Кост продолжал:
– Есть одно важное отличие в характере пыток первой и второй жертвы.
– Какое?
– Во втором случае убийца ампутировал не только глаза, но и кисти рук. Вы не увидели этого, потому что тело находилось в позе зародыша:
культи были спрятаны между коленями.
Глаза. Руки. Между этими анатомическими элементами Ньеману чудилась оккультная связь. В том, как убийца изувечил обе жертвы, крылась какая-то дьявольская логика, но полицейский ее пока не улавливал.
– Это все? – спросил он.
– Пока все. Я приступаю к вскрытию.
– Сколько тебе нужно времени?
– Минимум два часа.
– Начни с глазниц и позвони мне, как только обнаружишь что-нибудь интересное. Я уверен, что там найдется знак для нас.
– Комиссар, у меня такое чувство, будто я работаю посланником ада.
* * *
Ньеман пересек библиотечный зал. У двери сидел кряжистый полицейский, усердно изучавший диссертацию Реми Кайлуа. Ньеман обогнул ряд и занял место напротив, в одной из застекленных кабинок.
– Ну, как дела?
Офицер поднял голову.
– Тружусь, как видите.
Комиссар с улыбкой кивнул на толстую стопку:
– Ничего нового? Тот пожал плечами.
– Сплошная Греция, Олимпиады, спортивные состязания и прочие штуки: бег, метание копья, борьба, кулачные бои... Кайлуа пишет о сакральном характере физических испытаний. И еще о связи... нет, общности с высшими силами. По его мнению, высокий результат в соревнованиях рассматривался в те времена как путь к общению с богами... Например, атлет – по-гречески «athlon» – мог, превзойдя самого себя, пробудить силы природы – плодородие земли, ее изобилие. Заметьте, что он частично прав: иногда смотришь на этих бешеных футболистов на поле и веришь, что спорт способен пробудить в человеке сверхъестественные силы.
– Что еще важного ты заметил?
– Кайлуа пишет также, что в античную эпоху атлеты были еще и музыкантами, философами и поэтами. На этом пункте наш тихоня библиотекарь прямо-таки зациклился. Он искренне сожалеет, что прошли времена, когда тело и дух были спаяны воедино, в одном человеческом существе. Вот чем объясняется заглавие «Ностальгия по Олимпии». Ностальгия по эпохе сверхлюдей – и мыслящих и мощных, и духовных и спортивных. Кайлуа противопоставляет тому времени наш век, когда интеллектуалы не в силах поднять пару килограммов, а спортсмены все, как один, безмозглые. Он видит в этом разделении духа и тела знак полного упадка.
Ньеману вспомнились атлеты из его кошмарного сна. Слепые движущиеся изваяния. Софи Кайлуа объяснила, что, по словам ее мужа, берлинские атлеты ставили перед собой задачу возродить пресловутую глубинную связь физического и духовного начал.
Полицейский подумал также о чемпионах университета – профессорских детях, которые, по словам Жуано, добивались наилучших результатов по всем дисциплинам, в том числе и спортивным. Эта сверходаренная молодежь тоже, хотя и на свой манер, пыталась приблизиться к античному идеалу атлета. Когда Ньеман разглядывал в приемной ректора фотографии награжденных студентов, он приметил на их лицах торжествующее выражение молодой, всесокрушающей силы – силы и телесной и духовной, но какой-то особенной, вызывающей тревогу. Он улыбнулся полицейскому, уныло глядевшему на него.
– А ты недурно разбираешься в этой философской мешанине, – заключил он.
– Да что вы, это же темный лес! Хорошо, если половину просек. – И он похлопал себя по носу. – Но у меня есть нюх. Я этих правых издалека чую!
– Ты думаешь, Кайлуа был фашистом?
– Ну, точно не скажу... Тут дела посложнее... Но вот этот миф о суперменах и чистых духом атлетах попахивает знакомыми лозунгами о высшей расе и прочей чуши в этом роде...
Ньеману снова вспомнились кадры фильма о Берлинской Олимпиаде, висящие в квартире Кайлуа. За этими изображениями и спортивными рекордами Гернона скрывалась какая-то тайна. Может, между ними есть связь? Но какая?
– Там нет никаких намеков на реки? – спросил он офицера. – На пурпурные реки?
– Что-что?
Пьер Ньеман поднялся.
– Ничего, это я так.
Полицейский взглянул на высокого человека в синем плаще и громко сказал ему вслед:
– Слушайте, комиссар, ей-богу, поручили бы вы это дело кому-нибудь поумнее меня, например из студентов, а?
– Мне нужно мнение профи. Такое, чтобы оно укладывалось в рамки расследования.
Офицер скептически поморщился.
– Неужели вы думаете, что весь этот словесный понос может что-нибудь дать для нашего расследования?
Ньеман подошел и, взявшись за стекло кабинки, наклонился к полицейскому.
– В нашей профессии играет роль каждая мелочь. Нельзя упускать ни одной случайности, ни одной якобы бесполезной детали. Любое преступление построено как атом, понимаешь? Так что продолжай читать.
И он ушел, оставив своего собеседника в сильном недоумении.
Выйдя на улицу, он заметил посреди кампуса яркие огни телевизионных юпитеров. Прищурившись, он различил среди них тощий силуэт ректора Венсана Люиза, который, стоя на ступеньках главного корпуса, вероятно, лепетал что-то успокаивающее. В толпе телевизионщиков мелькали характерные логотипы региональных и национальных французских компаний, а также студий романской Швейцарии. Журналисты теснились вокруг ректора, засыпая его вопросами и отталкивая друг друга. Процесс пошел: все масс-медиа ринулись в Гернон. Сообщение об убийствах неминуемо должно было распространиться по всей Франции, а паника – по всему маленькому городку.
И это было только начало.
С дороги Ньеман позвонил Антуану Реймсу:
– Есть новости об англичанине?
– Я сейчас как раз в Отель-Дьё. Он все еще не пришел в сознание. Врачи настроены весьма пессимистично. Посольство Соединенного Королевства натравило на нас целую свору адвокатов. Они явились прямо из Лондона. И журналисты тоже, конечно, на стреме. В общем, представь себе наихудший вариант и помножь его на десять.
Спутниковая связь работала безупречно: Ньеман прекрасно слышал каждое слово Реймса.
Он представил себе директора в Отель-Дьё, на острове Ситэ, и вспомнил самого себя, прежнего, в коридорах парижских больниц, где он допрашивал проституток, пострадавших от кулаков сутенеров и щеголявших кто разбитым носом, кто синяком под глазом. Припомнились ему и окровавленные лица задержанных, которых он сам «разукрашивал» у себя в кабинете, их руки, прикованные наручниками к кровати, и разноцветные огни бордельных вывесок, озаряющие мертвенную белизну жалких каморок.
Вспомнил он и Отель-Дьё, откуда выходил иногда в три часа ночи, измочаленный вконец, и портал собора Нотр-Дам, освещенный ярко, как днем. Пьер Ньеман был воителем по натуре. И воспоминания его всегда сопровождались блеском стали и огнями пожаров, звоном щитов и кличем бойцов. Ему вдруг стало грустно при мысли о странности такого существования, на которое мало кто согласился бы, хотя для него самого оно было единственным смыслом жизни на этой земле.