Прежде чем ее взору открылась пустая детская, память вернулась к ней. Ее тело свело судорогой, и остановилось даже биение сердца. На какой-то момент Бенет закрыла глаза, сделала над собой усилие, необходимое, чтобы заново вдохнуть в себя жизнь, и двинулась туда, откуда до ее слуха доносился реальный плач ребенка. Она вошла в комнату, соседнюю со спальней Мопсы.
Там было темно. Мальчик перестал плакать, когда Бенет зажгла свет и взяла ребенка на руки. Привык ли он спать при свете? Может, свет проникал в его прежнюю комнату от уличного фонаря?
Она включила ночник над кроватью, затенила его свернутым одеяльцем. Посасывая большой палец, малыш опять погрузился в сон. Бенет подумала, что фактически видит его впервые, то есть рассматривает бесстрастно, а не сквозь призму своего отвращения к нему и собственного горя. Бенет сделала неожиданное открытие, что его лицо напоминает ей кого-то. Кого именно, она не знала, но сходство с кем-то, несомненно, существовало. Этот малыш был очень похож на взрослого мужчину, с которым она была знакома или хотя бы где-то видела.
Степень обаяния ребенка принято оценивать не его индивидуальностью, а тем, насколько он соответствует уже сложившемуся веками идеалу ребенка, стандарту, созданному благодаря образам рафаэлевских херувимчиков, Питеру Пену и принцессам из сказок
Спящий мальчик ничем не походил на них. У него был прямой, довольно крупный нос, подбородок, не по-детски закругленный, а твердо очерченный, рот с симметрично опущенными уголками, брови уже густые и четко прорисованные.
Какого-то человека подобной внешности Бенет встречала в своей жизни. Или такого типа женщину с полными губами и светлыми волосами — натуральную блондинку. Только не Констанцию Фентон. Барбара Ллойд? Вряд ли. Бенет забыла, как выглядела Барбара Ллойд, но сейчас ее лицо вдруг возникло перед внутренним взором Бенет, причем очень четко — лунообразное, с низким лбом и крупным носом. Мальчик вероятно, был похож на своего отца, которого Бенет никогда не встречала.
В этих рассуждениях явно присутствовала какая-то странность, не вписывающаяся ни в какую логическую схему. Мальчик напоминал ей кого-то, кого она видела, кого знала, и в этом она была уверена непоколебимо, но далее следовал тупик
Бенет поняла, что больше уже не заснет в эту ночь. В халате и в накинутом на плечи пледе она устроилась среди книг в кабинете, разложив на коленях рисунки мальчика, желая, чтобы поскорее настало утро, и в глубине души боясь почему-то его наступления. В пять утра она заварила себе крепкого чаю.
До половины восьмого за окнами было еще темно.
Затем холодный серый рассвет начал расползаться по затянутому облаками небу, тускло заблестели пруд и лента реки, и стали вырисовываться на блеклом фоне близлежащие дома. Уже давно не было солнечных дней. Проехал на велосипеде паренек доставлявший газеты. Бенет проводила его взглядом. До нее вдруг дошло, что уже несколько недель она не заглядывала в газеты.
Мальчика следовало, как поняла Бенет из сбивчивых объяснений матери, вернуть домой в среду, а сегодня уже было воскресенье. Она решила пройтись, проветрить голову после бессонной ночи. В холодном и сыром мире за пределами дома преобладали две краски — зеленая и серая, и веяло ощущением ноябрьской безысходности. Но все это как бы не касалось ее, казалось отдаленным на значительное расстояние, а сама она чувствовала себя лишь наблюдателем, перемещающимся в герметичной прозрачной капсуле.
Газетный киоск был открыт, и Бенет купила воскресную газету, но не стала разворачивать ее. Она принесла ее домой, положила на стол в кухне, не взглянув даже на заголовки, а позже не обнаружила ее там. Должно быть, Мопса забрала газету к себе в спальню.
