Изюмов отошел к соседней скамейке, уселся там, забросив ногу на ногу и устремив глаза в небо.
— По вашему состоянию я вижу, что что-то стряслось. Что? — спросил участливо Гришин.
— Мне отказано в театре, — ответила Табба, глядя перед собой.
— Не может быть!.. Как это?
— Меня остановил швейцар и передал распоряжение Гаврилы Емельяновича в театр меня больше не пускать.
Следователь откинулся на спинку скамейки.
— Глупость!.. Чушь!.. Вам отказать в театре?.. А кому ж там позволено бывать?.. Этой бездари?! — кивнул он в сторону Изюмова.
— Ему тоже отказано.
Егор Никитич поднялся, взял ее за руку.
— Пошли!.. Немедленно идем к Гавриле Емельяновичу, и вы убедитесь, что подобная глупость от него исходить не могла!
Девушка освободила руку.
— Если вы думаете, что у меня нет гордости, ошибаетесь. Теперь я буду ждать, когда меня попросят. А всякую сволочь, которая выталкивала меня вон, чтоб гнали взашей и чтоб ноги таковой в театре больше не было!
Следователь одобрительно кивнул, вновь присел рядом.
— Я вас понимаю. Видимо, так и следует поступить. — Он заглянул ей в глаза, с улыбкой предложил: — А желаете, я буду вашим верным другом?
— Другом? — враждебно посмотрела на него артистка. — Нет друзей, а тем более верных. Не желаю, не хочу больше их иметь. Хватит, наелась!
— Не в том смысле! — рассмеялся Гришин. — Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы вы вновь были в театре.
— В обмен на что?
— Вы забыли?.. Мелочь!.. Ерунда!.. Помните о Соньке Золотой Ручке?
— Я об этой даме всегда помню.
— Вот и сделайте одолжение, а я переговорю с Гаврилой Емельяновичем.
Табба помолчала что-то прикидывая, переспросила:
— Отвезти в дом записку?
— Не только. Дать знать, если Сонька там.
— И когда вы желаете, чтобы я это сделала?
— На этой недельке. Я вам непременно дам знать.
— Хорошо, — кивнула бывшая прима. — Только условие. К Гавриле Емельяновичу я больше не пойду. Пусть он сам придет ко мне.
— Гордыня?
— Нет. Любовь к себе. Ненавижу, когда плюют в душу. За это даже мать родную не могу простить. — Она поднялась, направилась к Изюмову.
— А как вас найти? — спросил вслед Егор Никитич.
— При желании найдете, — не оборачиваясь, ответила Табба, взяла под руку изумленного артиста, и они двинулись прочь из сквера. — Пошли в кабак. Самый лучший, самый пьяный. Будем запивать горе, господин Изюмов.
Из кабака Табба и Изюмов вышли далеко за полночь, оба были крепко пьяны, и к ним тут же подкатила повозка.
— Куда следовать, господа? — весело крикнул извозчик.
— На Васильевский! — ответила Табба и взяла артиста за лацканы его легкого пальто. — Едете со мной, и чтоб никаких больше вопросов.
— Желаете, чтобы я был при вас? — не поверил тот.
— Не «при вас», а со мной, идиот!.. И молчать!.. Слышишь, молчать!
Они сели в повозку, извозчик хлестнул по лошадям, и они помчались в темноту ветреного Петербурга.
Катенька встретила госпожу встревоженно и с недоумением. Впустила ее в прихожую, удивленно уставилась на Изюмова.
— Вы с барыней?
— Так велено-с, — пожал тот плечами.
— Со мной! — ответила Табба, сбрасывая с ног туфли. — Катенька, выпить!
Та торопливо достала из буфета бутылки с вином, поставила на стол, затем заспешила на кухню за сладостями.
Артистка скрылась в спальне, Изюмов стоял посреди гостиной, не зная, куда себя девать.
— Что с барыней? — спросила прислуга, ставя на стол конфеты и фрукты.
— Уволили-с. Из театра-с, — пьяно кивнул Изюмов.
— Кого?
— Меня-с… И мадемуазель также-с.
Катенька от ужаса приложила ладонь к губам, ахнула:
— Боже…
Из спальни вышла артистка, молча налила в три фужера вина, посмотрела на Катеньку.
— Что?
— Нет, ничего, барыня.
— Сболтнул уже?
— Никак нет-с, — замотал головой Изюмов. — Молчу как сом-с.
Табба взяла свой фужер, опрокинула до дна, с трудом устояла на ногах, держась за стол. Дотянулась до лица Изюмова, цепко взяла его за скулы, притянула к себе и неожиданно поцеловала его жадно и страстно.
Катенька смутилась, пить не стала, быстро покинула гостиную.
Артистка отпустила вконец растерянного и красного Изюмова, пьяно попросила:
— Теперь вы… Слышите?.. Теперь вы поцелуйте меня.
Тот смотрела на нее, не в состоянии ничего сделать.
— Оглох?
— Не могу-с… — пробормотал артист. — Так сразу… — И добавил: — Я люблю-с…
— Кого?
— Вас.
— Так почему не целуешь?.. — Табба крепко взяла его за сорочку, притянула к себе. — Я велела, а ты не целуешь! Почему? Говори, сволочь! Почему? Презираешь, что меня выгнали из театра?.. Презираешь? Радуешься?! — Она вдруг сильно ударила его по лицу, затем стала хлестать не останавливаясь, что-то кричала, плакала, рвала на Изюмове сорочку, не отпускала.
Катенька бросилась оттаскивать хозяйку, та все равно пыталась достать артиста, а он, торопливо поправляя изодранную сорочку, отбивался, защищался, потом бросился к выходу.
Табба упала на диван, каталась на нем, рыдала, рвала на себе волосы, просила о милосердии.
— Господи, помоги мне… Помоги мне, Господи!.. За что Ты меня наказываешь, Господи!
Володя Кочубчик, опираясь на трость с набалдашником, одетый в белый костюм, с подстриженными волосами и бородой, степенно вошел в гостиную, остановился перед сидящей в кресле Анастасией, почтительно склонил голову.
— Здравствуйте, мадемуазель. Благодарю вас за милосердие, которое вы мне оказали. — И с некоторой даже кокетливостью представился: — Владимир Михайлович, ваш верный слуга и раб.
Сонька, Михелина и Никанор находились здесь же. Воровка смотрела на Кочубчика с нежностью и гордостью. Дочка — холодно и брезгливо. Дворецкий — беспристрастно и строго.
— Рабов здесь нет, — с напускной строгостью поправила его княжна, — а вот служить вам здесь придется исправно, — перевела взгляд на Никанора. — Во всем будете отчитываться и подчиняться моему дворецкому Никанору.
— Как прикажете, княжна, — снова склонил голову Володя.
— Прошу относиться к работающим с должным уважением и полагающейся строгостью.