— Лучше не рассказывай Стефану о том, что случилось, — советует он, вручая мне кусочек замороженной свинины, едва я переступаю порог кухни. — И мясо береги, это наш ужин.

Сижу за столом, прижимая холодное мясо к синяку.

— Он может взорваться, как вчера вечером, — объясняет дед. — Будем считать, что ты упал с велика.

Вспоминаю, как Стефан орал на меня. Дед явно замечает, до чего мне от этих мыслей паршиво.

— Ты не виноват. То, что одного человека печалит, другого злит. Разные люди по-разному реагируют.

Жду, пока он объяснит подробнее.

— Когда ты думаешь о папе, что ты чувствуешь?

Зажмурившись, я пытаюсь унять тяжесть в груди. Это как боль, которая не проходит. Она всегда внутри, даже если я ее не замечаю. Когда мы гуляем с Лизой, я не думаю о ней, но едва что-то напомнит о папе, и боль мигом накрывает с головой.

— Мне очень грустно, — говорю.

Дед кивает.

— У мамы иначе. Она чувствует себя больной.

— Но ей сейчас лучше.

— Да, и это здорово. — Дед грустно улыбается. — А Стефан злится. Он хочет найти виноватого в том, что случилось с папой.

— Ты хочешь сказать, что он обвиняет фюрера?

Дед, подняв бровь, смакует эту мысль.

— Твой брат не очень-то жалует фюрера. Как и его отец, и…

— Папа тоже не любил фюрера?

Дед вздыхает:

— Может, лучше сейчас не поднимать эту тему? Мы говорим про Стефана, и почему не надо посвящать его в твои злоключения. Видишь ли, Карл, он может натворить бед. Помнишь, как он лез во все неприятности у вас в городе? И как его забрали за драку? Вот, будет то же самое, только времена сейчас другие, и последствия могут быть куда страшнее. Стефан не врал, когда говорил, что люди из лагерей не возвращаются.

— Как папа Лизы?

— Да.

— А герр Финкель?

— Не знаю. Вполне возможно. — Дед качает головой.

— Но как инспектор Вольф может так жестоко обращаться со знакомыми? — Едва этот вопрос срывается с губ, я вспоминаю, как сам жестоко обращался со знакомыми. Например, ударил Йохана Вебера в день, когда тот получил известие о смерти отца.

— Карл, я уже объяснял тебе, люди меняются. — Дед внимательно смотрит на меня. — Жаль, не всегда в лучшую сторону.

Мой взгляд цепляется за значок нацистской партии у деда на рубашке: белый круг в красном кольце, серебряные буквы и свастика в центре.

— В тот день, когда к нам пришел инспектор Вольф, на тебе не было значка. А раньше ты его вообще не снимал.

Дед смотрит на значок и качает головой:

— Да, я…

— Раньше ты любил герра Гитлера, а потом он тебе разонравился.

Дед молча идет к железной печке, чтобы поставить еду на огонь.

— Никому не скажу.

Дед смотрит на меня через плечо, а потом достает из ящика деревянную ложку, чтобы мешать еду в горшке.

— В смысле не про синяк под глазом, — объясняю. — Хотя про него тоже не скажу. Я про все вообще.

Дед, перестав мешать еду, стоит спиной ко мне.

— Про цветок. Про то, что папа не хотел на войну. Про то, что ты думаешь о фюрере.

Дед, обернувшись, изучает меня взглядом.

— Обещаю, не скажу. И… мне фюрер тоже разонравился. Он всех пугает, а так нельзя. Нельзя жить в страхе, правда?

— Нет, — отвечает дед. — Так нельзя.

Еда готова, и мы садимся за стол. Перед нами стоит горшок с водянистым бульоном. На вкус не очень, но у нас остался кусочек колбасы, дед режет его мелко-мелко и бросает в бульон. Жесткие ошметки тут же тонут, добавляя разве что слабый привкус.

Стоит нам начать есть, как раздается стук в дверь. Дед откладывает ложку и идет открывать. Едва заслышав имя Стефана, я подхожу к окну и выглядываю на улицу. Дед на крыльце разговаривает с двумя парнями. Узнаю их сразу: это они сегодня утром сыпали что-то в бензобак фургона.

Дед качает головой, но слов не слышно. Но когда я выхожу в коридор, до меня долетает обрывок фразы, «…и больше чтобы я вас здесь не видел», — говорит дед, захлопывая перед ними дверь.

— Болваны, — говорит дед и, развернувшись, наталкивается на меня.

— Кто это был?

— Никто.

— Друзья Стефана?

— Не важно. Больше они сюда не придут. Пошли обедать, пока все не остыло.

В кухне дед включает «народный радиоприемник», стоящий на буфете, где Ба хранит посуду. У нас дома был точно такой же. Их наштамповали, чтобы каждая семья могла слушать дома передачи и новости рейха.

Звучит народная музыка, потом песня заканчивается, и начинается другая передача. Я не прислушиваюсь, пока не понимаю, чей это голос. Фюрер произносит речь. Я много раз ее слышал, в школе мы даже заучивали ее наизусть. В последнее время постоянно крутят один отрывок, уж больно он соответствует моменту.

«Мистер Черчилль может верить, что Великобритания выиграет. Но я ни на миг не усомнюсь, что победоносная Германия одолеет врага. Судьба рассудит, кто из нас прав».

Я помню каждое слово. До сих пор они вызывают прилив гордости.

Победоносная Германия.

Но к гордости примешивается сомнение. Я ненавижу врага. Русские убили моего папу, англичане забрасывают нас бомбами и взрывают наши дома. Я хочу жить в победоносной Германии, я горжусь тем, что я немец, но в то же время я больше не люблю фюрера. Раньше мне казалось, что он говорит взволнованно, теперь я слышу в его голосе злость.

— Давай найдем другой канал, — предлагает дед, вставая из-за стола. — Музыка гораздо лучше для пищеварения, согласен?

«Апачи»

Мама с бабушкой, едва зайдя домой, тут же замечают мой синяк. Хорошо, что мы с дедом успели подготовить легенду. Заявляем, что чинили велик, взяв запчасти от старого дедушкиного из подвала (кстати, это правда). А когда починили, мы с Лизой поехали кататься (что тоже правда). А вранье — что я упал с велика и стукнулся лицом.

Ба явно сомневается в нашей истории. Думаю, потом она замучает деда расспросами. Мама же просто переживает. Обняв меня, просит быть осторожнее. И от этого жеста у меня на сердце становится легко. Здорово, что мама пришла в себя.

Потом с работы приходит Стефан. Этого так просто не одурачишь. Брат за ужином сверлит меня взглядом, но пытать начинает, лишь когда мы ложимся спать.

— Что было на самом деле? Кто тебя ударил?

Я лежу в темноте и смотрю в потолок.

— Ребята из гитлерюгенда? «Дойчес юнгфольк»? Скажи, кто, я задам им трепку.