Настанет Великая Тьма, Великое Небытие, в котором не будет ни времени, ни пространства.
Сердце начало колотиться чаще, в груди потекла холодная тяжесть. Хотя страшно было мне, Настоящему, который внутри этого образования из мяса и костей, но я чувствовал, как сужаются капилляры в теле разумоносителя, как в его мозг поступает меньше кислорода, в моих глазах… и моих тоже!.. потемнело, а в сердечной мышце начала нарастать боль…
Грудь моего разумоносителя с трудом поднялась, отработанный воздух вырвался с шумом. Меня внутри разумоносителя заметало по комнате, наконец уже в его теле устремился к двери: что сижу, вон в хлебнице пусто, надо заполнить булками, но главное, что среди других существ не до страхов, не до копания в себе, так, спину прямо, на лице маска, губы в предписанном обычаем смайле…
Лифт полз отвратительно медленно, а в мое сознание все старалась прорваться страшная картинка, сводящая с ума картинка всеобщей гибели человечества, планеты, Солнца, Вселенной…
На половине дороги кабинка дернулась, замерла, я испугался, что лифт сломался, такое бывает часто, но двери с натугой расползлись в стороны. На площадке стояла соседка с заготовленной улыбкой на лице.
Я посторонился, прижался к стенке и подобрал живот. Соседка втиснулась, это ей надо бы подбирать живот, да еще за спиной рюкзак, в руках по сумке. Сказала благожелательно:
– Что-то вы бледный такой, Егор… Надо чаще на солнце бывать.
– Да бываю, бываю, – пробормотал я.
– Это не солнце, – заявила она категорически. – Разве теперь солнце? Вот раньше было солнце! Через эту нынешнюю загазованность теперь никакие витамины не проходят!.. Только в лесу, на природе еще ультрафиолетовые лучи… Да и те вылетают в озоновые дыры. У вас же есть дача!
– Есть, – признался я. – Родители уже не могут копаться, нам оставили.
Лифт наконец дополз, дрогнул, останавливаясь. Двери распахнулись в шумный, гремящий и бестолковый мир, полный нелепой суеты, называемой жизнью, когда нельзя наедине с мыслями, когда вообще не до мыслей, а все делаешь машинально.
Грудь моего разумоносителя поднялась и раздулась, с жадностью захватывая порцию воздуха с запахами бензина, близких мусорных баков, разогретого асфальта, свежей собачьей кучки, что бесстыдно желтела прямо на асфальте перед подъездом. Со всех сторон нахлынули запахи, краски, звуки. Глаза, уши и нос ловили информацию и жадно и с удовольствием перерабатывали, я отличал хлопки дверки «жигуленка» от постукивания каблучков, шелест шин троллейбуса от далекой милицейской вопилки.
– Как хорошо! – прошептал я.
Старушки на лавочке оглянулись, кто-то привычно насупился, одна-две на всякий случай улыбнулись.
– Хорошую погоду обещались дать на сегодня, – сообщила одна словоохотливо. – Спадет проклятая жара.
– Хорошие у нас синоптики, – согласился я. – Добрые.
Булочная на той стороне дороги, но ненавижу стоять на обочине и ждать, когда же наконец прервется поток машин. Есть ловкачи, что лавируют прямо перед носом автомобилей, но я обычно ступал на проезжую часть не раньше, чем видел машину за квартал от себя, а теперь, когда понял, что собой представляю…
На моей стороне улицы есть будочка, где тоже торгуют хлебом. Туда хоть и дальше, и выбор поменьше, зато с дрожью в спине не прикидываешь: успею или не успею перебежать опасную полосу, где хозяин не человек, а эти металлические звери…
Асфальтовая дорожка ровно протянулась между пропастью проезжей части и отвесной стеной каменных домов. Через равные промежутки торчат деревья, для них в тротуаре оставлены проруби, ажурные тени скользят по асфальту, все мирно и безопасно… но сердце мое дрогнуло и застыло.
Навстречу двигалось дряхлое существо, бывшее когда-то женщиной, человеком. Настолько дряхлое, что его трясло от усилий держаться на ногах. Сгорбленное, оно опиралось о палку, продвигало ногу на длину ступни, отдыхало, придвигало другую ногу, переводило дыхание, затем снова на миг с риском упасть лицом вниз отрывало от земли палку и упирало ее чуть впереди.
Сердце мое превратилось в комок льда. Я все всматривался в это сморщенное лицо, погасшие глаза, в которых не осталось и следа мысли, не было даже безумия. В выцветших от старости глазах не было просто ничего.
Ноги мои стали ватными, я невольно замедлил шаг, только что упругий и сильный. Старушка передвигалась, видя перед собой только ту землю, что под ногами. Лицо ее было как зеленая картошка: такое же землистое, потемневшее, со сморщенной кожей, где одни дряблые складки со старческими пятнами – не то лишаями, не то омертвелостями. Глаза слезились, беззубый рот собрался в кучку, весь морщинистый и страшноватый.
Одежда серая, неопрятная, хотя, как я теперь помню, ее дети и внуки не из бедных, заботятся в меру сил. Явно сама не желает одеться наряднее, чтоб не выглядеть глупо… Если, конечно, понимает… В этом возрасте почти каждый впадает в старческий маразм, когда жизнь еще теплится в теле, но разум угасает, превращает тебя в идиота, но, когда проблески сознания возвращаются, со стыдом видишь, что обгадился, что слюни текут по морде… Такое будущее страшит всех, но застрелился только Хемингуэй…
По дороге встретились еще две такие же, а у хлебной будочки увидел четвертую, настолько старую, что даже засомневался, что доберется обратно. На ногах домашние растоптанные тапочки, не по погоде. По сочувствующе-брезгливым взглядам понял, что старуху считают ушедшей из дома и забывшей, куда возвращаться. Время от времени по телевидению сообщают о таких старухах, которых приступ старческой немощи застал на улице, после чего не помнят, куда и зачем идут…
И ни одного старика, мелькнула мысль. Впрочем, мужчины в среднем живут на десять лет меньше, чем женщины. Мало кто доживает до такого… А кто доживает, не рад, что дожил.
Я придуриваюсь, мелькнула обжигающая мысль. Всю жизнь придуриваюсь, страшусь взглянуть правде в глаза. Как будто меня не спрашивал мой Галчонок, что будет потом, когда все умрут, как будто сам не задумывался? Вот и придумал себе сказочку, что ничего не изменится, я и после смерти буду так же ходить на охоту и ловить рыбу. Разве что чуточку сменю место жительства. Даже к лучшему: переселюсь в Поля Обильной Охоты, где не бывает засухи, встречу всех умерших друзей, буду пировать дни и ночи… Ну, в смысле, полет в сверкающей трубе, а потом и вылечу из трубы прямо в Нечто Необыкновенное…
Сам себя обманул, сам себе поверил. Охотно поверил, жадно, взахлеб. А когда вдруг в редкие минуты начинаю смутно тревожиться, что вдруг да будет не так, то тут же хватаюсь за бутылку и с головой ухожу в придуманный мир. Этой бутылкой у нас, у так называемых людей, бывает что угодно: хоть наркотики, хоть доступные девки, а еще лучше – фантастика, где мы неуязвимы и бессмертны, где все делается только по нашей воле. И большим спросом пользуются эти создатели иллюзорных миров, чтобы я в тех мирах благополучно и ослепленно жил, всемогущий и бессмертный, но спину бездумно горбатил в этом мире!