И вдруг ее охватил страх: а что, если он не придет? В последнюю минуту возьмет да передумает. Вдруг его старушке матери занеможется, станет дурно? Он всегда говорит о ней с такой заботой… Даже вечером никуда не ходит, чтобы не оставлять ее одну. Пододвигает ей тапочки, лампу, заваривает чай, смотрит с ней по телевизору ее любимую передачу… Примерный сын.
Ничего, она подождет.
«Это моя заветная мечта. Я ждала целых пятьдесят два года. Могу подождать еще немножко! Брюно Шаваль. Мадам Брюно Шаваль. Надо потренироваться подписываться новой фамилией. Как бы мама с папой мной гордились!..»
Страх Денизы оказался беспочвенным. Брюно ждал ее на верхней ступеньке: высокий, неотразимый. Он стоял, небрежно облокотившись о колонну дорического, как показалось Денизе, вида. При ее появлении кавалер не шелохнулся — ей пришлось самой подойти поближе. Он лишь перевел взгляд вниз.
— Вы довольны? — С этими словами он лениво отделился от колонны.
— О да!.. — Она испустила вздох радости, зарделась и последовала за ним.
Вместе они в молчании дошли до собора. Денизе хотелось, чтобы Шаваль взял ее за руку, но тот, судя по всему, проявлял большую щепетильность в отношении этикета и держался от нее на почтительном расстоянии. Женщину так просто скомпрометировать неловким движением!
Они уселись рядом на ступеньках. Солнце клонилось к горизонту.
— Сегодня солнце заходит в двадцать один двенадцать, — сообщила Пищалка. Она заранее заглянула в отрывной календарь.
— А, — отозвался Шаваль, стараясь не коснуться ее невзначай плечом. — Откуда вы знаете?
— Я не неотесанная. — Дениза снова залилась румянцем. — Я без ума от цифр. Хотите, могу рассказать вам всю таблицу умножения задом наперед? И считаю все в уме, без бумажки. Я даже как-то выиграла один конкурс, от компании «Люстюкрю», знаете, макароны?..
— И что же вы выиграли?
— Поездку в Пор-Навало. Мы тогда поехали вместе с родителями. Я была так рада, что могу подарить им эту поездку! Три дня сплошного ничегонеделания. Так было замечательно! Вы бывали в Пор-Навало? В бухте Морбиан? Сто двадцать километров от Нанта, сто тридцать от Кемпера, четыреста шестьдесят от Парижа.
— В первый раз слышу.
«Не говоря уж о том, что меня воротит от гогота чаек и вонючих водорослей», — прибавил Шаваль про себя.
Рот у него невольно скривился в гримасу отвращения.
«Можно будет туда поехать в свадебное путешествие, — мечтала меж тем, краснея, Дениза. — Будем любоваться закатом над заливом. В порт будут одна за другой возвращаться яхты. Белые паруса заскользят вниз, реи и люки затянут желтой клеенкой. По затылку у нас будет пробегать холодок от свежего, ядреного морского бриза. Он обхватит меня за плечи крепкой рукой, прижмет к себе и шепнет: «Смотри, чтобы тебя не унесло!» Вид у него при этом будет серьезный, у меня вырвется тихий стон, и я прильну к нему всем телом. Никогда меня от тебя не унесет, любимый», — обещала она про себя.
Шаваль дождался, пока стемнеет, подвинулся к своей спутнице чуть поближе и осторожно обвил ее рукой за плечи. У Денизы закружилась голова.
Они долго сидели неподвижно. Народу на ступеньках почти не осталось. Несколько парней с гитарами, влюбленные парочки. «И я как они, — подумала Дениза Тромпе. — Наконец-то я как все!..»
— Вы довольны? — снова спросил Шаваль.
— Еще бы! — вырвался у Денизы счастливый вздох.
— А завтра во сколько закат?
— В двадцать один двадцать три.
— Вы и в самом деле умница! — Он дотронулся до ее мочки.
Неземное наслаждение!..
Шаваль прижал ее крепче и представил себе дивные формы Гортензии.
— Брюно… — осмелев, шепнула Дениза.
— Что?
— Мне так…
— Тише, Дениза. Давайте помолчим. Такие минуты покоя и красоты лишними словами только испортишь.
Она умолкла, стараясь запечатлеть в сердце все оттенки счастья, которыми играло и переливалось это чудесное мгновение.
Внезапно Шаваль вскочил как на пружине и принялся хлопать себя по карманам.
— Господи! Ключи! Куда я девал ключи?
— Точно нет в карманах?
— Днем они были на месте, я точно помню. Когда я заходил к вам в кабинет…
«Тогда она высвободилась из его мужественных объятий. Его плечи и грудь, казалось, принадлежат изваянию работы Бернини, твердые бицепсы — матросу, который целыми днями ворочает парусами. Кожа у него было умопомрачительно нежная, как чашка густого молока, свежего, еще чуть дымящегося…»
— Надо вернуться к вам на работу! Иначе я разбужу мать, ведь я вернусь поздно, а это так вредно для ее здоровья…
— Но ведь мы только присели… Я думала…
Она думала, он поведет ее ужинать в один из туристических ресторанчиков, на которые она заглядывалась воскресными вечерами, когда они ходили с родителями гулять. Изредка, когда им становилось чуточку полегче на душе и на горизонте тусклой, унылой жизни вдруг ненадолго забрезживал огонек надежды, они выбирались с кладбища Пер-Лашез и поднимались до самого Монмартра. И Дениза втайне лелеяла надежду, что сегодняшняя прогулка станет своего рода ностальгическим паломничеством, в котором память о родителях будет символически соседствовать с мыслями о Брюно.
— Пошли! — приказал Шаваль тоном римского полководца, привыкшего командовать. — Идем обратно к тебе на работу, мне надо забрать ключи, абрикосинка моя золотистая!
От этой простой уловки — обращаться к ней то на вы, то на ты, — его спутница совершенно теряла голову. А «золотистая абрикосинка» добивала ее окончательно.
«Он вытянул руку, ухватил ее за ворот пальто и грубым, властным рывком привлек к себе. Она вскрикнула — и снова у нее вырвался крик, когда он впился зубами в ее нежную шею. Сладкая боль!.. Он прижал ее к себе еще крепче, изнемогая от страстного желания провести обеими руками по ее атласной коже, ощупать каждый изгиб ее великолепного тела…»
— Да-да, — прошептала она, и они принялись ловить такси, чтобы поскорее добраться до авеню Ньель.
У Шаваля был наготове хитроумный замысел.
За последние несколько дней потеплело, и Пищалка, осмелев, все чаще стала одеваться в наряды с глубоким вырезом. В ложбинке на ее чахлой груди Шаваль углядел ключик на золотой цепочке: простой, серый, неброский по сравнению с остальными золочеными подвесками. Как-то вечером, под конец рабочего дня, он приметил, как она украдкой сняла цепочку и заперла этим ключиком ящик стола.
Ясное дело, решил Шаваль, ключик-то не последней важности. Но не мешает перепроверить. К тому же перезрелый аромат Пищалки и весь этот закат ему уже порядком надоели. Пора сниматься с места.
В контору они вошли уже сильно за десять вечера. В квартире Рене и Жинетт свет не горел: должно быть, спят. Вот и отлично. Никто не нагрянет.