Мальчик и Мопса смотрели телевизор, и Бенет присоединилась к ним. Она пробовала заниматься тем, чего никогда не делала или намеревалась, но не успела сделать при жизни Джеймса — например, прогуляться вдоль реки, посидеть спокойно в своем кабинете, посмотреть, что показывают по телевизору.
Мопса, казалось, ощутила неловкость от присутствия дочери. Возможно, ей запало в душу грозное заявление Бенет о своей неприязни к телевидению, и теперь ее смутило противоречие между словами и поступками дочери. Но напряжение несколько разрядилось, когда начался выпуск новостей.
Советский лидер Брежнев скончался, и долго и детально показывались его похороны. Бенет наблюдала за этим процессом минут десять. Мальчик держал в руках игрушечного белого кролика, которого Мопса, видимо, купила ему. Иногда он подносил его ко рту и жевал ухо, как это делают обычно по рассеянности мужчины с потухшей сигарой. Глаза его были устремлены на экран.
Бенет поднялась с диванчика, оставив парочку у телевизора, и прошла в комнату, где ночевал мальчик. Там не было ничего, кроме кровати, на которой он спал, ночника и маленького шкафчика. Она заглянула в ящики. Они были пусты. Никакого чемодана или сумки с одеждой, смены белья, никаких игрушек, никаких необходимых ребенку, отдаваемому в чужие руки, мелочей. На шкафчике лежали лишь привезенные Мопсой из рейда по магазинам пакеты.
Вся одежда, сложенная там, была новой. То, в чем мальчик впервые появился в доме, Мопса спрятала в своей спальне. Бенет заглянула и туда, но не обнаружила никаких детских вещей. Приобретенный ею утром экземпляр «Санди Таймс» был почему-то засунут между подушками на постели Мопсы. Это было если не подозрительно, то, по крайней мере, странно. Бенет так бы и не увидела газету, если бы, выдвигая ящичек прикроватной тумбочки, не задела случайно покрывало, накинутое на подушки.
С газетой в руке она начала вновь спускаться по лестнице в гостиную. Пронзительные вопли мальчишки вдруг взорвали тишину. Так кричать мог только тот, кто страдал от нестерпимой боли.
Бенет ворвалась в комнату и встретилась взглядом с Мопсой. Она помнила ужасы своего детства и со страхом ожидала чего-то подобного. Телевизор в гостиной был выключен, а мальчик стоял перед ним, истошно крича и заливаясь горькими слезами. Его кулачки неистово колотили по погасшему экрану.
— В чем дело, черт побери? — вырвалось у Бенет.
— Ему не понравилось, что я выключила телевизор.
— А зачем ты это сделала?
Бенет была вынуждена тоже повысить голос, перекрывая рыдания мальчика. Она наклонилась, прижала его к себе, успокаивая, но он был неукротим. Ей здорово досталось от его кулачков. Мопса не ответила на вопрос. В данный момент выражение ее лица было вызывающе безмятежным. Нацепив на себя такую маску, она тем самым подчеркивала, что ничего особенного не происходит и что Бенет тут лишняя.
— Не из-за чего было поднимать такой шум, — обратилась она к мальчику.
Мопса встала с диванчика и нажала кнопку. Телевизор вновь заработал, но Бенет заметила, что Мопса предварительно переключила его на другой канал. Возникла картинка — пара лошадей резвится на зеленой лужайке.
Отчаяние придало мальчику такую силу, что он, извиваясь, высвободился из рук Бенет. Подбежав к телевизору, он поступил странным образом. Коснувшись пальчиками экрана, он затем обвел ими его рамку, как если бы пытался открыть аппарат, проникнуть туда или найти то, что находится внутри. Так, во всяком случае, показалось Бенет. Он отказался от этих попыток почти сразу, поняв их бесполезность, и на его странном, взрослом личике, на лице маленького мужчины проявились и недоумение, и уныние, и горечь поражения — вся гамма чувств, свойственных зрелому человеку.