Она, не открывая глаз, перекрестилась. Мир праху твоему, Сандро. Ты был великий артист. Она пятки твоей не стоит.
Императорский дворец, мадам!.. Приехали!.. Она вылезает из авто тяжело, ударив колено об дверцу, отряхивая шубу. Взбежать по крутой лестнице с оскалившими пасти каменными раскосыми львами, вплыть в залы, едва не обжечь локти о летящие по душистым сквознякам длинные огненные космы факелов в руках намертво застывших прислужников. Где-то далеко гудит и кипит мир. Орет человечья бойня. Кишит кровью и трупами, разрывами и проклятьями бесконечная Зимняя Война. А они здесь, в тепле и довольстве, в древнем Императорском дворце. Шан-Хай когда-то был Императорской резиденцией, и Император частенько наезжает сюда из Столицы — отдохнуть, полюбоваться цветами в садах Цзи-Люй, а тут еще привелся повод полюбоваться знаменитой певицей; говорят, она полуяматка, полурусская, и примесь цыганской крови в ней есть; гремучая смесь, господа, а голос, одинокий голос…
Одинокий голос реет, парит. Голос веет где хочет. Голос — Дух. Вы не купите мой Дух ни за какие деньги, господа.
Вот она идет. О, какая походка!.. За версту видать — в ней течет и Царская кровь тоже. Она похожа на Вашу супругу, Ваше Императорское Величество!.. Согласен. Владыка улыбается: он не прочь иметь еще одну жену, и какую из них он бы любил более? Есть неуловимое сходство и с русской Царицей-Матерью, с Марьей Феодоровной. Возможно, это ее внебрачное дитя. Тс-с, молчите, стены имеют уши, — и палец, тонкий, с холеным ноготком, изящно прижат к устам. Иди дальше. Подходи к Императору ближе. Ты спала в поезде с Царским сыном. Ты видела вблизи владетельного сенагона и плевала ему в лицо. Погляди же еще в жизни своей и на Императора страны Китай — вот он поднимается с трона, сходит вниз к тебе по мраморным ступеням из-под смешного, нависшего атласной тучей над его бритым лбом балдахина. Склоняется над твоей протянутой рукой, по-европейски, чуть морщась, целует, еле касаясь губами. Его лицо перед тобой. Его глаза слишком узки, непроницаемы — не заглянуть в них. Славно устроились эти восточные люди. Не влезешь в них. Не поймешь, чем дышат и живут. Узкоглазые маски.
— Приветствую вас, великий Император, Сын Солнца, Солнцеликий.
— Приветствую тебя, великая певица, сияющая прелестью Шан-Хайская Роза, маленький черный соловей с золотым горлом. Почтите ли вы нынче всех, присутствующих на моем рауте гостей, своим знаменитым чарующим пеньем?
Отданы священные поклоны. Сказаны священные слова. Вот и все; и больше ничего не надо. Нет, ее еще куда-то тянут, ведут к столам, знакомят с кем-то важным, всовывают в руки вазочку с мороженым, дарят зачем-то павлинье перо, и она нагло, вызывающе втыкает его прямо в декольте, за корсаж, между грудей. Ее просят спеть, и отказать невозможно. Хрипы в глотке, в легких усиливаются. Она делает знак прислужнику — принеси из авто термос, там горячий кофе с коньяком. Она полюбила коньяк и лила его везде — в кофе, в чай, даже в горячее молоко. Так, как и хотел когда-то Сандро.
Она отхлебнула из термоса. Еще один миг. Обождите! Тишина.
Одинокий голос. Одинокий, прекрасный голос. Как ты бьешься, как летишь в пустоту, разбиваясь, теряя полетные перья. О, зачем же ты одинокий такой.
