Я был напуган. Я был растерян. Меня давило чувство вины. И в этом не было ничего удивительного. Причастность к двум убийствам, пусть даже и косвенная, способна поколебать даже самую устойчивую психику.

Вырисовывающаяся в моём сознании картина походила на вдребезги разбитую мозаику, остатки которой не давали чёткого представления, что на ней было изображено. Нет, я, конечно, осознавал, что произошло. Но мне никак не удавалось вписать смерть бабки Евдокии в логику потерявшей свою целостность ситуации.

Проблемы с целостным восприятием ситуации наблюдались не только у меня. В растерянность впал и майор. Лихо поставленная им в деле Яшки Косого точка неожиданно трансформировалась в жирный вопросительный знак. Ланько выглядел нервным и напряжённым. Его резкий, враждебный тон, пытливый, подозрительный взгляд недвусмысленно свидетельствовали, что он не прочь взвалить всю вину на меня. И если бы не показания Варвары, что она видела, как я входил в дом бабки Евдокии, а спустя минуту выскочил из него с перекошенным от страха лицом, я бы точно не избежал участи арестанта.

Домой меня отпустили лишь за полночь. Автобусы уже не ходили, и весь обратный путь мне пришлось проделать пешком. Путешествие вышло жутковатым. Мне постоянно казалось, что меня кто-то преследует. Я беспрерывно озирался по сторонам и нёсся так, словно был облачён в сапоги-скороходы.

— Что случилось? — спросила Наталья, впуская меня в дом.

Я поведал ей о новом убийстве. Моя будущая супруга упёрла руки в боки и озабоченно покачала головой.

— Бог тебя уберёг. Это счастье, что ты не пошёл к ней сразу после её звонка. Застань убийца тебя вместе с ней — неизвестно, чем бы это для тебя закончилось.

Я угрюмо потупил взор.

— Ладно, иди в спальню, — вздохнула Наталья. — Полежи, отдохни, а я пока разогрею тебе ужин. Когда будет готово — позову.

Я повиновался.

В спальне было темно. Я зажёг свет, снял верхнюю одежду, обессилено рухнул на кровать и закрыл глаза. Моё тело налилось свинцом. Душу сдавила тяжесть. В мыслях царил кавардак. Я даже не мог понять, о чём думаю. В голове образовался какой-то винегрет из всего и вся.

Безжизненное тело бабки Евдокии… Причитающая Варвара… Подозрительный взгляд Ланько… Болото… Тина… Гигантские камыши… Нагая белокурая дива… Кочка в центре трясины… Зинка… Яшка Косой…

— Ужин на столе!

Услышав хозяйкин зов, я встрепенулся и разомкнул веки. И тут меня словно шарахнуло током. На потолке, прямо над люстрой, проступала неуклюжая кровавая надпись: «Мама».

Меня обуял леденящий и неумолимый ужас. Сердце замерло. Из горла вырвался беззвучный крик. В низу живота возникла тупая, ноющая боль. Лоб покрылся испариной. Мне стало чудиться, будто надо мной витает сама Смерть…

Глава двадцать восьмая

Церковь никогда не входила в число заведений, порог которых переступала моя нога. Я не то, чтобы её игнорировал или намеренно обходил стороной. Нет. Я просто был к ней равнодушен. Так же, как всякий рационально мыслящий человек бывает равнодушен к тому, что лежит вне пределов его осязания. Но рациональность мышления зачастую пасует перед необъяснимостью обстоятельств. И когда необычное словно ходит за тобой по пятам, и ужас от него достигает своего апогея, ноги сами ведут туда, что издревле считается оплотом борьбы со всякого рода нечистью.

События минувшей ночи существенно поколебали мои мировоззренческие устои. Обозначившаяся необъяснимым образом на потолке надпись стала той самой гранью, за которой потустороннее перестало казаться мне таковым. Оно словно сплелось с реальностью. Кровавые буквы повергли в смятение не только меня. Они шокировала и Наталью. Увидев их, она едва не лишилась чувств.

Мы не сомкнули глаз до самого рассвета. Мы сидели, крепко прижавшись друг к другу, и напряжённо вслушивались в ночную тишину. Любой маломальский шум, любой едва уловимый шорох, будь то хоть свист пробивавшегося сквозь щели ветра, или шевеление пробиравшегося внутри стен древесного жука, заставляли нас вздрагивать и испуганно озираться по сторонам. Наши мысли блуждали в лабиринтах суеверий. Нам казалось, что рядом с нами таится всё самое злое, чудовищное и ужасное, что только существует на свете.

Наталья заснула под утро. Бережно уложив её на кровать и заботливо накрыв вытащенным из шкафа одеялом, я подошёл к окну, сквозь которое пробивались первые утренние лучи, и задумчиво уставился в даль. Моё внимание привлёк выпукло освещённый восходящим розовым солнцем церковный купол. Он словно звал меня к себе…

Массивная дубовая дверь была открыта. Покрестившись, как полагается, на строго взиравший сверху образ, я шагнул внутрь. Храм был пуст. Каждый мой шаг отдавался гулким переливчатым эхом. Я прошёлся по кругу. Но ко мне никто не выходил.

— Кхе, кхе! — громко покашлял я, стараясь привлечь к себе внимание. — Есть тут кто живой?

Располагавшаяся за алтарём дверца приоткрылась. Из неё выглянуло знакомое лицо.

— Здравствуйте, батюшка, — приветственно произнёс я.

— Здравствуй, сын мой, — ответствовал отец Агафоний.

— Вы меня не помните?

Взгляд священника заострился.

— Лицо, вроде, знакомое.

— Меня вам представляла Наталья.

И я вкратце поведал ему о нашей августовской встрече в «бистро».

— А-а-а, — протянул святой отец. — Теперь вспомнил. Как же, как же. Да, да, да. Что же привело тебя в мою обитель? Просто зашёл, али решил исповедоваться?

— Мне очень требуется ваша помощь, — доверительно проговорил я.

Священник испытующе посмотрел на меня и подошёл ближе.

— Я никогда не отказываю в помощи, если она нацелена на добро и мне посильна. У тебя очень усталый вид. Тебя съедают переживания. Поведай мне о них. А опосля решим, как поступить дальше.

Он указал рукой на скамью. Мы сели, и я подробно изложил отцу Агафонию всё то, что произошло с момента моего повторного приезда в Навалинск. Картину за картиной, видение за видением. В определённые моменты повествования меня тянуло оглянуться на дверь, — не зашёл ли сюда кто ещё? — ибо я ловил себя на мысли, что со стороны кажусь душевнобольным. Ведь в сознании большинства людей укоренено, что со всей серьёзностью рассуждать о призраках могут только ненормальные. Но в храм, к счастью, никто не входил, а священника я не стеснялся. Я питал к нему доверие, ибо уже имел возможность убедиться, что его восприятие мира отлично от заурядного. Я не сомневался, что он меня поймёт, и поэтому излагал ему всё открыто.

Батюшка выслушал меня, не перебивая. По его задумчивому лицу было понятно, что мой рассказ его взволновал.

— Недоброе у вас творится. Недоброе, — озабоченно резюмировал он, когда я закончил.

Отец Агафоний откинулся назад, сложил руки на груди и погрузился в раздумья. На его лбу прорезалось несколько глубоких складок, а в карих, глубоко посаженых глазах промелькнула грусть. Так продолжалось несколько минут. Всё это время я сидел и терпеливо ждал, не осмеливаясь отвлечь священника от его размышлений. Наконец он очнулся, воздел взор к куполу, и с подобающей его сану меланхолией изрёк: