— Сколько же лет ты была замужем за его отцом-дипломатом?
— Недолго, — отвечает она после секундного молчания. — Хотя, клянусь тебе, пыталась сохранить брак… Думаю, главным образом из-за того, что ждала ребенка. В конце концов, в жизни каждой женщины наступает момент, когда она на какое-то время становится жертвой своей матки и своего сердца. Но с этим человеком даже и это было невозможно… Человек был неплохой, невыносим он был не из-за каких-то своих качеств, а из-за настойчивого нежелания уступать. Ничему и никому. Ни за что. Да еще и ставил это себе в заслугу.
Она внезапно замолкает, меж тем как странная улыбка кривит ей губы. Меча кладет правую руку на скатерть — как раз туда, где от пролитого кофе осталось маленькое пятнышко. На тыльной стороне кисти темнеет несколько таких же. Следы протекших лет, приметы близкой старости проступают на увядшей коже. И внезапно воспоминание о том, как свежа и упруга была она тридцать лет назад, делается для Макса невыносимым. Пряча смятение, он наклоняется над столом, смотрит, есть ли еще кофе в кофейнике.
— Это не твой случай, Макс. И ты всегда знал это. О-о, черт… Я часто ломала голову, откуда у тебя такое спокойствие… Такое благоразумие.
Качнув головой в ответ на его молчаливое предложение налить кофе, она продолжает:
— Ты был так очарователен… Богом клянусь. Так благоразумен, так подл и так очарователен…
Макс в замешательстве изучает содержимое своей пустой чашки.
— Расскажи лучше про отца Хорхе.
— Я ведь уже говорила, что ты с ним познакомился в Ницце — ужинали у Сюзи Ферриоль. Неужели не помнишь?
— Помню, но смутно.
Меча медленно и устало убирает руку со скатерти.
— Эрнесто был человек воспитаннейший и изысканный, но ему не хватало таланта и воображения, которыми был в избытке одарен Армандо де Троэйе. Эрнесто был из тех, кто говорит только о себе, а тебя использует как предлог. Бывает, что тебе и в самом деле интересно то, что они говорят, но им об этом знать незачем.
— Да, так бывает.
— Но это опять же не твой случай. Ты всегда умел слушать.
Макс жестом как бы просит пощадить его скромность.
— Профессиональный навык, быть может?
— А в моем случае все потом пошло наперекосяк окончательно, — продолжает она, — и я стала злобствовать, знаешь, так мелко и гадко, как умеем только мы, женщины, когда нам плохо… На самом деле мне вовсе и не было так уж плохо, но и это ему вовсе незачем было знать. Несколько раз он пытался спасти наши отношения от того, что называл «пошлостью», и от полного краха, а потом сдался, отстранился, но, как и большинству мужчин, уйти ему удалось не дальше другой бабы.
Это слово в ее устах звучит почему-то не вульгарно. И это, и еще какие-то, хранимые в его памяти. В былые времена она употребляла и более крепкие слова, произнося их холодно и бесстрастно, как технические термины.
— А вот я ушла очень далеко, как ты знаешь, — говорит Меча. — Имею в виду безнравственность определенного вида. Безнравственность как вывод… Как осознание того, насколько бесплодна и пассивно несправедлива так называемая нравственность.
Она снова равнодушно стряхивает пепел на пол. Потом поднимает глаза на официанта, который, прежде чем подать счет, осведомляется, не угодно ли чего-нибудь еще. Меча смотрит на него, словно не понимает, что он говорит, или как будто его слова доносятся из дальней дали. И наконец качает головой.
— На самом деле я обжигалась два раза, — говорит она, когда официант удаляется. — Как аморальное существо, когда жила с Армандо, и как нравственная женщина, когда была замужем за Эрнесто. И только Хорхе, на мое счастье, сумел все это переменить. Его существование дало еще одну возможность. Открыло третий путь.
— Ты чаще вспоминаешь своего первого мужа?
— Армандо? Ну еще бы. Разве можно его забыть? Его знаменитое танго преследовало меня всю жизнь. Как и ты, в известном смысле. И сейчас — тоже.
Макс отрывается от созерцания чашки.
