– Так я не понял, – вновь заговорил варяг, – при чём здесь письмо к этому самому Бернару?
– При том, Ранко, что я хочу на послании герцога своё написать и Бернару отправить. Пусть знает, что нас не сломать. Ну и, кроме того, это должно его разозлить, а по злобе он может совершить ошибку и поддаться чувствам.
– А получится?
– Это как написать, – ухмыльнулся я, – и какие слова подобрать. Вот ежели излагать свою мысль вежливо: ой ты господин хороший, ты не прав – это одно. А коли покрыть его непотребными словами и грязью, да правильные слова подобрать – совершенно другое.
– Это понятно.
Самород замолчал, а спустя пару минут вместе с другими сотниками покинул мой костёр и присоединился к воинам, которые наблюдали за схваткой трёх варогов против молодого пленника. Смотреть там, честно говоря, было не на что, ибо оруженосец фон Зальха оказался слабоват, впрочем, как и остальные захваченные на тракте германцы. Ну, это и понятно. Каждый воин в моей дружине – сильный боец, и в нас нет никакой жалости к врагам, понятие о чести есть, а жалость исчезла. Поэтому мы подобны волкам, мечемся по лесам Верхней Саксонии и ежедневно вступаем в ожесточённые бои и схватки. Налёт – и отход. Соединение с отрядами Вартислава Никлотинга, которые не дают крестоносцам житья и постоянно беспокоят их, затем манёвр, и вновь мы на тракте, где опять берём с католиков кровавую дань. От всего этого люди устали и озверели, а в безвозвратных потерях только в моей дружине почти двести воинов. Однако мы не уходим, ибо на вражеской земле от нас наибольшая польза, и единственное наше развлечение – это схватки в кругу, где можно прирезать противника не просто так, в сутолоке и неразберихе боя, а глядя ему прямо в глаза.
Впрочем, мне пока было не до того. Из своей походной сумки я достал футляр с письменными принадлежностями, положил на колени ровный кусок отполированной доски, которая когда-то была сиденьем для возницы одного из разгромленных обозов, и развернул письмо герцога Генриха Льва к Бернару из Клерво. В этом послании не было ничего тайного или особо важного, всего лишь просьба крупного имперского феодала помолиться за него, помянуть родню, особенно покойного батюшку Генриха Гордого, да благодарность за то, что цистерцианский аббат прислал в его армию пару своих представителей, которые смогли навести порядок среди священнослужителей. В общем, документ неинтересный, и его можно было просто кинуть в огонь. Но что-то переклинило в моей голове. Мне вспомнилось письмо запорожцев турецкому султану, послание пинских партизан Гитлеру и ответ защитников Ханко барону Маннергейму. Вот я и подумал, что сейчас ничем не отличаюсь от воинов тех эпох, от казаков, партизан и бойцов Красной армии. Подобно им я бьюсь за свой народ и устал от бесконечных сражений, а тут какое-никакое, но развлечение.
Письмо Генриха Льва легло на дерево исписанной стороной вниз, а чистой вверх. Послание герцога, кстати, было написано на бумаге, которую производят в Рароге, ибо она пахла кленовым сиропом, на основе которого делали клей. Откуда она у герцога, не секрет и не загадка. В прошлом году Маргад Бьярнисон купил хорошую партию этого товара и, наверняка втридорога, перепродал германцам. Но это так, отметка в памяти. И, почесав бороду, я приступил к написанию документа, который имел реальный шанс стать историческим.
Гусиное перо окунулось в чернильницу, на миг зависло в воздухе, и я начал:
«Аббату монастыря в Клерво, редкостной мрази и ничтожному подстрекателю баранов-крестоносцев Бернару от хозяина Рарога витязя Вадима Сокола.
