Каким-то чудом Миу/Уокер ухватил ложе за самый край, но не удержал и поплыл следом, а дядя Фредди, привязанный ремнями, трубками и проводами, с криком обрушился в ночь. Я проснулась в холодном поту. Посмотрела на часы. Прошло каких-то двадцать минут. Уж лучше лежать без сна и предаваться мрачным мыслям.
Дядя Фредди. Сувиндер. Стивен. Жена Стивена.
С гнетущим, пренеприятнейшим чувством вины я осознала: как хорошо, когда нужно действовать, а не принимать решение. Мне вспомнилось, с каким ощущением я школьницей в одиночку возвращалась из Италии, получив известие о смерти матери. Слез не было: я словно окаменела, попала в непроницаемый кокон и даже, как могло показаться, обрела способность заглушать чужие голоса. Помню только рокот реактивных двигателей и белый след, который тянулся над Альпами, над проплывающей далеко внизу землей.
У меня заложило уши; я почти оглохла. Стюардессы были вежливы и предупредительны, но, наверно, решили, что я слабоумная и просто не понимаю с первого раза. Я и впрямь не различала их слов. У меня звенело в ушах от рокота двигателей и от давления на барабанные перепонки. Из-за этого я и погрузилась в кокон, который не пропускал другие звуки.
В те годы пассажиры самолета были отрезаны от мира — не то что в наши дни. Сейчас можно, не вставая с места, позвонить по телефону, а тогда, поднявшись в воздух, человек отгораживал себя от всех и вся. Пассажиров, занявших свои места, никто не мог потревожить, если не принимать в расчет ничтожно малую вероятность того, что кто-то дозвонится до авиадиспетчеров и вытребует, чтобы его соединили с пилотской кабиной. Время перелета было полностью в твоем распоряжении, свободное от обязанностей, которые возникают только на земной тверди, не связанное с делами — словно специально предназначенное для размышлений над жизнью и ее сложностями.
Только тогда меня как громом поразила мысль: а ведь именно из-за этого я полюбила летать, в самолетах мне всегда было комфортно, хорошо спалось. Черт побери, неужели это все началось на борту рейса Рим — Глазго, когда мне заложило уши, когда на меня снизошло какое-то бессловесное осознание, что я навсегда отрываюсь от матери, когда я стала задумываться над тем, что меня ждет впереди? Страха не было — во всяком случае, меня не пугало, что родной отец может отсудить себе родительские права, что важный отрезок жизни остался в прошлом; меня неотвязно преследовал лишь один вопрос: что же дальше? Мне казалось, весь мир, который включал и меня, отныне будет другим.
Итак, я сидела без сна, погрузившись в эти размышления; гадала, суждено ли дяде Фредди остаться в живых, и если нет — успеем ли мы свидеться, и по какой причине (если таковая имелась) он призвал к себе именно меня; я раздумывала, не дать ли добро Хейзлтону, чтобы тот открыл глаза Стивену на шашни его жены; не возненавидит ли меня, вопреки своим заверениям, принц — за то, что я его отвергла; не подстроил ли все это «Бизнес», чтобы крепко-накрепко привязать к нам Тулан; нет ли других способов добиться того же результата; стоит ли игра свеч; как воспримет народ Тулана уготованную ему судьбу — как наказание или как благо?
И вот еще что: действительно ли мои самолетные ощущения возникли в тот роковой день, не слишком ли это поверхностное объяснение, не произрастают ли они из витков кокона, который я сооружала вокруг себя всю свою жизнь, из ступеней карьеры, из деловых связей, положительных отзывов, иерархических уровней, должностных окладов и премий за прозорливость, из разноцветных кредитных карточек, из классов обслуживания, из процентных ставок, даже из круга знакомств и любовных связей, который я сплетала год за годом, но не для того, чтобы отгородиться от мира, ибо мир — это люди, а лишь для того, чтобы отгородиться от самой себя?
