– Возможно. Очень возможно. Я вам это точно говорю, – отозвался Стас.
– Но дело в том, что Алешина сейчас нет дома.
– То есть как? А где же он?
– В командировке, – упавшим голосом сказал Козак.
– А где же вы были тогда?..
– Я же говорю – в гостях у Алешиных.
– Так-так-так, – забарабанил Тихонов пальцами по ручке кресла. – Вы уж формулируйте тогда точно – у Алешиной, а не у Алешиных.
– У Алешиной, – покорно вздохнул Козак.
Тихонов задумался. «Просто смех и грусть берут, когда подумаешь, с чем только не сталкиваемся на работе. Впрочем, это тоже объяснимо. Мы же ходим всегда, как пограничники, вдоль тонкой линии, разделяющей нормальное и извращенное Но у пограничников – полосатые столбы, распаханная полоса, на ней остаются следы. А мы эти столбы ставим сами и полосу пашем на себе. Поэтому в разговоре нельзя поставить деликатную точку, нельзя на обыске тактично отвести взгляд от чужого белья, нельзя не видеть чужих пороков и слабостей. Как это трудно – иметь большие права, которые в сто раз тяжелей наших нелегких обязанностей! Но иначе нельзя – мы ставим столбы между людьми и убийцами. Убийство – не абстрактная картина, здесь непонятного и недосказанного быть не может. И кто-то должен копаться в чужой грязи и крови, чтобы не было вообще грязи и пролитой крови».
Тихонов провел ладонями по лицу, будто умывался, потом встал:
– И все-таки, Лев Алексеевич, я должен вас огорчить: к Алешиной нам сегодня придется поехать.
– Но вы убедитесь, что все это ерунда, и сами же потом будете смеяться.
– Может быть. Но как говорит мой начальник, хорошо смеется тот, кто смеется без последствий.
Отворилась дверь, и в комнату вошел высокий седой человек. Он подошел к Тихонову, сказал звучным веселым басом:
– Здравствуйте! Лагунов. – И крепким мужицким пожатием стиснул ему руку.
4
– …Нет, дорогой мой, у вас архаические представления о нынешней периферии! – сочно захохотал Лагунов.
Его лицо красно, крупные черты подвижны, небольшие седые усы вздыблены.
– Небоскребов у нас, на Орловщине, не строят, как на проспекте Калинина, скоростную химчистку налаживают второй год – это все верно. Но вот вы, столичные жители, всегда немного кокетничаете с нами, провинциалами: «Ах, у нас такая спешка всегда, такой ритм жизни бешеный!» Так ритм – что? Уже давно нужны другие категории, другие определения. Я бы сказал, что надо нынешнюю жизнь мерить ее наполнением, насыщенностью… Да и ребята у нас сейчас хорошие растут, грамотнее нас, глубже жизнь знать хотят. Мне тут как-то сын – семнадцать лет парню – говорит: «Папа, а где бы взять почитать Пруста?» Я ему снисходительно так: «Вон в шкафу пятитомник стоит. Прочитай сначала «Фараона» – отличная вещь». Помолчал мой Алеха, потом говорит: «Папа, я Болеслава Пруса читал, я про Марселя Пруста спрашиваю». Бах! Я чуть со стыда не сгорел. А ведь мы их воспитывать должны. Вот мой сосед Брэдбери читает. Я посмотрел – сложно, конечно, но чертовски интересно… Да, видать, чтобы кого-то воспитывать, надо самому учиться здорово!
– А вы как думали… – рассудительно сказал Тихонов. Лагунов быстро повернулся к нему:
– Вам, молодой человек, хорошо. А вот мне где время взять? У меня вон была намечена целая программа, а я за все время в Большой театр один раз вырвался. Как раз в тот день, когда здесь все это случилось…
– Надо же… – равнодушно отозвался Тихонов.
– Конечно, скромничать не буду, на выставке Юона побывал, – сказал Лагунов, загибая пальцы. – Потом посмотрел музыкальное ревю… Но ведь раз в год?!
– А спектакль хороший был? – спросил Тихонов.
– Отличный. «Князя Игоря» давали. Великолепно все это – в музыке такая мощь, что после спектакля чувствуешь себя причастившимся к великой силе духа. Я бы детей-школьников в обязательном порядке водил на эту оперу, – засмеялся Лагунов.
– Исполнители пожиже стали, – сказал Стас. – Кто Кончака-то поет сейчас?
– М-мм… этот… о, черт!.. ну… – Лагунов замялся, выжидательно посмотрел на Тихонова, но тот не сделал никаких попыток ему помочь.
Лагунов беспомощно развел руками, и Тихонов наконец смилостивился:
– Огнивцев?
– Огнивцев? – повторил Лагунов. – Н-нет, фамилию забыл… Как же его?.. – И вдруг обрадованно закричал: – А-а! Сейчас я вам точно скажу – у меня же программка была!
Лагунов вынул из тумбочки добротный, уже потемневший бумажник из свиной кожи, вывалил из него на стол ворох бумажек и стал перебирать их толстыми сильными пальцами.
– Сувениры как-никак, – смущенно улыбнувшись, сказал он доверительно. – Ага, так. Это программа музыкального ревю… билет на выставку… так-так… билет в Большой… так, телеграмма – не то… ага, вот она, программка! Ведерников! Ведерников! – Он аккуратно сложил бумажки, бережно спрятал их в тумбочку и сообщил Стасу: – Конечно, хороший он певец, Ведерников, но кто Максима Дормидонтовича Михайлова слышал, тот может сказать, что был знаком с половецким ханом лично. – Лагунов провел ладонью по усам. – И все-таки здорово – получил большое удовольствие!
– Дмитрий Михайлович, а когда вы узнали про убийство? – спросил Тихонов.
– Да сразу же! Как пришел я за ключом – времени уже около одиннадцати было, – мне горничная Ханя и рассказала. Минут за десять до этого тело увезли, а они все – горничные – в окна глазели.
– А в город вы уехали задолго до убийства?
– Так я ведь и не знаю, когда ее убили-то. Мне потом рассказали, что в гостинице шум поднялся, когда ее нашли, – около девяти, что ли. А мы со Львом Алексеевичем в пять уехали.
– Лев Алексеевич-то куда направился?
– Видите ли, мы договорились ехать в половине шестого, но в пять ему позвонили, и он куда-то заторопился. А мне надо было жене письмо дописать, он не стал меня ждать и уехал. Минут через десять – пятнадцать поехал и я.
– Значит, вы запирали номер?
– Да, конечно.
– А кому из дежурных сдали ключ?
– Ну, дорогой, я этого уж не помню. Сами посудите – сколько их там. А вечером я взял ключ у Хани. Это я точно запомнил, потому что именно она рассказала мне про убийство.
– А когда приехал Козак?
– Затрудняюсь сказать. Но наверняка поздно. Я еще, помню, дослушал последние известия по радио, потом почитал с часок и заснул.
Тихонов спросил:
– Вы не слышали, когда Козак вошел?
– Слышал. Я проснулся на мгновение, он мне еще сказал: «Тише, тише. Все в порядке, свои». И я снова уснул.
– Он вам не показался взволнованным? – спросил Стас.
Лагунов захохотал:
– Знаете ли, спросонья да еще в темноте определять нюансы душевного состояния я не берусь.