– А? Личная? Интересно. Надеюсь, вы не станете просить о том, чтобы я был вашим партнером в фильме? Боюсь, что это невыполнимо.

– Нет, не это. Не могли бы вы снять очки и поставить канделябр со свечами поближе к себе? Мне очень интересно взглянуть на ваше лицо. Мне почему-то кажется, что оно должно быть в высшей степени некиногеничным.

– Да? – отозвался тот. – Ну что ж, можно. Посмотрите. Мне, кстати, тоже всегда казалось, что я некиногеничен.

И он снял очки и, взяв в левую руку массивный канделябр, осветил свое лицо.

…Порнобарон оказался довольно симпатичным молодым мужчиной лет около тридцати (черные очки и особенности освещения накидывали ему еще лет этак десять), с широко поставленными большими глазами и красивыми дугами бровей.

…И все-таки он кого-то мне напоминает!

– Я ошибалась, когда сказала, что вы некиногеничны, – сказала я. – Вы чрезвычайно привлекательный мужчина и хорошо бы смотрелись на экране. В любом фильме. Но это вовсе не значит, – выдавив из себя лукавую улыбку, добавила я, – что я зову вас к себе в партнеры, Джино. Кстати, а как ваше настоящее имя?

– А вот этого не надо, – сказал порнобарон. – Я и так позволил вам больше, чем кому бы то ни было. Всего наилучшего. Вас проводят.

– Одну минуту, – проговорил Миша Розенталь глухим от напряжения голосом, – мне нужно передать вам еще одно пожелание моего босса. В случае, если вы найдете, что он слишком многого требует, хозяин готов накинуть еще. – Миша пристально посмотрел на меня и, наклонившись к уху Джино, что-то негромко произнес.

– Хорошо. Выйдите, Мария, – сказал тот. – Сейчас я верну вам вашего Михаила. Он просит две минуты.

* * *

Я вышла в коридор и устало прислонилась к стене. В сущности, уставать физически было не с чего: я сегодня не утруждала себя, и самое тяжелое, что я подняла за день (помимо собственной сумочки), была чашка кофе в баре Толстого, а самое длинное расстояние, пройденное мной единовременно, – сто метров: от посадочной полосы в Шереметьеве до ближайшего такси.

Усталость расползалась по телу не от этого: сказывалось постоянное нервное напряжение.

В пяти метрах от меня мертвой тенью застыл телохранитель Джино. О том, что он жив, свидетельствовало лишь то, что с периодичностью раз в минуту он переносил тяжесть своего тела с одной ноги на другую.

…И где я видела этого Джино?

В висках стучало, сердце подпрыгивало, как не в меру расшалившийся мальчуган.

Как там Миша?

В этот момент в комнате что-то звякнуло, донесся какой-то хруст, глухой удар – и холодный голос Джино отчеканил:

– Да ты в своем уме?

Я почувствовала ватную слабость в ногах, но уже в следующее мгновение с трудом удержала себя от соблазна ворваться в комнату, схватить этого Джино за горло, как меня саму схватил в «Петролеуме» Алик Магомадов, и…

Нет, нельзя. Я всегда боялась таких моментов, когда – на грани допустимого – в груди начинала ворочаться и рвать нервы, как струны, чудовищная сущность Пантеры…

Но я удержалась.

Что происходило в комнате Джино? Я усиленно напрягала слух, но там было тихо. Мне почудился какой-то надсадный бубнеж, но потом я подумала, что так может стучать в моих собственных ушах отчаянно пульсирующая кровь.

Телохранитель в пяти шагах от меня пошевелился.

Не знаю, что произошло бы дальше, если бы в этот момент дверь не отворилась и в коридор не вышел бы Миша Розенталь. Лицо его было окровавлено, под глазом наливался всеми цветами радуги полновесный «фонарь».

Вслед за ним – вот уж кого я не ожидала увидеть – на пороге появился Джино. На его губах плавала липкая слащавая улыбка, и, когда он посмотрел на меня, я увидела, как его подбородок чуть дрогнул от сдерживаемого смеха.

…Смеха!

– Ничего, мои гримеры подправят тебе личико, Михаил, – сказал он. – Однажды моя любимая актриса подралась со звукооператором, и он выбил ей нижние зубы, своротил набок нос и попортил глазик. Ничего! На следующий день снималась как миленькая: зубы ей вставили, нос выправили, рожу подштукатурили… нормально. Так что с тобой все в порядке. Бывай.

Каменная физиономия стоявшего в стороне «секьюрити» вытянулась: готова поспорить на что угодно, что ему не приходилось слышать от своего хозяина Джино таких длинных и фамильярных речей.

– Все нормально, – процедил сквозь зубы Миша, – все нормально…

Глава 11

В офис мы возвратились часа в два ночи. Всего через три часа после того, как мы оттуда выехали.

Хотя лично у меня создалось впечатление, что мы отсутствовали несколько дней.

Родион, разумеется, не спал. Он сидел перед включенным компьютером, вцепившись в волосы и уставившись перед собой невидящим взглядом, и, казалось, не слышал раздающихся сверху воплей Потапа, на которые ранее он реагировал молниеносно. Попросту бросал все дела и галопом мчался вверх по лестнице.

– Ну что? – быстро спросил он, едва мы появились в его кабинете. – Почему вы не позвонили?

– Потому что если бы мы позвонили, не исключено, что по нас самих прозвонили бы отходную службу, – выразительно сказала я, а Миша потер разбитое лицо.

– Значит, вы договорились?

– Да… завтра в три в «Петролеуме». Серьезные люди этот Джино и его Алик Магомадов. Ничего не скажешь. Уверенные, наглые, вежливые мерзавцы, – сказала я. – И еще… где-то я этого Джино уже видела. Знакомое… знакомое лицо, а вы же знаете, босс, какая у меня память на лица.

– Где ты могла его видеть? Не может такого быть, – отмахнулся Родион Потапыч, но по нему было видно, что он придал моим словам куда большее значение, нежели хотел показать.

Потом он перевел взгляд на Михаила и произнес:

– Ну что… я вижу, ты сказал этому Джино наше последнее требование.

– Видел бы ты, как Джино посмотрел на меня, когда вышел из комнаты, – сказала я. – Я этого взгляда никогда не забуду.

– А он тебя не узнал, Миша? – спросил Родион Потапыч.

– Нет… не думаю. Мне всегда говорили, что у меня нет определенной внешности. Я – как кусок глины, из которой умелый ваятель, то бишь стилист или гример, лепит все, что его душе угодно. Думаю, что не узнал. Потому что если бы узнал – он меня не ударил бы. Он ко мне пальцем бы тогда не прикоснулся. Просто – позвал бы своих мордоворотов и велел, скажем, зацементировать мои кривенькие ножки в тазике и отправить покупаться в Москве-реке. Или придумал бы что-нибудь повиртуознее.

– Понятно, – сказал Родион, но на этот раз его привычное «понятно» прозвучало так, как если бы он сказал: ни черта не понятно.

– Ладно, пожелаем друг другу спокойной ночи и разойдемся по комнатам, – предложил Розенталь, косясь на меня. – Поздно уже. А завтра еще Фокса выручать… на съемки ехать. Ну и кашу мы заварили! – вырвалось у него. – Если все выгорит, я на полученные деньги памятник себе поставлю. За героизм.