— Со временем узнал то, что было нам еще неизвестно там, в Ницце… Что его убили.
— Да. В местечке Паракуэльос, под Мадридом. Его увезли туда из тюрьмы и расстреляли. — Она почти незаметно пожимает плечами, как бы показывая, что трагедии, случившиеся много лет назад, зарубцевались и уже не причиняют прежней боли. — Один приказ касался бедного Гарсии Лорки, которого потом едва ли не причислили к лику святых. Второй — моего мужа. Это тоже возвеличило его и сделало легендой. И придало вес его музыке.
— Ты не вернулась на родину?
— Куда?! В унылую, злобную, провонявшую ладаном страну, которой правят спекулянты и ничтожества? Никогда. — С саркастической улыбкой она смотрит на залив. — Армандо было человек образованный, утонченный и либеральный. Творец чудесных миров… Остался бы жив — возненавидел бы этих кровожадных солдафонов, этих головорезов в голубых рубашках и с пистолетом на боку так же сильно, как и неграмотный сброд, от рук которого и погиб.
Помолчав, она переводит на него вопросительный взгляд:
— А ты? Ты-то как жил все эти годы? Ты в самом деле вернулся в Испанию?
Макс мастерит у себя на лице выражение, которое должно бы рассказать о могучих обстоятельствах, о лихорадочном времени, о счастливо подвернувшихся нуворишах, алчных до роскоши, о восстановленных городах и деревнях, о гостиницах, возвращенных прежним владельцам, о бизнесе, расцветающем под сенью нового режима, о волшебных перспективах, открывающихся для всякого, кто умеет держать нос по ветру. Так он резюмирует рассказ о годах ухваченных возможностей и бешеной деятельности, о потоках золота, циркулирующего туда-сюда и льнущего к тем, у кого хватает смекалки и отваги преследовать его — черный рынок, женщины, отели, поезда, границы, беженцы, — о целых мирах, повергнутых в прах на развалинах старой Европы, о лихорадочной уверенности в том, что, даже когда все это кончится, так, как было прежде, не будет.
— Я бывал там наездами. Во время войны мотался взад-вперед между Испанией и Америкой.
— И подводных лодок не боялся?
— Боялся до дрожи. Но выбора не было. Сама понимаешь, бизнес.
Она снова улыбается — почти как сообщница.
— Да, я понимаю… Бизнес.
Ощущая на себе ее взгляд, он с намеренным простодушием наклоняет голову. Оба собеседника знают, что за словом «бизнес» подразумевается очень и очень многое, но Меча Инсунса не подозревает все же, сколь многое. А на самом деле во время гражданской войны Испания была для Макса Косты охотничьим заказником. Защищенный венесуэльским паспортом, который обошелся ему очень недешево, но зато гарантировал почти полную безопасность, Макс со свойственной ему непринужденной общительностью появлялся в ресторанах, в дансингах, на файв-о-клоках, в американских барах, в кабаре — повсюду, где кипела светская жизнь и можно было встретить красивых женщин и богатых мужчин. Профессиональная хватка, к этому времени развившаяся и изощрившаяся до немыслимых пределов, снискала ему вереницу оглушительных побед. Времена неудач, упадка, краха, которые в конце концов загонят его в темную щель, были еще далеко. Новая, франкистская Испания позволяла ему проявить себя; было несколько очень доходных операций в Мадриде и Севилье, была хитроумная афера в треугольнике Барселона — Марсель — Танжер, была очень богатая вдова в Сан-Себастьяне и махинация с драгоценностями, начавшаяся в казино Эшторила и должным образом завершенная на вилле в Синтре. В последнем эпизоде — дама, не слишком привлекательная, приходилась двоюродной сестрой дону Хуану де Бурбону, претенденту на испанский престол — Максу вновь пришлось танцевать, причем много. В том числе и «Болеро» Равеля, и танго «Старая гвардия». И танцевал он, вероятно, дьявольски хорошо, потому что, когда все кончилось, жертва горячей всех отстаивала перед португальской полицией его невиновность. Макса Коста ни в чем заподозрить невозможно, утверждала она. Он джентльмен с головы до ног.