* * *
“…и повелели предстать ей, в вычурном, зело богато расшитом яхонтами и смарагдами, а то и перлами речными и морскими платие пред очи Императора сией земли Мань-Чжур, и подошла она близко к Нему, на размах протянутой длани, и склонила выю, изукрашенную жемчуговыми связками, перед Властелином сим, и таково благосклонно возглядел он на нее, и молвил: а откуда ты столь Царственная к нам ниспала?.. и брови твои соболиные, и очи твои агаты, и ногти на перстах твоих — лепестки роз. Кем, как не Розой, назову я тебя?.. Проси, чего ни возжелаешь!.. а я лишь тебя возжелал, да ты сама мне волей не дашься.
И так отвечала она, покорно склоняся: да прости меня, Император Мань-Чжурский и Тибетский, таково страшно меня жизнь терзала, всю истрепала, один голос оставила мне, чтобы песню свою спеть смогла я. Дозволь спеть тебе ее, Солнцеликий!
И он милостиво кивнул головою, и закинула она лицо белое, и завела свою песню. И заплакали все чада и домочадцы Императора, и его слуги, и его кошки и собаки, и его лошади и коровы и ручные медведи, и упали коленями на пол: о, жалостная песня!.. сердца инда рвет она, так проси, певунья, не надобно ли тебе чего насущного! За тую песню все исполнить можно, всякое повеленье!..
И испросила она лишь одного, душою смутяся: верните мне моего Суженого, жестоко у меня отнятого, пусть море мне выбросит Его, суша расступится и выпустит из недр Его, пусть вернется ко мне Он, бросивший меня, и нацепит мне вдругорядь на палец единственное, венчальное кольцо!..
И поник Император Мань-Чжурский бритой головою, и печалью изогнулись уста его: все что угодно мог бы сотворить для тебя, красавица, а вот того не могу, ибо велика земля, а человеки по ней быстро бегают и прыгают, и стреляют человеки в человеков из луков и самострелов, и протыкает человек человека ножом альбо кинжалом острыим, и нет ни сыщиков у меня, ни всевидящих глаз, чтобы твоего Единственного для тебя отыскать. Ступай себе с миром из земли Мань-Чжурской!
И пошла она с миром, побрела, кланяясь сией земле низко — за гостеприимство, за вкусные яства, за ласку изобильную, за…”
* * *
Вы не нужны мне! Не нужны мне! Не нужны мне! Не нужны…
Я бросилась головой в подушку. Я кусала и грызла крахмальную ткань, и перо летело по спальне вверх и вних, забивая мне легкие, мельтеша перед глазами, набиваясь в волосы.
Я рыдала отчаянно. Я услала и идиота Пандана с его тошнотворными поцелуйчиками, и идиота Линь Чжэня, попытавшегося забросать меня букетами и конфетами — все его конфеты и шоколадки я размазала ему по лицу, все! — и идиота Жермона, встававшего передо мной на цыпочки с идиотскими замыслами и задумками на будущее — ведь я понравилась Императору, я получила приглашенье в Пекин, я была обласкана, примечена и отмечена, будь все проклято, будьте вы все прокляты, жирные, богатые, сладкие! Безголосые. Вы завидуете тому, что я пою. Вы-то сами не можете. Я для вас экзотическая птица. Сверните мне шею. Ну. Кто из вас похрабрей. И птичка уже ничего не споет никогда. И вы успокоитесь. И все будут жить припеваючи — сами, как могут и умеют.
Они убрались, шурша, как крысы. Спальня была вся завалена цветами. Я рыдала страшно — так я никогда еще не рыдала. Я думала, что не смогу так рыдать. Слезы мои кончились давно. Еще тогда, когда Сандро лежал в гробе с изуродованным от паденья в пропасть, белым лицом, — я смыла с его лица всю кровь, я загримировала его белым клоунским гримом, как он и любил, подпудрила везде, где были кровоподтеки и ссадины, зашила иглой, суровой ниткой раны, — и я сперва вырыдала из души все, что скопилось в ней за долгие страшные годы, выплакала, выкричала, и слезы текли прямо на загримированное белое, печальное лицо Сандро, вечного Лунного Пьеро, — и все со страхом глядели на меня, ждали, когда же слезы кончатся, — и вот они кончились, и больше уж ничего не осталось.