— За что? — Падмири поднялась со скамьи и отошла к опустевшей террасе. — За то, что она была с тобой прежде? За то, что тоска по ней толкнула тебя на поиски достойного ее памяти утешения? За ласки, какими ты меня одарил?
— Нет, — сказал Сен-Жермен, не двигаясь с места. — За самое себя. За мой обман, который не был невольным.
Она продолжала смотреть на него, но взгляд ее сделался отстраненным. Так смотрят, подумалось ему вдруг, с расстояния в тысячу миль.
— Со мной все иначе. У меня своя точка зрения на многие вещи. Правда, нельзя сказать, что она не подводит меня.
— Да, — кивнул Сен-Жермен, — я понимаю.
— Когда разгорелась резня, весь лоск просвещенности с меня сполз. Я умирала от ужаса, а мои близкие гибли от рук палачей. Потом все кончилось, но раны не заживали. Я выла от горя, я все перепробовала, но не сыскала забвения и в плотских утехах. Могу ли я после этого тебя осуждать? — Из глаз ее брызнули слезы, она нетерпеливо смахнула их кулачком. — Потом мне под руку подвернулись некоторые западные трактаты. Там говорилось об искуплении. В этом понятии я увидела больше смысла, чем в нашей карме, где все людские боли и радости подверстываются к равнодушному круговращению колеса. — Падмири в сильном волнении взошла на террасу и опять повернулась к нему. — Почему я должна на что-то оглядываться, когда мне хочется твоей близости? Почему меня должно волновать, что ты о ком-то скорбишь? Разве у каждого, кто достиг мало-мальски зрелого возраста, нет своих призраков за спиной?
Призраки? Сен-Жермен содрогнулся. Каждый из призраков в его памяти имел свою плоть, свою кровь. Воспоминания не стирались, не бледнели, не исчезали. Он не умел забывать.
— Сейчас уже не имеет большого значения, что ты собой представляешь, — продолжала Падмири, словно не замечая его замешательства. — Но знай, что это меня смутило бы какой-то месяц назад. Если бы я предвидела, что может произойти, еще до того, как ты появился в моем доме, тебе, полагаю, было бы отказано в гостеприимстве. — Она гневно вскинула подбородок. — И даже потом, случись мне разгадать твою тайну без… скажем так, некоторой помощи с твоей стороны, я бы, не мешкая, указала тебе на дверь! Так кто же и перед кем виноват? — Голос ее упал, теперь в нем угадывалась усталость. — Понимаешь ли, ты не единственный, кто посвятил себя служению Майе. Она самая убедительная из богинь.
Миг — и что-то тяжелое легло ей на плечи. Руки ее сомкнулись у него за спиной.
— Падмири, — прошептал Сен-Жермен, словно бы заклиная ее именем то, что происходило и в них, и вокруг.
Их поцелуй длился и длился. Прошла вечность, другая, потом из глаз женщины хлынули слезы — крупные, беспричинные, вымывающие холодные льдинки, затаившиеся в глубинах ее существа. Ей делалось все теплей, а она все рыдала, не в силах остановить облегчающий сердце поток. Сен-Жермен терпеливо ждал, и Падмири была ему благодарна: ей хотелось отплакаться на долгое время вперед.
— Ты хорошо плачешь, — сказал он, когда его довольно невежливо оттолкнули. — Мне остается только завидовать: у меня не бывает слез. Можешь и дальше, если захочешь, делать это при мне.
Она улыбнулась, утирая глаза.
— Нет, с этим покончено. Не знаю, что со мной было. — Голос ее звучал приглушенно. Внезапно ей захотелось остаться одной. Пойти к себе, привести в порядок лицо, постоять возле Ганеши. Его слоновья лопоухая голова всегда вселяла в нее спокойствие. Ганеша — бог благосклонный и мудрый. Он непременно даст ей добрый совет.
Сен-Жермен, словно бы заглянув в ее мысли, кивнул.
— Я буду в лаборатории. Если решишь, что я тебе нужен, дай знать о том Руджиеро.
— Руджиеро? Где же я его разыщу?
Он посмотрел на нее как на глупенькую девчонку.
— В твоей людской вечерами толкутся рабы. С ними порой засиживается и Руджиеро. Если ты велишь принести тебе из библиотеки что-нибудь редкое, мой слуга все поймет. Если распоряжения не последует, все пойму я.
— Рахур, придворный брамин, увидел бы в этой хитрости еще одно проявление Майи.
— Рахур верит и в колесо. И в то же время заявляет, что притязания мусульман оскорбляют богов. Если всем в человеческой жизни ведает колесо, что в том оскорбительного? — Сен-Жермен усмехнулся. — Падмири, Падмири, не играй с собой в прятки. Рахур тут ни при чем.
Падмири вздохнула.
— Как у тебя все просто. Нет-нет, не спорь со мной. — Она отступила к дверям. — Если ты сейчас что-нибудь скажешь…
Он показал жестом, что будет молчать.
— Мне надо побыть одной.
Молчание.
— Я должна все обдумать. — Она поднесла руку к задвижке, уже почти гневаясь, что ее не пытаются удержать.
Сен-Жермен молчал, но взгляд его был почти осязаем.
Задвижка щелкнула, Падмири ушла.
Кто-то во мраке комнаты возник перед ней, и она чуть не вскрикнула от испуга. Бхатин? Что он делает здесь? Наглец, уж не вздумал ли он следить за своей госпожой?
Евнух с достоинством поклонился.
— Музыканты вернулись в дом, но вас с ними не было, госпожа. Я пошел проверить, все ли в порядке. У этого инородца плохая карма. Скорпионы свидетельствуют о том. — Он выпрямился, гладкое моложавое лицо его было бесстрастным.
— Вот-вот, скорпионы. — Падмири брезгливо поморщилась.
Никто не мог объяснить ей, откуда они взялись. Она сильно подозревала, что хорошая порка помогла бы сыскать все ответы, но не была уверена, что у нее достанет решимости отдать подобный приказ.
— Госпожа, его следует отослать, — рискнул заявить Бхатин, принимая развязную позу.
Возможно, такой выход был бы и лучшим. Но в этом доме решения принимают отнюдь не рабы.
— Его рекомендовал мой брат, — надменно сказала Падмири. — И если я еще раз услышу от тебя нечто подобное, ты будешь наказан. Как каждый, кто осмелится выказать хотя бы малейшее неуважение к нашему гостю.
Бхатин на мгновение онемел. Никто в этом доме не позволял себе говорить с ним в таком тоне. Включая хозяйку, на которую все привыкли поглядывать свысока. Похоже, ее и вправду околдовали.
— Ты госпожа, а мы твои слуги. Ты вправе миловать нас или казнить, — произнес он сердито и вдруг вздрогнул, сообразив, что это действительно так.
— Да, — подтвердила она. — Я помню об этом. И горе тому, кто вдруг забудет, что я дочь раджи. — Падмири гордо вскинула голову и, не глядя на смущенного евнуха, удалилась к себе.
Близилась полночь, когда она сообщила рабам, что ей нужны бенгальские свитки.
Чуть позже звезды, мерцавшие в окне ее спальни, погасли. Тень, их закрывшая, мягко спрыгнула с подоконника и обрела плоть.
— Я уже не надеялся, — выдохнул Сен-Жермен.
— Как и я. — Падмири вскинула руку. — Не приближайся ко мне. — С косами, перехваченными ярким шнурком, и в длинной рубашке из тонкого шелка, она была удивительно хороша. — Я размышляла, — продолжила храбро Падмири, указывая посетителю на подушки, — я вспоминала мать. И поняла, что ее участь много достойней моей.