В Красноярске по обыкновению навалились дела, будто город, хорошо понимая свой краевой вес, требовал плановых хозработ. Весь день Женя помогал Вэде на воровайке. Цепляли на железнодорожном вокзале ящики со снегоходами и ставили на длинную платформу «нины». Кузов из толстого потемневшего алюминия шатался, принимая вес, тяжёлый ящик крутился и качался, Вэдя стоял за рычажками пульта, похожего на подушку с булавками, и орал: «Жека! Успокой груз!» Потом выгружали ящики на грузовом причале, на площадку среди контейнеров, а рядом грузилась на Север крановая самоходка «Керчь», и студёный, из-под плотины, Батюшка Енисей олизывал ржавую портовскую гальку с тем же девственным величием, что и тысячью вёрст ниже.
Вечером верный, отчаянный Вэдя, всегда очень горячо обо всём говоривший, что-то доставал из холодильника, резал, строгал – невысокий с круглой и бритой лысеющей головой. С не отходящими от железа и масла руками – подушки его пальцев были покрыты мелкой серой чешуёй. В квартире царил разор из-за ремонта, который он делал сам. Везде стояли банки, ведёрки, пакеты с просыпающимся алебастром, пластиковые рейки. И в некоторых местах уже желтели полированным деревом острова уюта. Жене прислали фотографии с Алтая. Скучно щурясь от солнца на фоне Катуни, он держал Катю за талию. Красавица, она стояла рядом, чуть улыбаясь, рыжеватые кольца волос были распущены, очки сняты, и с прекрасного открытого лица глядели навстречу зелёные глаза… Он недоумевал, с какой проворностью сумела она развернуть и свернуть свою красоту. Тут любовь и начала настигать Женю уже в логове, вернувшегося из полета, расслабленного и сбросившего защитный кожух ветра. Милая драгоценность с золотыми волосами, виноградными глазами и голосом, который только и остался теперь и каждый день отзывался нежно и внимательно или посылал весточку, уже имеющую своё неповторимое выражение букв и знаков: «Ты молчишь. Где ты? Я уже привыкла». На другой день поступил заказ на перегон «нисана-леопарда», редкого и «сильно суперoвого», по выражению Вэди, большого седана. Женя так и не добрался до Николаевского монастыря и немедленно позвонил отцу Феодосию.
Женя любил это почти деревенское место, окружённое кладбищем, утопающее в зелени, с выгоревшими на солнце крашеными стенами деревянного храма. С флигельками, постройками и пристройками, сенками, полными каких-то банок, вёдер, и цветами в горшках на окошках. В храме уже были люди, причем не одни только женщины, как это часто бывает, а стояли на исповедь и мужики с тем особенным видом, который бывает у мужчин в церкви, – с сочетанием растерянности и какой-то обречённой растрёпанности, особенно если лысина или борода. Были и другие – собранный и крепкий молодой человек, средних лет опрятный бритый мужичок. Был долговязый парень, с длинным, тёмно обросшим лицом, вольно нестриженный, высокий, сильный и похожий на нетерпеливого коня. Он то нервно ходил, то стоял, и его длинные конечности, требовавшие движения, подёргивались. Женя должен был идти после него.
Вышел отец Феодосий, молодой, высокий, с тонким славянским лицом и русой бородкой. Началась исповедь. Исповедовал отец Феодосий не спеша, внимательно и никого не торопя. Казалось, если понадобится потратить на одного человека час, то он потратит. Наконец долговязый парень повернулся к прихожанам, сложив крестом руки на груди, поклонился со словами: «Простите меня», – и пошёл к батюшке. Они о чем-то долго беседовали, парень что-то с жаром объяснял, постепенно повышая голос, и батюшка его несколько раз отихорял… Долго говорили, и снова нарастал голос парня и слышались слова: «Да я всё понимаю, но не могу…»
Настала очередь Жени. Он рассказал и про потерянный крест, и про свою потерянную душу, страдающую маловерием, которое накатывало приступами, сводя на нет достигнутое. Про зло, от которого опускаются руки. Батюшка сказал:
– Да. Много зла, но если бы не было Бога, оно давно бы победило…
– Отец Феодосий, ну а как быть с врагами Отечества?
