– Тебе это надо?
– Только в том случае, если будет задан вопрос. Можешь даже посожалеть немного, что хороший мужик «просквозил» мимо твоего носа. Но – не сильно, маленько раззадорь их, а глухая ревность не нужна.
– Кино снимаешь?
– Нет, но тебе нужна правда. Точнее, ее абсолютное подобие.
– Умный, да?.. А целовать когда будешь, умник?
– Да хоть прямо сейчас…
Затемненные стекла тем и хороши, что иногда за ними можно чувствовать себя относительно свободно…
Перед тем как выйти из машины, спросила только:
– Еще увидимся?
– Обязательно, – бодро ответил он. – Москва не так велика, как представляется…
Филипп вошел в здание аэровокзала и достал телефон.
– Я – тут.
– На выходе справа любимая твоя серая «девятка», из окна торчит рука.
Через минуту Филя садился в салон. Откинулся на спинку, сказал: «Привет!» – и положил назад небольшую сумку с немногими своими дорожными вещами и ноутбуком.
– Вводи в курс. Какие проблемы?
– Ну, у тебя и вопросы, однако! – Турецкий покачал головой, трогая машину. – Что ж, если хватит терпения, слушай… – И Александр Борисович начал скрупулезно, с первого дня своего пребывания здесь, пересказывать последовательность событий, коим был свидетелем, а также непосредственным участником. Пришлось и уйти в историю, то есть вспомнить, что за расследованием и по какой причине занимался в станице Грязнов. С кем имел контакты, каковы были выводы и последствия. Зная, что иной раз истина может нечаянно открыться среди, казалось бы, незначительных деталей, он старался не забыть ничего, что, по его мнению, могло бы иметь отношение к череде совершенных преступлений, включая факты самих следственных действий. Словом, когда подъезжали к Замотаевке, картина, по признанию Филиппа, стала для него «прозрачной до самого донышка». Это хорошо, потому что у Турецкого было еще полно неясностей. Это он мог через Людмилу «бросить» генералу Привалову «весточку» о том, что материалов – по горло и картина ясна, за исключением нескольких мелочей. Но там и задача стояла иная: очень хотелось, чтобы генерал запаниковал. А то что же получалось? Ходят вокруг «темные люди», все знают, что они преступники, все, кроме тех, кто должен их отлавливать.
Филипп полностью разделил заботы коллеги и заявил со всей ответственностью, что лично предпримет любые усилия, чтобы исправить нетерпимое положение. А по поводу собственно «усилий» он распространяться не стал, поскольку они были хорошо известны Александру Борисовичу за годы их совместной трудовой деятельности на тернистой ниве борьбы с преступностью. Некоторые из «усилий» можно было бы, пожалуй, с большой натяжкой назвать определенно законными. Нет, конечно, сильно «за рамки» выходить никто не собирался. Есть же грань, за которой вдруг начинает мучить совесть, в том смысле, что мог бы и помягче решить вопрос, да времени не хватило.
Агеев долгое время, самые лучшие свои годы, был «человеком войны», когда многие проблемы, даже большинство из них, решались в соответствии с требованиями обстановки, а никак не в плане настоятельных советов правозащитников. Таковы были условия.
Вот и в борьбе с преступностью, особенно в тех ее сферах, где иной раз «усилия» правоохранителей странным образом совпадают с «усилиями» уголовников, Филипп, при острой, разумеется, нужде, действовал так, как его научили хорошие люди. Те, что отправляли молодежь за тридевять земель на войну, в истинном смысле которой разобрались только потомки. Грамотно действовал, хотя кое у кого мог и возникнуть вопрос: как же, мол, так, – в мирное время, да фронтовыми методами? Удивляло, что никто впоследствии как-то не жаловался на применение Филиппом дополнительных «усилий». Кто-то не успевал, а кому-то казалось, очевидно, что жалоба сама по себе бессмысленна. Ну, что она может еще добавить к тому, что уже им же сказано? Молчал бы – другое дело… Очень ценил Турецкий это прекрасное рабочее качество Фили Агеева. Потому и обрадовался, когда Славка предложил прислать в станицу именно его.
