– Не моя воля, – наконец сказал он. – Господин Берсенев велел исполнить волю покойного дядюшки своего. Значит, спектакль должен состояться во что бы то ни стало. Но ты, Булыга, не сомневайся: если гости зевать начнут, мы в конце концов выпустим Нептуна с сигарою, чтоб их повеселить! Можем тоже прорепетировать, хоть сейчас! Сбегай-ка в кабинет графский за хорошей «гаваною»!

Ирена взглянула на несчастного пса, который, в свою очередь, взирал на нее умиленным взором, но при слове «сигара» насторожил уши, и сказала с самым высокомерным видом, на который была способна:

– Вы и так загубили собаку. От нее табачищем несет, словно от старого боцмана. Имейте в виду, господин управляющий: коли вы еще раз в моем присутствии осмелитесь подвергнуть бедного Нептуна этому изощренному издевательству, знайте: я на сцену больше шагу не сделаю. Можете меня хоть на месте убить, но – не сделаю.

Адольф Иваныч даже голову откинул от изумления! Булыга вытаращил глаза:

– Больно много воли взяла! Да как только эти ваши тияры отыграются, я на тебя самолично рогатки вздену!

– И правда спятила, – пробормотал Емеля, почти не размыкая губ. – Далась тебе эта псина!

Наверное, Софокл был прав. Наверное, надо было смолчать. Но Ирена уже довольно натерпелась от самодурства Адольфа Иваныча, чтобы не позволить себе хоть маленькое удовольствие: докучать ему беспрестанно своим собственным самодурством. Безрассудная отвага, которой отличались в опасные минуты все женщины ее рода, дурманила голову почище шампанского. За эти несколько мгновений, когда она могла унижать мерзкого управляющего, как хотела, она готова была и жизнью рискнуть. А потом… а потом придется положиться на волю Божью и на милость нового барина. Сказать правду, Ирена все еще надеялась на этого человека. Ну а нет…

«Зачем, – подумала она бесшабашно, – горевать о том, что еще не случилось? И без того хлопот довольно: опять Емеля начал говорить деревянным голосом, да и Жюстина Пьеровна все норовит заговорить по-французски там, где должна говорить по-английски. Ведь мисс Жаксон, которую она играет, англичанка, а не француженка!»

И все-таки коленки у нее задрожали, что скрывать… Однако рожа Адольфа Иваныча приняла прежнее непроницаемое выражение.

– Извольте, – пробормотал он, почти не размыкая губ. И обернулся к Нептуну, который, заслышав любезное его несчастному сердцу слово «сигара», нервически припадал на передние лапы и заглядывал в лицо хозяину с просящим выражением: – О нет, Нептун, брудер! Вот ее проси теперь о сигарках, а я умываю руки! – И он ткнул пальцем в Ирену.

Умнейший пес, чудилось, понял слова хозяина, потому что немедля вспрыгнул на сцену и принялся бодать лбом Ирену под коленки, как бы вынуждая ее спуститься и идти поскорей в кабинет, давать ему сигары. Это было невыносимо смешно, вся труппа, да и Адольф Иваныч с Булыгою хохотали до колик, однако же понятно было, что репетировать в таком состоянии никак невозможно, а потому Жюстина Пьеровна решительно попросила увести собаку. Адольф Иваныч и Булыга едва утащили пса, который разбушевался и лаял своим оглушительным прокуренным басом.

Когда настал вечер, вновь явился Булыга и сопроводил Ирену в ее преображенную каморку. Она наскоро поела и упала на оттоманку, страшно усталая, но долго не могла уснуть, потому что в ушах так и звенели слова Жюстины Пьеровны: «Завтра генеральная репетиция! В костюмах!»

Глава 20
Коробка сигар

Наутро в костюмерной – маленькой комнате, где теснились три гримировальных столика, на которых были укреплены зеркала и там и сям виднелись многочисленные свечные огарки, прилепленные прямо на полированное дерево, – сидели чуть ли не в обнимку на одном табурете примирившиеся Ирена и Матреша и разглядывали Емелю, которого одевали в щеголеватый охотничий костюм Алексея Берестова. Разглядывали они также лакеев, исполнявших роли Берестова и Муромского. Им предназначены были и шелковые, с турецким узором шлафроки, и фраки, и охотничьи костюмы, не менее щегольские, чем у Алексея-Емели. Платье для Жюстины Пьеровны тоже было готово – весьма элегантное, но в то же время кокетливое, чтобы как можно лучше изобразить мисс Жаксон – «сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России». Девушки разглядывали своих сотоварищей по труппе не без зависти. Матреше предстояло весь спектакль проходить в сарафане, а Ирене – провести в таком же сарафане бо́льшую часть действия. Конечно, для нескольких сцен у нее было платьице из графских сундуков, а у бедной Матреши не было ничего. Пользуясь тем огромным влиянием, которое она внезапно приобрела, Ирена заставила Булыгу расщедриться и выдать «толстого полотна, синей китайки и медных пуговок» – все как в повести «Барышня-крестьянка» для Лизы, которая намерилась претворить в жизнь свой маскарад, – только в двойном размере, чтобы обновку получила и Матреша. Совершенно как в книжке, «за шитье засадили всю девичью», а Емеля (вместо книжного Трофима-пастуха) собственноручно сплел две пары новых пестрых лаптей.

Наконец актеры были готовы, вышли на сцену, которая уже уставлена была декорациями, и действие началось. Как ни тряслась Ирена, она признавала вполне, что они с Жюстиной Пьеровной поработали изрядно. Несколько слуг, призванных в качестве рабочих сцены, были в таком восторге и так увлекались происходящим, что беспрестанно забывали менять декорации, поэтому действие продвигалось с некоторыми остановками. Жюстина Пьеровна клялась, что если они начнут путаться и выносить стулья и столы вместо свежесрубленных и воткнутых в громадные кадки деревьев (с помощью которых изображалась роща, где происходили свидания Алексея и Лизы), то она всех их собственноручно отдаст на расправу Булыге. Для Ирены же рассеянность помощников была наилучшим доказательством успехов их с Жюстиной Пьеровной трудов. Она и сама была в необычайном возбуждении и хоть не боялась забыть текст, но все ж опасалась невзначай выйти из роли и начать хохотать там, где следовало грустить или быть задумчивой. Однако таких моментов по ходу действия было совсем немного. Лиза всегда находилась в состоянии ожидания счастья, и Ирена, к своему изумлению, совершенно прониклась этим чувством. Вот она выскочила на сцену, придерживая подол синего новенького сарафана, еще пахнущего новой материей, прислушалась – за сценой по знаку Жюстины Пьеровны сильно ударили, изображая выстрел Алексея, – и к горлу подкатил восторженный комок. С трудом прорвавшись сквозь него, Ирена воскликнула с истинным нетерпением:

– Вот он идет! – и вдруг увидела в глубине залы незнакомого человека, который стоял, сунув руки в карманы просторной полотняной куртки, и смотрел на нее с растерянным выражением.