Отец Феодосий внимательно посмотрел на Женю и ответил после небольшой паузы:
– По обстоятельствам… Ты же понимаешь, что историческим процессом руководят не люди, а Господь Бог. Давно на исповеди не был?
– Давно, батюшка. И отец Феодосий улыбнулся загадочно:
– Хм… Видишь, как хорошо… Это Василий Макарыч тебя на исповедь отправил. А то бы так и ходил… Помолись за его душу. К Причастию готовился?
Женя кивнул. Отец Феодосий покрыл его голову епитрахилью, возложил поверх неё руки и сказал с тихой и торжественной радостью:
– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Евгений, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Он перекрестил Женю, и тот приложился ко кресту и Евангелию и, ошеломлённый, постепенно замедляя ход, некоторое время шёл вдоль образов по дуге…
К Причастию приехал ещё народ. В боковом притворе толпились с младенцами на руках молодые красавицы-мамы, и притихшие их мужья, простые трудовые парни, стояли при них с сосредоточенно-обострённым выражением лиц. Женя причастился Святых Даров и отъехал от монастыря в состоянии какой-то воздымающей и трепетной невесомости, и всё, к чему он обращал взор, порывисто отзывалось навстречу и тоже казалось причастившимся.
Вэдовый посадил Женю на поезд, и он залёг на полку с книгой Шукшина, но тут же отложил и звонил Кате и с каким-то почти отчаянием спрашивал: «Ты мне споёшь ещё?», просил: «Только не забывай меня!», а она отвечала: «Тебя, пожалуй, забудешь!» А потом в Иркутске, Улан-Удэ, Чите и так до самого Тихого Океана, где брала связь, шла отрывочная отчаянная переписка: «Я к тебе приеду в Енисейск»… «Ты не боишься?»… «Я устала бояться»… Чем дальше удалялся он от Кати, тем ясней нарастал в душе её образ, креп и выстаивался, как фундамент, от самого течения времени, наслаивался живо, объёмно и независимо от Жени.
Снова был город Владивосток, Санина квартира на Эгершельде и тут же обратная дорога на «леопарде» по летней, не укрытой снегом гребёнке. И редкая переписка с Катей, которую он с половины пути бросил, чтоб и её не дёргать, и самому не отвлекаться: копил всё до приезда, до долгого разговора. Перегон выдался напряжённый. Началось с того, что мастер, смотревший машину перед дорогой, оставил под капотом трещотку, и она вылетела и сломала лопасть вентилятора. Произошло это на выезде из Владивостока, и виноват был Женя: перед отправлением он собирался ещё раз открыть капот, но в этот момент пришла записка от Кати: «Странно это всё. Ты меня совсем не знаешь». Он стал звонить и совершенно потерял голову от её голоса. Крыльчатку заменили.
Женя ехал в страшной пылище и несколько раз, встав у заправки, писал Кате, и было что-то пожизненное в этом стоянии с подбитым видом у обочины в ожидании ответа и в том, что дорога, несмотря на его полную неподвижность, не отпускает, гудит и отдаётся внутри неподъёмной и твёрдой прожилиной. И горы с облаками переполняют синевой, наваливаются гигантскими окнами, и требуют места огромные куски сизо-синего стекла и не вмещаются, трескаются, ломаются, острым крошевом жгут душу. И разъедает бессонницей глаза, продранные наждачкой асфальта, исколотые камешникoм гребёнки, да спину ломит, да лежит между ним и Катей расстояние огромной плитой разной жизни, которую не передать маленькими глупыми буковками на телефонном экране.