Александр Борисович умел, но не любил стрелять. Он прошел в свое время правильную школу Грязнова, а тот постоянно повторял, и Саня тоже усвоил, что самое противное на свете – это стрелять в живых людей. И нередко повторял эту ставшую широко известной фразу своим ученикам – студентам-юристам и практикантам. Тоже имея к тому основания.
Здесь, в станице, Турецкий не предполагал пока стрелять, но, как говорится, кто знает! Это человек предполагает, а располагает-то Всевышний и никто другой. Так что если не объявится конкретная надобность применять оружие, то силовая защита потребуется совершенно определенно, а до мастерства Фили дотянуться редко кто мог. Более того, никто и предположить не мог, что в этом невысоком и невзрачном человеке, подбирающемся к своему полувеку, таится такая опасная взрывная сила. Внешность, известно, бывает обманчивой, и Агеев с удовольствием пользовался этим распространенным заблуждением, причем вполне профессионально. Поэтому и чеченцы, о которых достаточно подробно рассказал Александр Борисович, частично и со слов Грязнова, сразу заинтересовали Филю. Служа в разведке спецназа, он, естественно, владел языком «маленького, но гордого» народа, – в пределах необходимого, разумеется.
В Замотаевке Турецкий надеялся получить от криминалиста Жоры результаты дактилоскопической экспертизы. И если предположения о принадлежности отпечатков пальцев беглым бандитам-боевикам из федерального розыска подтвердятся, этот факт мог бы во многом облегчить решение вопроса о роли одного ответственного генерала в совершенных преступлениях прошлого года, «повешенных» его же стараниями на невиновного пчеловода.
Криминалист не знал, конечно, всех тонкостей данной ситуации, – для него, решил Турецкий, это было бы лишним и даже опасным, – но Жора, тем не менее, понимал свою ответственность. И к приезду акт экспертизы с отпечатками был готов. Он после звонка Турецкого отъехал на своей машине к парку, где и передал соответствующий документ с приложенными материалами исследования и заверенными его подписью. Отдал под личную ответственность московского сыщика, которого ему достаточно убедительно представил недавно сам Свирский, слов на ветер не бросавший. Жора теперь и не волновался. Сделал свое дело, получил благодарность в виде бутылки хорошего коньяка, купленного Турецким в аэропорту специально для этой цели. А то, понимаешь, спасибо да спасибо, будто это – деньги такие новые.
Пошутили по этому поводу, Турецкий дружески пожал руку Козлу, что чуть позже очень развеселило Филю, и они отбыли в свою станицу.
Прибытие Агеева никоим образом не афишировалось. Александр Борисович въехал задом во двор, закрыл ворота, и тогда Филя выскользнул из машины и тут же оказался в доме. Он обошел комнаты, веранду, проверил двери и окна, то есть действовал профессионально – на случай крайней ситуации. Оглядеть двор и сад он собирался попозже, когда стемнеет. А пока можно было и поесть чего-нибудь.
Зина была оповещена о прибытии и захотела немедленно прибежать, но это желание было пресечено – тоже до позднего вечера, а там видно будет. Саня рассказал Филе, в сдержанных тонах, о своих отношениях с медсестрой, тот восхитился. Многостаночный метод Турецкого был ему достаточно известен. И он даже предложил ему сегодня не болтаться тут, в доме, а незаметно переместиться под крышу сеновала, куда и сам бы в других обстоятельствах отправился с удовольствием, кабы был предмет хотя бы временного восхищения. И Александр Борисович уже стал подумывать, что не может быть, чтоб в такой станице у Зинки не оказалось еще какой-нибудь приятой подруги вроде Дуси. Впрочем, ему сразу пришла на ум вдова доктора Усатова – Елена Григорьевна, которую ему почему-то хотелось называть Леночкой или Аленой, такая она была славная. А что Танечке ее – двенадцать и девочка все понимает, так ведь должна соображать, что и матери очень одиноко в тридцать с небольшим годков. Но она – не из тех, видел Турецкий, которые готовы броситься в любые объятья, лишь бы скрасить вдовье одиночество. Тем более, оправдывал свои предположения Александр Борисович, что им с Филей еще предстоит со всей тщательностью исследовать жилище и пристройки в усадьбе доктора.