Сколько людей погибло — неизвестно. Были вымершие деревни, улицы, слободы. Но утверждения ряда источников, что Москва потеряла сотни тысяч жителей, а Центральная Россия — половину населения, выглядят слишком преувеличенными. И столица, и государство в целом довольно быстро ожили и пришли в себя. То есть большинство людей в пораженных районах сумело спастись, отсиживаясь в запертых дворах и домах, либо разбегаясь на природу, в поля и леса. Правительство осенью сочло возможным вернуться в Москву. Но царь после взятия Смоленска из предосторожности остановился в Вязьме, где и встретился со своей семьей. Успехи русского оружия были впечатляющими. Алексею Михайловичу шли поздравления со всего православного мира. Константинопольский патриарх Паисий выслал в дар царю великую святыню — Влахернскую икону Пресвятой Богородицы, с которой византийский император Ираклий сокрушил персов.
А русские отряды брали все новые города — Гомель, Чичерск, Речицу, Жлобин, Рогачев. Часть сил, освободившихся из-под Смоленска, была отправлена под Витебск. В результате у Шереметева собралось 20 тыс. ратников, 20 больших орудий, и 17 ноября после бомбардировки город был взят ожесточенным штурмом. Всего же в кампании 1654 г. под русский контроль перешли 33 города. Но в ту эпоху не только в России, айв других странах зимой воевали редко. Оставлять войска в холодах и ненастьях означало обречь их на болезни и лишние потери. И Алексей Михайлович распорядился разместить гарнизоны в захваченных крепостях, а прочие части отвести на зимние квартиры, дворянам разрешалось разъехаться по поместьям. Фронт установился по линии Невель — Озерище — Витебск — Орша — Шклов — Могилев.
Отличившиеся командиры получили повышения в чинах, награды. Награждали, как водилось на Руси, прибавками к жалованью, кубками, шубами с царского плеча. Кстати, эти награды часто подвергались насмешкам иностранцев и историков. Вот, мол, как дешево ценили цари своих «холопей» — за подвиг или взятый город всего лишь шубу! Хотя при этом забывается, что эмалированные кусочки металла, из которых делают ордена, сами по себе тоже стоят не дорого. А царские шубы и кубки служили, конечно же, не обычной одеждой и посудой, а именно аналогом орденов. Их записывали в разрядные книги, кубки выставляли в доме на видном месте, а шубы надевали в самых торжественных случаях, напоказ — как ордена.
Иностранцы описывали Никона как красивого, представительного и в значительной мере «светского» человека. Отмечали, что он «живет хорошо и охотно шутит» (Олеарий). Когда, например, недавно перекрещенная красавица, бывшая лютеранка, подошла принять благословение, он расплылся в улыбке: «Прекрасная девица, я не знаю, должен ли я сначала поцеловать тебя или сначала благословить». Но таким он бывал только с любимцами и зарубежными дипломатами, когда хотел произвести на них соответствующее впечатление. А очень многим из-за его чрезвычайного самомнения и привычки рубить сплеча было не до шуток. Когда патриарх вернулся в Москву, выявилась серьезная проблема. Во время эпидемии заболевшие часто отдавали имущество церкви. А если смерть входила в дом, люди, уже не надеясь остаться в живых, постригались в монахи, а то и принимали схиму. Но неожиданно для себя выжили. Мужья и жены, принявшие постриг, желали теперь восстановить семьи. А у умерших остались наследники, оспаривали пожертвования. Никон же был неумолим. Раз отдано церкви — все! И если постриглись — извольте в монастырь. Это стало причиной еще одного бунта, в защиту разлучаемых супругов поднялась вся Москва. Народ кричал: «Кого Бог вязал, того и схима не развяжет!» Нет, патриарх не уступил. И представителям знатных семей пришлось покориться. Ну а большинство простолюдинов, попавших в такой переплет, предпочитали сохранить семью и вместе с ней ударялись в бега.
