– П-плохой язык, – поморщился Сэм Константинович. – П-прозрачный какой-то… Такое впечатление, что пищеварение напрочь отсутствует.
– Напрочь, – подтвердил Пашка.
– А стул у вас есть?
– На кой хрен мне мебель, Фрадкин? Я же призрак! Я летаю, расслабляюсь, думаю о смысле прожитой жизни, шалю по ночам, да, шалю, иначе мне скучно…
– Я спрашиваю тебя, тупой призрак, ты естественные надобности справляешь? Ответь! Это чисто научное любопытство.
– Какие, к чёртовой матери, естественные надобности?! – заорал Пашка. – Какое на хрен научное любопытство?! Я призрак!! Привидение!! Иллюзия!!! Креатив!!
– Так я не понял, стул у тебя есть?
– Э-эх! – махнул рукой Пашка. – Формалист вы, Сэм Константинович. Бюрократ! Я вам о нематериальном, а вы…
– И я о нематериальном. Стул у тебя есть?! – Фрадкин стукнул по пульту пустой бутылкой, отчего дико взвыла сигнализация, но доктор ловко отрубил её какой-то кнопкой.
– Сам подумай, какой у иллюзии стул? – наклонился к доктору Пашка. – Может, тебе ещё кровь на анализ сдать?
– Сдай, а? – попросил Фрадкин.
Пашка скрутил две фиги и сунул ему под нос.
– Я бы докторскую написал, профессором стал, – пробормотал Фрадкин, с сожалением глядя на фиги.
– Скажи лучше, кто убил меня, док?
– Я не знаю. Честно, не знаю. Моё дело – пришёл, осмотрел, констатировал. У тебя была сломана шея. Смерть мгновенная и безболезненная.
– Да, мгновенная и безболезненная! – Пашка заплакал. – А главное – глупая и бессмысленная! Такая же, как и моя жизнь.
– О! Слёзы-то есть!– обрадовался Фрадкин и ковшиком подставил ладони к лицу Горазона. – Значит, и стул…
– Пошёл ты! – Пашка отпихнул его руки.
– Куда? – любезно поинтересовался доктор.
– В жопу!
– Нет, ну определённо есть стул! – чрезвычайно возбудился Фрадкин. – Определённо есть!
– Сэм Константинович, я к вам как к интеллигентному человеку, а вы… – укоризненно покачал головой Паша. – Заладили – стул, стул!
– Скажите, вы прошлой ночью столовую громили? – жалобно спросил Фрадкин, наматывая правую бровь на палец.
– Громил.
– А Суковатых били?
– Бил!
– Значит…
– Значит, девчонки не врут, – кивнул Горазон.
– А вы, значит, расследуете своё убийство?
– Расследую.
– Понимаете, если бы у вас не было стула, ваша умственная деятельность была бы затруднена.
– Тьфу на вас! – заорал Пашка.
– И на вас – тьфу! – заорал Фрадкин.
– И на вас!
– И на вас!!! Я десять лет учился, двадцать лет практиковал, а вы… вы… со своим… – Доктор вдруг горько заплакал, закрыв лицо руками. – Оденьтесь, больной, осмотр закончен… – прорыдал он.
Пашка не знал, что ему делать.
Ни чувства юмора, ни фантазии у доктора не оказалось. Сплошной прагматизм, научный интерес и карьерный рост – всё то, что в Пашином сумеречном мире не стоило и яйца выеденного. Одно Пашка понял: доктор действительно ничего не знает о его гибели и никого не подозревает.
– Не плачьте, – попросил он Фрадкина. – Если вы ничего не знаете о моей смерти, кроме того, что это несчастный случай, то я… полетел!
– Стой!!! – заорал доктор и снова нажал какую-то кнопку, от которой взвыла сигнализация. – Стой! Может, песню споём? Выпили всё-таки…
– Какую песню?
– Как родная меня мать провожа-ала, – с чувством пропел Фрадкин, отрубая сигнализацию.
– Э-эх! – подхватил Пашка. – А как дальше слова?
– Как родная меня мать, хер их знает, провожа-ала!
– Эх!
Пашка обнял доктора из какой-то вдруг накатившей жалости и понимания.
– Как родная меня мать… хер, эх, хер, эх!!
Славка Орлик проснулся оттого, что где-то кто-то пел про мать и другие неприличные вещи.
Он проснулся и сразу вспомнил удивительные, страшные, необъяснимые события прошедшего дня.
…Спасение от огня и дыма пришло, вернее, примчалось в виде угрюмого, волосатого и огромного как скала садовника Стёпы. Он одним ударом выбил запирку, подпиравшую дверь снаружи, на руках вынес Славку и Лидию, причём, обоих сразу – Славку левой рукой, Лидию правой. Стёпыч положил их на траву и затушил бушевавший пожар в два счёта, таская откуда-то сразу по две бочки воды.
– М-м-м-м, – мычал Стёпыч, и, наверное, это выражало крайнюю степень отчаяния, потому что горели его владения, его милая, уютная банька, всегда готовая к приёму гостей. – М-м-м! – выливал он бочки с водой на огонь, и тот шипел, терял силу и гас, словно смертельно боялся этого снежного человека.
Фрадкин прибежал через двадцать минут. Вернее, пришёл быстрым шагом.
– Ну, и где ваш пожар? – ехидно поинтересовался он у сидящей на земле Лидии.
– Вы издеваетесь, Сэм Константинович? – с трудом выговорила Лидия. Её лицо покрывал слой сажи.
– И дверь снова не заперта! – указал на распахнутую дверь бани Фрадкин. – Всё опять как всегда. Низкий гемоглобин и больные фантазии на почве нетрадиционной сексуальной ориентации. Вставайте! – подал он Лидии руку.
– Вон человек пожар тушит! – заорала на него Лидия, засучив от бессильной злобы кулаками в воздухе. – Спросите у него, что здесь было!
– Эй, человек, что здесь случилось? – светским тоном поинтересовался у Стёпыча Фрадкин.
– М-м-м-м, – выразительно промычал Стёпыч, продолжая лить на угли воду.
– Нас хотели убить, – вставая с земли, сказал Славка. – Неужели не понятно?!
– Если хотели, убили бы. – Доктор закурил сигарету, словно демонстрируя, что ему на всё наплевать: на пожар, на Славку, на Лидию, на огромного Стёпыча, на безоблачное небо, на зелёную травку и спелую землянику под ногами.
– Я вас очень уважаю, Сэм Константинович, но сейчас мне хочется послать вас подальше, – сердито заявила Лидия.
– Пошлите! У меня сегодня как раз выходной, – улыбнулся Фрадкин.
Славка молча взял Лидию за руку и повёл к дому. Они шли, словно несчастные погорельцы – оборванные, грязные, с поникшими головами и одинаково грустными лицами.
Славка проснулся, вспомнил всё это, и постарался заснуть. В интернате для него существовало железное правило: если всё идёт кувырком, нужно хорошенько выспаться. Марья Вольфрамовна говорила, что тогда все неприятности уйдут в подушку. Орлик, вырос, перестал верить в сказки, но подушки регулярно менял, избавляясь от старых проблем.
Утром он захотел умыться, но обнаружил в ванной Лидию. Она спала в джакузи в одежде, без подушки и одеяла, и на её нежную щёку из крана капала холодная вода.