– Разве это не очевидно?
– Тогда послушай меня. Мне кажется, что в отношении веганца вы допускаете ошибку. Я не уверен на сто процентов, но, если вы не правы, то его убийство будет непростительной ошибкой. И по этой причине я не могу его допустить. Воздержитесь от чего бы то ни было, пока не приедем в Афины. А затем запросите разъяснения этого послания Рэдпола.
– Хорошо.
– А как поступит Гассан?
– Он подождет.
– Он сам выбирает место и время, не так ли? Ждет наиболее благоприятного момента, чтобы наверняка нанести удар?
– Да.
– Тогда ему нужно сказать, чтобы он воздержался от акции, пока не будут выяснены все подробности.
– Очень хорошо.
– Ты ему скажешь?
– Ему скажут…
– Ну, что ж, этого вполне достаточно.
Я повернулся.
– А если придет второе послание, – спросила она, – и там будет сказано то же, что и в первом, что тогда?
– Посмотрим, – ответил я, не оборачиваясь.
Я оставил ее возле аэроглиссера и вернулся к своему аппарату. Когда послание придет, и в нем будет говориться то же самое, то, я думаю, мне это еще больше прибавит хлопот. По той причине, что я уже принял решение…
Далеко к юго-востоку от нас, на значительной части Мадагаскара, счетчики Гейгера до сих пор захлебываются воплем боли и отчаяния – и это результат искусства одного из нас.
Гассан – я это точно знал – все еще мог преодолевать любые препятствия, не моргнув своими, привыкшими к смерти, глазами.
Остановить его было очень трудно…
***
Вот и Эгейское море. Далеко внизу. Смерть, жар, грязевые потоки, новые очертания берегов. Вулканическая деятельность на Хиосе, Икаре, Папоссе…
Галикарнасс весь ушел под воду.
Западный край Косса показался над водой – но что из этого…
Смерть, грязевые потоки, жар.
Новые очертания берегов…
Я изменил путь всего нашего конвоя, чтобы собственными глазами увидеть смену декораций. Миштиго делал заметки, а также фотографировал.
– Продолжайте турне, – сказал Лорелл. – Материальные разрушения не столь велики, поскольку Средиземное море является скопищем никому уже не нужного хлама. О тех, кто пострадал, уже позаботились. Кроме, разумеется, тех, кто погиб. Так что продолжайте турне.
Я пронесся низко над остатками Косса, над западной оконечностью острова. Дикая вулканическая местность, свежие, еще дымящиеся кратеры, следы приливных волн, пересекавших сушу.
Единственное, что еще осталось – это древняя столица. Фукидид поведал мне, что когда-то она была разрушена землетрясением. Ему нужно было бы увидеть ЭТО землетрясение. Мой город на севере Косса был основан еще в 365 году до нашей эры. Теперь от него ничего не осталось. Ничего и никого.
Никто не спасся – ни дерево Гиппократа, ни мечеть Лоджия, ни замок Родосских рыцарей, ни фонтаны, ни мой дом, ни моя жена. Все было сметено волнами или провалилось в морскую пучину. Исчезло… навсегда… мертвое… А для меня лично – бессмертие…
Чуть дальше к востоку из воды торчали несколько островков, которые еще совсем недавно были вершинами прибрежных холмов. Теперь это были крохотные островки, и пока еще некому было взбираться на их отвесные стены.
– Вы жили здесь? – поинтересовался Миштиго.
Я кивнул.
– Хотя и родились в деревушке Какринша, среди холмов Феодосии?
– Да.
– Но дом свой устроили здесь?
– Совсем недавно.
– «Дом» – универсальное понятие, – сказал он. – Я высоко ценю его.
– Спасибо…
Я продолжал смотреть вниз, чувствуя попеременно печаль, тревогу, тоску, почти безумие, затем полную отрешенность.
Афины после долгого отсутствия показались мне все тем же неожиданным местом, которое действует всегда освежающе, очень часто обновляюще и очень возбуждающе.
Фил как-то прочел мне несколько строк одного из последних великих греческих поэтов, Георгия Сафериса, утверждая, что он ссылался именно на мою Грецию, когда писал:
«Страна, которая больше не является нашей страной, не является и вашей…»
Когда я указал ему, что веганцев еще и духа не было, когда были написаны эти строки, Фил находчиво возразил, что поэзия существует независимо от времени и пространства, и что смысл ее заключается в том, что она означает для конкретного читателя.
Это, действительно, наша страна. Ее не могли отнять у нас ни готы, ни гунны, ни болгары, ни сербы, ни франки, ни турки, ни, наконец, веганцы.
Народ, как и я сам, выжил. И материковая Греция для меня остается такой же, как и прежде. И это несмотря на то, что Афины изменились, как и я – мы изменились вместе, каждый по-своему.
Что бы ни происходило со мной, все такими же неизменными оставались холмы Греции, запах поджаренных бараньих ног, смешанный с запахом крови и вина, вкус сладкого миндаля, холодный ветер по ногам и ярко-голубые небеса.
Вот почему я чувствовал себя преображенным каждый раз, когда возвращался сюда. Но так как теперь я был человеком, за спиной которого осталось много лет, подобные чувства я испытывал и ко всей Земле в целом.
Именно поэтому я и боролся, убивал и бросал бомбы. Именно поэтому к каким только уловкам не прибегал я, чтобы помешать веганцам скупить всю Землю. Ради этого я составлял один заговор за другим от имени правительства, находившегося в эмиграции на Тэллере. Вот почему я продолжал свое дело, но уже под другим, новым именем, став одной из деталей одного огромного механизма Гражданской службы, ныне правившей этой планетой – и почему, в частности, посвятил себя искусству, памятникам и архивам.
На этой должности я мог бороться за сохранение того, что еще оставалось, и ждать очередного Возрождения.
Вендетта, организованная Рэдполом, испугала эмигрантов в такой же степени, как и веганцев. Они не понимали того, что потомки тех, кто пережил Три Дня, по всей вероятности не уступят лучшие места по береговой полосе морей для организации веганских курортов. Не понимали, что они не станут водить веганцев среди развалин их городов, показывая праздным пришельцам наиболее интересные исторические места Земли. Вот почему Управление для большей части его персонала является чем-то вроде службы здоровья.