Все больше входя во вкус власти, Никон повел кампанию по «исправлению нравов» — огласил категорические запреты на пьянство, азартные игры, разврат, сквернословие. От каждого прихожанина требовалось ежедневно быть в церкви не менее 4 часов. По городам стали рыскать люди патриарха, донося о замеченных прегрешениях и хватая нарушителей для наказания. Особенно досталось служителям церкви. Если попадался пьяный священник, его сажали в тюрьму. Настоятелей монастырей, уличенных в тех или иных проступках, заковывали в кандалы и колодки, ссылали в сибирские обители. Последовал и новый виток церковной реформы. Никон созвал освященный собор и поставил на нем вопросы довольно хитро. Не конкретно о перстосложении и прочих расхождениях в греческом и русском богослужении, а в самом общем виде. О необходимости исправления книг и обрядов «по старым» и греческим оригиналам. При такой формулировке собор дал положительный ответ — да, мол, книги и обряды нужно править «по старым славянским и греческим» образцам. При этом коломенский епископ Павел отдельно поднял вопрос о земных поклонах и высказал мнение, противоположное никоновскому, но патриарх тут же, прямо с собора, отправил его в заточение.
А сам, получив соборное согласие, рьяно взялся за правку литературы. Но не «по старым славянским и греческим» образцам, а по новогреческим, изданным в Венеции. Впрочем, реформаторство его было неоднозначным и кидалось из одной крайности в другую. Так, когда в Москве появились пленные православные белорусы, он потребовал их перекрещивать, сочтя их веру «испорченной». Царь в деятельность «собинного друга» не вмешивался, все еще безусловно доверяя ему. Да и не до того было. Зимней передышки, на которую рассчитывали русские, не получилось. Потому что посполитое рушенье, созванное Яном Казимиром в мае, как раз к зиме только раскачалось и собралось. На украинских границах сосредоточилась армия в 60 тыс. под командованием Потоцкого. В Белоруссии неприятельские силы составили 45 тыс. И было решено воспользоваться отводом русских частей для контрудара.
7 января 1655 г. 12 тыс. бойцов Радзивилла вышли к Новому Быхову и осадили его. Полки Лукомского и Лисовского двинулись на Витебск. Алексей Михайлович срочно приказал своему любимцу Юрию Долгорукову созывать распущенных на зиму людей и вести в Белоруссию. А Радзивилл постоял у Быхова 2 недели, но атаковать не стал. Город держали казаки Золотаренко, поляки знали, что они будут драться до последнего, снялись и пошли на Могилев. В нем располагались гарнизон Воейкова и полк местной шляхты, присягнувшей царю, под командованием Поклонского. Части Радзивилла окружили город 2 февраля. Но русскому командованию удалось провести к Воейкову подкрепления — 2 стрелецких приказа, 3 полка солдат и 400 дворян. И гарнизон оказал ожесточенное сопротивление. Наши ратники 3 дня бились на вылазках, захватили часть неприятельского обоза. А потом изменил Поклонский со своим полком. В ночь на 6 февраля открыл ворота и впустил врага вовнутрь большого вала, опоясывавшего город. Но русские в яростной рукопашной отстояли внутренний вал и острог, где и засели. Их поддержали и горожане. В отличие от шляхты, они вполне оценили доброжелательность Алексея Михайловича и предпочли новую власть прежней. Ночью 18 февраля последовал второй штурм. Его тоже отразили совместными усилиями русских и белорусов.
Подобное отношение православного населения проявлялось не только в Могилеве. Королю сплошь и рядом доносили, что «мужики бунтуются, панов своих не слушают и говорят, что вместе заодно с Москвой». И не случайно во время контрнаступления на православных обрушились суровые репрессии. Отряды Лукомского и Лисовского разоряли Полоцкий и Дисненский уезды, наши воеводы доновили, что они «крестьян мучают и жгут и в полон емлют». Потом эти полки двинулись к Витебску и 19 февраля обложили его с трех сторон. Шереметев выслал из Великих Лук подмогу под командованием сына Матвея, полк поспешил на выручку форсированным маршем, неожиданно налетел на осаждающих и разгромил их. Матвею достались обоз, знамена, вот только пленных взяли мало. «А то всех рубили с сердца» — русские видели, что натворили вокруг каратели.