:
— Не возьмем и тех, кто работает из-под палки. Ну, чтобы прокормиться. И прокормить семью. Будь у таких с финансами в порядке — только развлекались бы, отдыхали и — по курортам… Вон даже Юджин понимает, таких абсолютное большинство. Ведь понимаете же, Юджин?
— Да-да, конечно, — сказал я торопливо.
— Их можно бы взять, — уточнил Кронберг, — но если учесть, что все работы автоматизированы, то зачем нам такие люди в сингулярности? Возьмем только тех, кто работает с удовольствием. В смысле возьмем ученых, конструкторов, исследователей… А без слесарей и грузчиков уж точно обойдемся. Как и без рядовых инженеров, что те же грузчики, только в костюмах и при галстуках.
Макгрегор сказал расслабленно:
— А там, если верить Муру, электронные мозги сравняются, а то и превзойдут…