Ладно, поцеловались, выпили, закусили голубятиной.
– А с нами кто будет христосоваться-лобызаться, и чтобы троекратно и горизонтально? – хором закричали грации, Орлов уже верно в сотый раз полюбовался рожей Шванвича, Евлампий же, проснувшийся от бабских визгов, снова загудел на манер вечевого колокола:
– Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Господу Богу помолимся! Аминь! Наливай!
Как можно ослушаться блаженного – само собой, налили, выпили и двинули в церковь. Символическим числом, троицей: грации в храм Божий не пошли, остались баловаться кофеем и мыть кости, Евлампию же и так, как человеку Божию, личного благочестия хватало выше крыши.
Словом, взяли Шванвич, Буров и Орлов лукошко с крашенками, не забыли штофную бутылку гданской водки, [285] да и отправились на богомолье. Шли с достоинством и не спеша: выбирали по пути дам посимпатичней, чинно подавали им яйца и лобызали троекратно на христианский манер. Правда, алчуще, взасос, усугубляя действо объятиями и поглаживаниями. Дамы, впрочем, не возражали, улыбались в ответ – кесарю кесарево, Христу Христово, а Купидону Купидоново. И в светлый праздник Пасхи всем заправляет Эрос…
В общем, до храма не дошли – кончились яйца. Гданская водочка иссякла еще раньше.
– Ну и куда же мы теперь? – разочарованно спросил Шванвич и ловко, так что вспорхнули не все, швырнул лукошко в кормящихся голубков. – По бабам вроде бы еще рано.
– По бабам, друг ты мой, никогда не рано и никогда не поздно, – веско возразил Орлов, глянул оценивающе по сторонам и только собрался было конкретизировать свою мысль, как вдруг всхрапнули лошади, застонали рессоры и из остановившейся кареты выскочили двое – секунд-майор с секунд же ротмистром. [286]
– Христос воскресе, Гриша! Счастье-то какое, что встретили твое сиятельство. Неприятности у нас…
– Ба, Павлик! – Заржав не хуже жеребца, Орлов бросился к секунд-майору, по-товарищески обнял его, дважды облобызал, с трудом оторвавшись, поручкался с секунд-ротмистром. – Никак, Федя, восстановили, и прежним чином? Давно вернулся? Как там Кавказ? [287] Стоит? Ну, поздравляю, рад, чертовски рад! И кстати, что это там у вас за беда?
Он на глазах расцвел, помолодел душой, превратился из князя Римского, действительного камергера и генерала от инфантерии в лихого подпоручика Гришку Орлова, любимца и героя – нет, не самодержицы российской, – всей петербургской гвардии. Бесшабашно смелого, до одури отчаянного, всегда готового отдать товарищу последнюю рубаху заодно с нательным крестом.
– Да как обычно. – Секунд-майор Павлик загрустил и благодаря вставшим дыбом бакенбардам очень сделался похожим на барбоса. – Вначале проигрались. Вдрызг. Затем с горя набили морду «рябчикам». [288] Всем подряд, и нашим, и немцам. А потом заявились «хрипуны», [289] – секунд-майор задышал, набычился, и в голосе его прорезалась удаль, – так что набили морды и им. Как следует. Ну, из мебели, естественно, погромили кое-чего, из посуды… В общем, хозяин требует пятьсот рублей, чтобы дело замять. Полюбовно. А то ведь знаешь, как у нас: потребуют ночью в ордонансгауз, посадят на почетную тройку, и повезет тебя фельдъегерь куда-нибудь к едрене фене. Я, к примеру, на Карагач больше не ходок… Да, забыл сказать, что лучше бы поспешить, а то точно пятьюстами рублями не обойдется. Поручик Ржевский в своем репертуаре – закрылся в ретираде с шампанским, в переговоры не вступает и направляет всех страждущих кого в кусты, кого к чертям, кого еще подальше. А какие сейчас еще кусты – курам на смех, да и только.
– Что? Поручик Ржевский вынужден пить шампанское в сортире? – Орлов вскинул подбородок, помрачнел, и гордые, изрядно подсиненные глаза его сверкнули гневом. – Небось еще теплое и без икры? А ну поехали! – И, крепко ухватив Шванвича за рукав, он с силой потянул его в карету. – Дадим, как это Катька говорит, кое-кому звону.
Даже не спросил, куда ехать…
«Поручик Ржевский?» – удивился Буров и тоже забрался в экипаж – за компанию и жид удавился, а уж боевой-то египетский арап и подавно. Секунд-майор Павлик с почти что ротмистром Федей обрадованно уселись следом, усатый подпоручик, устроившийся на козлах, с готовностью взмахнул кнутом, лошади, горестно всхрапнув, понуро взяли с места. Поехали. Путь лежал, как вскоре выяснилось, в «Аустерию Вассермана», небольшой загородный кабачок, расположенный по Нарвскому тракту. Ехать было не так уж и далеко, лошади бежали споро, однако же почти-майор Павлик успел поведать много интересного: и про веселую девицу Дюбуа, познавшую в свои семнадцать лет шестнадцать тысяч сто сорок восемь мужчин, и про бравого козла, который только чудом не забодал сенатора Брызгалова, [290] и про испанскую певичку N, у которой молодежь-кавалергарды ночью в загородном доме сняли ставни и с восторгом любовались туалетом примадонны. Под занятный разговорец, под нащелкивание кнута долетели как на крыльях.
У аустерии их ждали, судя по всему, с нетерпением.
– О, майн готт! О, майн либер готт! – кинулся к карете, словно наскипидаренный, упитанный пожилой шваб, и бледное заплаканное лицо его озарилось счастьем. – О, мои бесподобные лошадки! О, моя восхитительная карета работы несравненного мастера Иоахима! [291]
– Рессоры дерьмо. Обода тяжелы. Клячи скверно кормлены, – с ходу возразил усатый подпоручик, ловко спрыгнул с козел и, подождав, пока вылезут товарищи, бросил швабу мокрый от пены кнут. – Давай катись, пока самого не взнуздали.
Вот так, коротко и по-русски. Главное – доходчиво. [292]
Граф Орлов был также крайне немногословен.
– Знаешь, кто я? – спросил он Вассермана, тощего, вертлявого иудея, искусно маскирующегося под немца, немного помолчал и указал на Бурова. – А знаешь, кто он? Что, не знаешь? Твое счастье.