— Ишь какая, — качнул головой Кочубчик. — Кусается… С характером, видать.
— С характером, — согласилась воровка. — В отца.
— А отец-то кто? — насторожился Володька. — Не я, часом?
— Не ты, не бойся, — усмехнулась она. — Другой человек.
— И слава Богу, — перекрестился скорченной рукой Кочубчик. — А то не приведи Господь с родным отцом так разговаривать.
Изюмов вошел в вестибюль театра, направился по лестничному маршу наверх, и здесь его остановил швейцар.
— Вы к кому, сударь?
От такого глупого вопроса артист даже остолбенел.
— Как это «к кому»?.. В театр!
— Вас пускать в театр больше не велено, — произнес швейцар.
— Не велено?.. Что значит «не велено»?.. С чего ты взял, дурак?
— Есть распоряжение Гаврилы Емельяновича вас больше в театр не пускать.
— Что за чушь!.. Такого не может быть! — Изюмов сделал шаг наверх. — Я желаю лично увидеть господина директора.
— Они заняты, и пускать вас к нему также не велено. — Швейцар прочно встал на его пути.
— Но это чистейшая глупость!.. — Артист беспомощно затоптался на месте. — В конце концов, я буду жаловаться!
— Как вам угодно, но в театр входить вам с сегодняшнего дня запрещено.
Изюмов постоял еще какое-то время в недоумении и потрясении, на слабых ногах спустился вниз. Его водило из стороны в сторону, в любой момент он рисковал потерять сознание.
И в это время он увидел Таббу.
Она вышла из кареты, легким шагом избалованной примы также направилась в театр, вошла в вестибюль, по пути увидела Изюмова.
— Что с вами, Изюмов? — спросила она удивленно. — Вам плохо?
— Я сейчас помру, — тихо пробормотал тот. — Помогите мне.
— Что стряслось?
— Мне отказано в театре.
— Что значит «отказано»?.. Кем?
— Гаврилой Емельяновичем.
— Шутите?.. По какой причине?
— Мне неизвестно… Хам на входе буквально вытолкал меня, — объяснил слабым голосом артист и попросил: — Прошу вас, спросите, походатайствуйте перед господином директором обо мне. Вы ведь все можете, мадемуазель… Я помру без театра.
— Повлиять не обещаю, но вопрос задам непременно.
Прима стала подниматься по ступенькам наверх, но неожиданно так же была остановлена швейцаром.
— Вы к кому, сударыня?
— Что значит «к кому»?.. Не узнаешь, что ли? — возмутилась Табба. — К Гавриле Емельяновичу, он ждет меня!
— Гаврила Емельянович распорядились вас к нему не впускать и попросили впредь о своих визитах сообщать заблаговременно.
Изюмов от услышанного выпучил глаза, опустился на мягкий пуфик.
Артистка от растерянности широко открыла рот и в первый момент не смогла вдохнуть воздух.
— Но я прима… артистка Табба Бессмертная!
— Мне это известно, — даже с некоторым состраданием произнес швейцар, — однако приказ господина директора нарушать не имею права. — Он увидел спешащих наверх артистов, попросил бывшую приму: — Отойдите, пожалуйста, в сторонку. Мешаете.
Табба послушно спустилась вниз, направилась к выходу. Изюмов двинулся следом.
Вместе — друг за другом — они пересекли зеленую площадь напротив театра, девушка опустилась на одну из скамеек сквера, артист примостился рядом.
Какое-то время молчали, затем Изюмов сказал:
— Выход один — пулю в лоб.
— Что? — оторвалась от своих мыслей Табба.
— Трудно даже себе представить, — усмехнулся тот, — как вы сможете без театра-с.
— Идиот!.. Дурак! — сцепив зубы, выкрикнула артистка. — Замолчите! Сейчас же замолчите и больше не смейте открывать рот!.. Вы меня поняли?
— Понял-с… Простите.
Гаврила Емельянович и следователь Гришин стояли у большого кабинетного окна, наблюдали за происходящим в сквере. Было видно, как отрешенно и потерянно смотрела в одну точку Бессмертная, и с каким участием наблюдал за ней Изюмов.
— Рассчитано все верно, — удовлетворенно кивнул Егор Никитич. — Ее это доломает окончательно, а потом можно будет брать ручками без перчаток.
— Ее и так можно было брать, но теперь девушка сама полезет в клетку.
— Лишь бы этот болван ничего не испортил.
— А что он может испортить?.. Она его на дух не переносит.
— Не переносила, — уточнил следователь. — Теперь беда может связать их одной веревкой.
— Ну и пусть. Теперь им двоим заказана дорога в театр.
— Так-то оно так, но госпожа Бессмертная должна еще выполнить одно маленькое порученьице нашего департамента.
Егор Никитич взял котелок, перчатки, трость.
— Уходите? — несколько удивился директор. — А по рюмочке?
— В следующий раз. Сейчас самое время душевно побеседовать с примой вашего театра.
— С бывшей примой! — поднял палец Гаврила Емельянович.
— Вы так легко ее списываете?
— Она сама себя списала, — улыбнулся директор. — Кто пойдет на представление, где по сцене скачет дочка воровки и любовница террориста?
Гришин неуверенно пожал плечами.
— Кто знает, может, вы и правы, Гаврила Емельянович, — и вышел из кабинета.
Когда следователь вошел в сквер, Табба и Изюмов продолжали сидеть на прежнем месте. Он вежливо снял котелок, поклонился сидящим.
— Приятно видеть вас в таком милом уединении. Не помешал? Могу присесть?
Бессмертная отрешенно взглянула на него, бросила:
— Как пожелаете.
— Благодарю.
Егор Никитич сел со стороны девушки, положил котелок и трость на колени, снял перчатки.
— О чем печалится госпожа лучшая артистка Санкт-Петербурга?
Она бросила на него испуганный взгляд, не ответила. Зато Изюмов мотнул головой, со смешком сообщил:
— Госпожа лучшая артистка стала просто госпожой. — И добавил: — Так же, как и господин артист.
— Замолчите же! — прошипела Табба.
— Можно вас попросить, — обратился следователь к Изюмову, — предоставить мне возможность кое-что сказать госпоже Бессмертной?
— Как изволите, — покорно согласился тот, отошел в сторонку, предупредил девушку: — Я буду ждать.
— Можете не ждать, — посоветовал следователь. — Мадемуазель при желании найдет вас.
— Нет уж, — упрямо заявил тот, — прошу не корректировать мои желания, господин хороший.