Что же ты, поганец, творишь? Зачем посылаешь к нам ублюдков с крестами на плащах, а сам в безопасности сидишь, да отчего Тёмных тварей, коих ты принимаешь за богов, слушаешь? Неужели у тебя, франкского дворянина, совсем чести не осталось? Наверное, это так. А всё оттого, что ты – жалкий извращенец, который отказался от продолжения своего рода в угоду бесовским делам и вместо женщин на мужчин и молоденьких мальчиков засматриваешься. Это понимает всякий венед и любой человек, который ещё не забыл о том, что он потомок богов, а не раб чужеземного пророка. Так оно и есть. Поэтому, скорее всего, я зря пишу тебе это послание. Но уж коли выпала оказия, то читай эти строки и знай, что придёт час расплаты, и мы достанем тебя, где бы ты, трусливая мразь, ни спрятался, и не защитят тебя твои демоны, рыцари-тамплиеры и прочие выблядки, которые идут на север и находят здесь свою погибель.
Ты усвоил это? Думаю, что да, а коли так, следи за моими мыслями дальше, жених Христа, сочинитель глупых сонетов, которые ты называешь псалмами, и разжигатель войны. Мы не ищем чужой земли, ибо своей хватает, и нам неинтересен ваш мир и ваша вера. Вы можете делать у себя, что пожелаете, хоть в очко долбитесь, хоть песни пойте, хоть друг друга кнутами стегайте, греховную плоть умерщвляя, хоть голодом друг друга морите. Но нет, вот уже сотни лет, вы наступаете на нас и пытаетесь превратить непокорные народы в рабов, а мы бьёмся с вами и отступаем. Однако дальше отступать некуда, позади нас море, и наши вожди взялись за ум, объединились и повели за собой славянские народы и племена, которые близки нам по культуре и жизненному укладу. По этой причине всех уродов с крестами на шеях и плащах, кого ты, упырь кровавый, пригонишь в Венедию, ждёт лютая смерть, после которой они лягут в землю, превратятся в прах и удобрят наши поля. Вот только жалеем мы, что сам ты в тылу отсиживаешься, и вновь я приглашаю тебя в гости. Приезжай и тамплиеров своих вместе с цистерцианцами прихвати, да ручного шакала Бернардо Паганелли не забудь, а у нас для вас, так уж и быть, острые колы найдутся.
Впрочем, вряд ли такая сука, как ты, на это решится, ибо всем известно, что Бернар из Клерво только гавкать мастак да глупых людей фокусами смущать, а лично по грязи поля боя пройтись да жизнью рискнуть ему слабо. Ну, это и понятно. Ведь языком воздух сотрясать и рисковать шкурой – совершенно разные вещи. И коли первое ты умеешь делать очень хорошо, то насчёт второго можно сказать сразу: от страха Бернар из Клерво обделал дерьмом исподнее бельё. Да настолько сильно, что оно по его подряснику во время молитвы Тёмным силам на пол льётся и всем прихожанам видно.
Заканчиваю, ибо бумаги свободной нет, да и времени тоже, поскольку я тороплюсь перебить твоих прихожан-католиков, которые идут на наши земли с огнём и мечом, чем больше, тем лучше, дабы друзьям моим и товарищам работы было меньше. А о приглашении моём не забудь, я жду тебя, и коли будешь в венедских краях, то спроси любого о Вадиме Соколе, меня здесь всякий знает, что католик, что славянин, и мы встретимся. После чего мой клинок пощекочет твоё подбрюшье, а острый кол, как я уже сказал, для твоей персоны уже выстроган и готов вонзиться в нежную задницу.
За сим прощаюсь. Писано в лесах Верхней Саксонии, где убито множество ослов-крестоносцев, подле костра владетелем зеландского Рарога витязем славного Яровита боевым вождём Вадимом Соколом».
Своей работой я был доволен: и посмеялся, и настроение поднял, и врага, которого на земле католиков, среди множества храмов и соборов не достать, позлю. Глядишь, действительно, совершит ошибку, и сам на помощь крестоносцам заявится. И вот тут-то мы его и прихлопнем. Хотя бы одного служителя Тёмных тварей, но достанем. Впрочем, это мечты, а реальность требовала не хулиганских посланий, а конкретных действий, которые выражаются в новых нападениях на противника. Поэтому я спрятал письмо в сумку, удостоверился, что гонец герцога Генриха жив и почти здоров, потом проверил посты, прикинул, где с утра пораньше мы вновь засядем на тракте, и завалился спать.