Уже на рассвете, перед последним коротким погружением в сон, я успела подумать еще вот над чем: такая зацикленность на воздушном транспорте и на возможности подремать в самолетном кресле свидетельствует о страшной усталости и недосыпе, отчего я и засыпаю во время авиаперелетов — если не в «Твин-Оттере», то уж в «Гольфстриме» обязательно.
Потом, когда мне показалось, что вот-вот придет настоящий сон, внезапно зазвонил будильник, настало время вставать и, невзирая на ломоту во всем теле, разбитость и головокружение — обычные последствия бессонной ночи — тащиться в ванную, едва разлепив веки.
Стоя под тепловатым душем, я прислушивалась к завываниям ветра в вентиляционных трубах и сама чуть не завыла, когда поняла, что ветер достиг ураганной силы.
Я облачилась в туланский национальный костюм — красный жакет-ватник и такие же брюки. Полностью собравшись, я вспомнила, что собиралась одеться по-европейски. Но было поздно.
Мой багаж уже отправили в аэропорт, однако я тщательно обшарила всю комнату, чтобы ничего не забыть. Строго говоря, это лишь дань привычке: я всегда пакую чемоданы очень методично и ничего не забываю.
Обезьянка-нэцке. Она по-прежнему сидела на ночном столике.
Как я могла забыть о тебе? — поразилась я. И засунула ее в карман длинного стеганого жакета.
«Твин-Оттер», я бы сказала, приземлился с шиком. Хотя это выражение не вполне согласовывалось с обстоятельствами. Принц, кутаясь под порывами колючего ледяного ветра, взял в свои ладони мою руку в перчатке. От ветра у меня слезились глаза; я решила, что и с ним происходит то же самое — не может же быть, чтобы он так расчувствовался.
— Вы сюда вернетесь, Катрин? — спросил Сувиндер.
— Вернусь, — ответила я.
По небу неслись свинцовые тучи, разрезаемые горными пиками на длинные полосы. По склонам стелился белый покров. Пилоты выпроваживали немногочисленных побледневших пассажиров, помогали грузчикам и механикам. Провожающих набралось немного. Ветер сметал с гравия пыль и играл ею в воздухе над футбольным полем (оно же — аэродром).
Одно опоздание тянуло за собой вереницу других: рейс Силигури — Тун задержался из-за лопнувшей шины шасси. Воспользовавшись задержкой, я сходила в магазин за подарками, хотя погода становилась все хуже. Когда нам сообщили, что самолет наконец-то поднялся в воздух, я испытала облегчение, смешанное с ужасом. Мои внутренности отреагировали на оба этих чувства, отчего желудок пришел в полное замешательство.
— Обещаете?
— Обещаю.
— Катрин. Можно поцеловать вас в щеку?
— Сделайте одолжение.
Он поцеловал меня в щеку. Я его приобняла. Он кивнул и смутился. Лангтун Хемблу и Б. К. Бусанде отвели глаза и заулыбались. Выход из неловкой ситуации нашелся сам собой: я устремилась навстречу группке ребятишек в островерхих шапочках — они пришли меня проводить. Чтобы их поприветствовать, я опустилась на корточки. Дулсунг среди них не оказалось, зато Граумо, Покум и остальные пожали мне обе руки и погладили щеки своими липкими ладошками. Я попыталась выяснить, почему не пришла Дулсун, а они попытались мне ответить, изображая кручение и что-то вроде рукоделия.
Я раздала купленные подарки. Граумо получил два — по мере возможностей, я постаралась ему внушить, что один сверток предназначен для Дулсунг, но на его мордашке отразилось лишь удивление, смешанное с подозрительной радостью, — и мальчугана как ветром сдуло. Я подозвала Лангтуна, который приблизился с объемистым пакетом не слишком интересных, но полезных вещиц, таких как карандаши, старательные резинки, блокноты, карманные фонарики. Мы вместе раздали это детишкам, взяв с них слово поделиться с приятелями.