– Добро, не будем спорить, – вдруг согласилась дочь. – Срок невелик. Позрим, что нам грядет. А теперь скажи, Ураган, что ты станешь делать в сей час?
– Притомился я от хлопот, тревог и твоих пророчеств. – Государь откинул занавесь. – Выпью суры хмельной и буду почивать в своей кибитке.
– Не будет тебе ныне сна. – Обава села на войлочное ложе. – Ты сейчас поскачешь встречь кочевью, в степь. И станешь бичом пробивать себе дорогу, ибо, не познав государя, никто не освободит путь...
– Зачем же мне ехать назад?
– Твой сон в руку. Скуфь топчет кочевой след в семи поприщах отсюда. Белый пар, рапейский царь Сколот не убивал Важдая. И теперь воевода везет тебе невесту...
Ураган обернулся к дочери – она улыбалась.
– Ступай, Ураган!
– Сей же час и испытаю твои предсказания!
* * *
Бесчисленные табуны коней, кибиток, дрог и телег двигались кочевым путем единой нескончаемой лавиной, разлившейся по степи на много поприщ; за огромными телегами, на коих перевозили разобранные загоны, не менее плотными потоками гнали крупнорогатый скот, отары овец, и уже за стадами ехали повозки с поклажей, провизией, бочками со смолой и дегтем, шла пешая прислуга, рабы с пустыми носилками, племенные быки, ведомые на цепях, и утлые, рваные кибитки наемных парфян, где сидели их жены и дети; и словно пенный след от волны, замыкала это великое шествие жертва Тарге – хромые и больные лошади, волы, коровы и прочий мелкий скот, обреченный на заклание, а разрозненная стража рыскала в двух-трех поприщах, между кочевой лавиной и хортьими стаями, в туче вездесущей и непроглядной пыли, едва пробиваемой солнцем.
И вместе с нею поднимался в небо громогласный голос кочевого пути, словно канат, свитый из топота копыт, ржанья, пастушьих криков, скрипа тысяч колес, щелканья кнутов и бичей; в общем, из всего того, что радует сердце кочующего сара и приводит в озноб всякого иноземца.
Когда же оседала пыль, в степи оставался только кочевой след – на локоть вскопанная, взрытая, испещренная копытами и удобренная навозом черная земля, на которой ранней весной густо поднимется сочная, изумрудная трава. От этих следов вся бескрайняя степь превращалась в книгу, которую, по преданию, умела читать лишь Тарбита, поскольку взирала с небес и одновременно видела все кочевые пути, из коих и складывались тайные знаки бытия.
Ураган поехал вспять кочевью и сначала увяз в нем, словно в трясине, а затем и вовсе, влекомый бурными потоками, понесся вместе с табунами и кибитками. И напрасно он кричал, чтоб дали дорогу, и щелкал государевым бичом; в кромешной пыли и сутолоке никто не признавал Урагана, ибо царские одежды его пропылились и ничем не отличались от одежд наемных парфян. Он едва успевал уворачиваться от несущихся вскачь табунов, от плетей пастухов и дышл кибиток, норовя вырваться из месива коней, людей и саженных колес. Непробиваемая, необозримая и плотная лавина могуществом своим вызвала бы страх и трепет несведущего чужеземца, однако не было в ней силы! Той силы, что способна делать человека вольным.
Навстречу Урагану надвигалось тучное, громоздкое, всепоглощающее богатство, непомерный по тяжести жир, который уже давно стал слабостью народа.
Бесполезно пометавшись из стороны в сторону, сносимый неотвратимым течением – не было бродов в этой жирной реке! – государь подсек бичом коренника в чьей-то кибитке и, когда лошади рухнули наземь, связанные упряжью, выбил возницу с облучка.
На минуту образовался затор, вставший камнем среди потока, и уже под его прикрытием Ураган начал сечь всех подряд налево и направо, расширяя брешь и вспоминая, что уже начали сбываться предсказания Обавы. Испуганные лошади следующей повозки порскнули в сторону, встали поперек течения, и кибитка тотчас опрокинулась, а из нее, будто надутый пузырь, выкатился сродник Борята. Он-то и признал государя, вернее, его двенадцатиколенник, замахал короткими ручками да сам встать не мог, откатился из-под бича, но чуть не угодил под копыта.
Подоспевшие слуги подхватили его, посадили на землю, ибо за ненадобностью ноги у Боряты так укоротились и ослабли, что стоять в присутствии Урагана он не мог, а стража сродника выхватила секиры, намереваясь поднырнуть под свистящий над головами бич и срубить обидчика.
– Это государь! – закричал им Борята. – Прочь! Прочь! Расступись! Дай дорогу!
За упавшей кибиткой чуть было не возник завал, но после недолгого коловращения, повинуясь государеву бичу и крикам, возникла брешь, в которую и устремился Ураган, невзирая на тех, кого вышиб из седла или повозки. И лишь тогда к гулкому рокоту кочевья приплелись и полетели по смерчевому валу голоса, требующие пути для государя.
Пожалуй, целый час, не выпуская бича, Ураган скакал наперекор кочевью по узкому проходу, сквозь мешанину людей и животных, сливающуюся в единый жирный и осклизлый от испарений, глиноподобный пласт. Лишь миновав пенный, разрозненный его след и тучу пыли, всем телом ощутил простор и волю, как если бы только что появился на свет, пройдя сквозь родовые пути.
И закричал, будто новорожденный, однако не от радости – от боли, поскольку внезапной волной нахлынуло ощущение, будто исполнилось пророчество Обавы!
Будто снял он бремя власти, бросил свой народ и оторвался от него, ушедшего кочевым путем на полудень...
Тяжелая поступь незримого из-за пыли кочевья удалялась, и оставался лишь его взбороненный и возделанный на будущее след.
На какой-то миг он забыл, зачем прорывался в степь, закрутился на месте и уж готов был ехать назад, но тотчас заржала молодая кобылица и, не слушаясь жесткой руки и удил, сама выбрала направление, резво устремившись в полунощную сторону. Ураган бросил поводья, не препятствуя воле судьбы, и лишь прильнул к шее лошади, дабы не сорвало ветром шапку.
Он вспомнил предсказание Обавы и теперь, словно роковые отметки, отсчитывал поприща, взирая на пустынный окоем. Если Скуфь и в самом деле идет кочевым следом, то через три поприща покажутся навершия копий, через пять – скуфейки, и еще через одно сами верховые витязи, едущие плотным строем...
Он ждал всего этого, вглядываясь в даль и смаргивая слезы, выдутые ветром, и, должно быть, просчитался или просмотрел и лес копий, и шапки. Резвая, возбужденная кобылка перескочила бродом через реку Денницу, вымахнула на крутой берег, и тут внезапно узрел Ураган скуфских сотников с воеводой, по обычаю спешившихся перед государем и стоящих на кочевом следу. За ними, как и положено, в отдалении, ровной неприступной стеной стояла сама Скуфь. Осенний степной тягун играл выцветшими до белизны космами, смыкались затянутые в кольчуги плечи, синими отсветами поблескивали бугристые латы, узловатые, мощные руки спокойно лежали на рукоятях мечей, и, словно сложенные крылья, вздымались за спинами колчаны с луками и оперенными стрелами.
Ураган едва сдержал лошадь и свои чувства, вдруг опахнувшие его, будто сильный порыв ветра, и Скуфь раздвоилась, растроилась перед глазами, заполнив собою весь окоем...