клюкву в сахаре,
бугульминского бальзама
с ананасовым соком,
квашеную капусту с апельсинами,
йогурт,
промороженный до состояния снежинки,
фиолетового пломбира из Карелии,
поэтичного сока botaniq.
…а как-нибудь в марте,
может быть, в понедельник
нагрянет весна.
Что-то неуловимо
изменится в воздухе,
и тот перестанет быть зимним.
А солнце придвинется ближе
и озябшие ветви,
потянувшись к нему,
окутаются нежной дымкой.
И жизнь проснется
в уютной темноте земли
и выглянет наружу
любопытным зелёным ростком…
И разбуженная Природа
примется за дело,
затеяв своё древнее волшебство.
И бурлящие потоки жизни
ворвутся в мир,
вернув ему прежние краски
и позабытые давно ароматы.
И неожиданно для самих себя
мы вдруг почувствуем,
как что-то начнёт меняться в нас.
И улыбнёмся этой новизне…» [23 - Неизвестный автор. Original botaniq.]
* * *
Вчера мне позвонил Ленкин отец.
Он сказал, что болен,
ему предстояла серьезная
полостная операция.
А главное
он рассказал о необыкновенной истории
произошедшей с ним в больнице.
– Меня будет оперировать Сам,
представляешь?
Он заведующий отделением
в Покровской больнице,
говорят, к нему очередь по записи
на полгода вперед!
Он подходит ко мне намедни, значит,
и говорит:
«Я вас буду оперировать, батенька,
мол, дочка ваша слезно меня просила!»
Какая дочка? – удивляюсь я, Ленка, что ли?
Думаю, ну точно не она.
Эта непутевая
неделями дома не появляется.
И, кроме себя, в упор никого не видит,
эгоистка чертова.
Говорит, что Ирука приходила…
– Ирука… гм-хм, —
спохватываюсь я, умолкая.
В моей голове мелькают сомнения
в его душевном здоровье.
Пропахший бензином «уазик» душит,
рвотная тошнота подкатывает к горлу.
Водитель, видя мои судороги,
протягивает мне квадратик
мятной жевательной резинки.
Я роняю его под ноги
на грязный, мокрый,
такой же резиновый,
как и сама жвачка, коврик.
Контраст белого на черном,
«Черный квадрат» Казимира Малевича
навыворот, наизнанку.
– Мда, ну и дела!
Значит, она ангел теперь! —
восклицаю я,
давясь удушливым «горючим».
– Будет кому заступиться за нас
перед Богом! —
радуется Ленкин отец.
Я распрощался с ним,
пожелав скорейшего выздоровления.
Да какое там здоровье может быть?
Он потерял дочь,
вторая катится, как по ступенькам, вниз.
* * *
Махнуться, что ли
иголками с ежом?
Я рад, что в твоих объятиях
хоть кто-то оттаял.
В бесконечности льдов
(читай – водки «Ледов»)
не достать до дна.
Я, наверное, ослеп.
Я не попал в мишень ни разу!
Слезы градом,
но мне ничуть не больно!
В тебе сегодня
умерла Фукусима,
а я не могу помочь,
ничем не могу помочь!
* * *
Питер – мой дом.
Пусть даже без крыши над головой!
Под низким серым небом.
Здесь оно ближе всего!
Вне его «стен» я бездомная дворняга!
Вот так и получается, что кручусь,
как белка в колесе.
Меняются только декорации,
а спектакль – прежний, классический:
«Мама, я идиот, это неизлечимо!»
Когда не хватает воздуха,
Новое – хорошо забытое старое!
На те же грабли наступаю и топчусь!
* * *
Ко мне на работу приехал мой приятель.
В школе его прозвали Ерш,
за то что глаза у него были большие,
навыкате, с мутно-лиловой радужкой,
как у одноименной рыбы.
– Бабка померла третьего дня,
а могилку скопать некому!
Бабы, старики да дети малые!
– Друган-братан, выручи! —
упрашивал он меня.
Я неохотно, но согласился,
так как был лично знаком
с покойницей.
Был февраль,
с неба крошил белый песок,
земля была промерзшая и неподатливая.
Нам предстояло основательно покорячиться,
чтобы подготовить для усопшей
последнее пристанище.
Когда часов через шесть мы закончили,
руки мои были стерты в мозоли,
хотя мы работали
в строительных перчатках,
спина безжалостно ныла.
Товарищ предложил
подкинуть меня до дома
и заодно, как водится,
помянуть бабку.
Ерш достал из багажника
старенького «москвича»
бутыль белого стекла с жидкостью:
– Вот, баба Люба
припасла розового муската!
Пусть земля ей будет пухом!