Леонардо послушался жену, дело было в мае, в августе супруги уехали отдыхать в Сочи. Сергея отправили в лагерь. Когда родители третьего сентября вернулись домой, сын огорошил их сообщением:
– Я хожу на занятия в ПТУ, осваиваю профессию водителя.
В доме поднялась буря. Марфа и Леонардо кинулись в училище, требуя, чтобы их сына немедленно перевели назад, в школу. Но директор, предварительно поговорив с Сергеем, спросил: «С какой стати?»
Сгоряча Леонардо пообещал ему кучу неприятностей, но директор даже бровью не повел, а когда художник замолчал, чтобы перевести дух, спокойно заявил:
– Сейчас позвоню в газету «Правда» и расскажу, как представители творческой интеллигенции бесятся, узнав, что их ребенок выбрал себе рабочую профессию.
Леонардо прикусил язык. Стать героем фельетона в «Правде» означало в те годы конец карьере. Пришлось смириться. В квартире Якуниных восстановилось внешнее спокойствие, на посторонний взгляд, там было все нормально, но на самом деле родители не общались с Сергеем, а тот делал все, чтобы досадить Леонардо и Марфе. Можно сказать, смыслом жизни парня стало причинять боль родителям. Он мстил им, вот только непонятно за что. Неужели за детство, проведенное у мольберта? Обычно подобное поведение свойственно подросткам, потом, где-то лет в восемнадцать, гормональный статус тинейджера стабилизируется и ребенок перестает конфликтовать с родителями. Изредка встречаются люди, всю жизнь отстаивающие собственное «я» перед отцом и матерью. Сережа оказался из таких. Увидев, что Марфе не нравятся его друзья, он начал активно зазывать в гости одногруппников. Поняв, что отца коробит грубая речь, стал материться, и так во всем. Доходило до смешного. Стоило Марфе один раз обмолвиться, что от запаха одеколона «Шипр» ее тошнит, как Сергей моментально купил его и начал усиленно поливаться именно им.
Единственный человек, который не уставал повторять ему: «Ты дурак», была Настя, дочь Володи и Люси. Кстати, к тому времени Трошев уже умер.
Дети дружили с детства, Марфа очень надеялась на то, что Сережа в конце концов женится на Насте. Но, увы, никакой любовью там и не пахло, зато дружба была самая настоящая. Настя знала про Сережу все и имела на него огромное влияние. Марфа могла сколько угодно вздыхать, глядя на размалеванных сине-зеленой краской девушек, приходивших к Сереже; сын, не обращая внимания на недовольство мамы, демонстративно на глазах у нее щупал хихикающих девчонок. Но стоило Насте слегка сдвинуть красивые брови, как очередная любовь Сергея испарялась без следа.
Потом Якунин угодил на военную службу. Когда он вернулся домой, родители встретили парня радостно, Леонардо и Марфа простили сыну все и очень надеялись, что отныне их жизнь потечет иначе, ведь Сергей уже совсем взрослый мужчина.
Но тот моментально расставил точки над i. Он пойдет работать шофером, женится, в общем, станет жить так, как хочет.
И тут Леонардо, что говорится, слетел с катушек.
– С ума сошел! – заорал он, швыряя на пол купленный по случаю возвращения сына торт. – Только посмей! Жениться! Да кого ты найдешь? Шофер! Поломойку? Или лимитчицу?
Сергей молча смотрел на отца, а тот, откричавшись, схватился за сердце. Марфа бросилась к мужу, а сын спокойно ушел.
На следующий день он устроился водителем автобуса, а через три месяца равнодушно бросил:
– Я женился. Ее зовут Клава, сегодня переедет в мою комнату.
Теперь уже за сердце схватилась Марфа, но было поздно, Сергей продемонстрировал матери штамп в паспорте.
На беду, в то лето в Москве не было Насти. Она устроилась пионервожатой и с конца мая укатила в лагерь «Орленок» на Черное море. Может, не реши Настя подработать, ситуация повернулась бы иначе, но дочь Володи и Люси находилась далеко и никак не могла повлиять на стремительно разворачивающиеся события.
Клава замолчала, потом тихо продолжила:
– Я-то ведь ничего не знала. Думала, Сергей меня любит, иначе зачем замуж зовет? Да и о родителях он ничего не рассказывал, обронил вскользь, что живет с отцом и матерью, и все…
Чем больше я слушала рассказ Клавы, тем менее симпатичным казался мне Якунин-младший.
Невеста не расспрашивала жениха о его родителях. Сама она имела дома крепко зашибающего отца и охотно прикладывающуюся к бутылке мать, потому и решила, что Сережа тоже из семьи алкоголиков.
Но потом, оказавшись уже законной женой в квартире мужа, она просто обалдела. Такой красоты Клава до сих пор не видывала. Повсюду картины в бронзовых рамах, хрусталь, ковры. Бедная девушка боялась мыться в ванной и ходить в туалет, настолько белоснежным был там кафель, а унитаз походил на незабудку, весь нежно-голубой. Впрочем, в комнате Сергея было очень просто: старенькая софа, поцарапанный гардероб и пара продавленных кресел. Ни ковров, ни хрустальных люстр.
Поймав удивленный взгляд Клавы, Сергей объяснил:
– Мне от родителей ничего не надо, сам пробьюсь.
Но Клаве Леонардо и Марфа показались милыми. Они вежливо раскланивались при встрече с невесткой. Девушка вначале хотела им угодить: почистить картошку, постирать бельишко. На следующий день после появления в доме Якуниных она взяла пылесос и принялась за уборку, но была остановлена Марфой:
– Спасибо, деточка, но к нам в час дня приходит домработница, это ее обязанность.
Ни в какие дружеские отношения свекор и свекровь с невесткой вступать не собирались. Бесхитростные рассказы Клавы о рабочем дне на хлебозаводе воспринимались ими молча, но Сергей постоянно провоцировал жену на подобные беседы. В особенности охотно он это делал, когда у старших Якуниных собирались гости. Сергей выводил Клаву в гостиную, усаживал за длинный стол, дожидался, пока публика перестанет обсуждать импрессионистов, и громко спрашивал:
– Слышь, Клавк, а че на месткоме решили? Ждать нам шесть соток под картошку?
Наивная жена мигом покупалась и отвечала:
– Да не, оне Маньке участок дали из цеха булок.
– Говнюки!
– Сволочи, – соглашалась Клава, – я ведь пашу, как зверь, у печки, а земля другой досталась.
Как правило, после подобного диалога гости начинали озираться, а Марфа быстро начинала предлагать:
– Пирожки берите, наша Лена мастерица.
– Барахло, – прерывал мать Сергей, – вот у Клавки на хлебозаводе вкуснятину пекут, она нам принесет, правда, Клань?
– Знамо дело, – соглашалась та, – разве ж для своих жалко.