А дотронуться до нее ему хотелось до судорог в пальцах. Длинные ноги, обтянутые черным материалом брюк, были совсем рядом... Нежная белая кожа щиколоток с едва заметным синяком на одной из косточек и по-детски аляповатые мохнатые домашние тапочки. Обнаженные плечи с чуть выпирающими ключицами. Гладкая, почти мраморная матовость кожи. Кофточка на животе слегка задралась, обнажив узкую полоску живота. Видимо, брючки были несколько тесноваты, а может быть, Эмма слишком долгое время провела в этом кресле, но на коже рядом с пупком, в том месте, где слева от него виднелась крохотная родинка, обозначился след от пуговки. Почему-то именно эта вмятинка не давала ему покоя, будоража его воображение и лишая возможности рассуждать здраво...
Данила слегка подался вперед и дотронулся до этого оттиска.
– В чем дело? – Эмма распахнула-таки глаза и недоуменно уставилась на его руку. – Ты не в себе?
Данила молчал, продолжая слегка поглаживать пальцами ее живот. Он не ошибся в своих предположениях. Кожа у нее действительно была гладкой, девственно нежной и слегка прохладной.
– Тебе не больно? – прошептал он, поглаживая так отчетливо проступивший след от пуговицы.
– Нет, вообще-то. – Эмма попыталась отодвинуться в глубь кресла, чтобы избавиться от навязчивости соседа, и потребовала: – Убери руку!
Он лишь отрицательно качнул головой, а прикосновение его пальцев сделалось почти болезненным.
– Данила!
Впервые назвала она его по имени, не на шутку взволновавшись из-за его безмолвного упрямства. Оно не было обычным – угрюмым и сумрачным. Сейчас оно было совершенно иным, и сквозь него вдруг отчетливо проступила какая-то мрачная решимость. Это ее испугало. Впервые его присутствие вызвало в ней какие-то эмоции, помимо раздражения. Это было ново и неприятно.
– Перестань, прошу! Мне нужно собираться... К тому же дверь открыта настежь, ты сам говорил...
– Я ее запер. – Данила облизнул губы, судорожно дернул кадыком и, обхватив вдруг ее тонкую талию руками, потянул девушку на себя. – Иди ко мне, маленькая... Иди ко мне, девочка моя...
Эмма запаниковала. Ситуация, как любила говаривать прежде Зойка, переставала быть из разряда заурядных. Она переставала быть контролируемой. Девушка видела, что остановить его сейчас будет непросто, а остановить было нужно. Она чувствовала его пальцы уже на своей груди, спине, ягодицах. Прикосновения стали настойчивее, дыхание его все более прерывистым, а глаза... Боже, они жили отдельной жизнью. Они смотрели на нее с такой мольбой, с такой тоской, что на какое-то мгновение ей стало даже жаль его.
– Данила, – уже несколько мягче произнесла Эмма и дотронулась пальцами до ежика его волос. – Я прошу тебя, остановись. Ничего же не может быть! И ты это знаешь.
– Почему?
Надо было слышать, как он это сказал!
– Потому...
Она попыталась выпрямиться, высвободиться из его рук. Чтобы не ощущать его судорожного горячего дыхания на своей шее и не слышать бешеных скачков его сердца, колотившегося совсем рядом с ее.
– Да потому! – воскликнула она с испугом, когда он принялся теребить пуговицу на ее брюках. – Остановись!!! Я тебе приказываю!!!
Далась же ему эта баба! Господи, ну за что ему это все?! Эта любовь, будь она проклята, в тридцать три гроба душу его мать!!! В груди все жжет, дыхания нет. Только горечь одна. Жуткая болезненная горечь...
Эльмира... Он видел, что она напугана. Напугана всерьез. Это не было игрой соблазнительницы, умело разжигающей желание. Нет, она действительно боялась. Но он уже ничего не мог с собой поделать. Ничего...
Данила знал, пожалуй, даже лучше, чем она, что потом ничего не будет. Что его желание было вандализмом, надругательством над ее чистотой. А она была чиста, ему ли было этого не знать!.. Он все видел. Как неумело она себя ведет. Вернее, не знает, как себя вести. Как стыдливым румянцем загорелись сначала ее щеки, а потом и шея, стоило ему начать стаскивать с нее брючки.
Да, он животное! Так, кажется, она кричит сейчас ему на ухо. Пытается кусаться, вырываться, выскользнуть из его рук. Нет, девочка, нет! Пусть потом ему будет плохо, пусть. Но сейчас... Этого момента он ждал много лет и упускать его не собирается. Пусть его звездный час будет призрачен и краток, но ему быть...
Эльмира рыдала, без устали сипло сквернословя. Кто бы мог подумать, что эта аристократка столь преуспела в нетрадиционной лексике. Данила усмехнулся и провел пальцем по ее увлажнившейся коже между грудей, затем нежно прикоснулся к ней губами.
– Ничтожество! – всхлипнула она прерывисто и попыталась отвернуться. – Я ненавижу тебя!!! Ты не можешь себе представить, как я тебя ненавижу!!!
– Представляю... – произнес он с глубокой нежностью, плохо сочетающейся с его поведением. – Знаю, что не простишь, и все же...
– Убирайся!!! – В отчаянии она заколотила крепко сжатыми кулачками по полу. – Прошу тебя, убирайся!!! Оставь меня в покое хотя бы сейчас!!!
– Я уйду, не нужно кричать.
Данила сел на ковре, выпуская ее обмякшее тело из рук, и почти тут же почувствовал острый укол в груди от мгновенно накатившего чувства одиночества и собственной ненужности. Он провел рукой по волосам и, сев к ней вполоборота, оглядел ее распростертую на полу фигурку.
Девушка была много прекраснее, чем он мог себе представить, но сейчас она походила на сломанный и растоптанный цветок.
– Прости меня, маленькая моя, прости.
В его голосе так явственно зазвучали слезы, что Эмма на мгновение прервала поток своих ругательств и, приподнявшись на локте, вперила в него немигающий взгляд.
– Ты понимаешь, что ты натворил?! – Губы ее задрожали. – Ты сломал мне жизнь, и это совсем не громкие слова! Ты – подонок, надеюсь, ты догадываешься об этом?
– Угу, – согласно кивнул Данила и, не удержавшись, положил руку на ее бедро. – Но, если хочешь, я могу стать порядочным человеком и, соответственно, сделать тебя порядочной женщиной, раз уж ты теперь ею стала...
Брезгливо передернувшись, что, конечно же, не укрылось от его глаз, она встала на колени и со всего маху отвесила ему пощечину. Проделала она это с таким вожделенным наслаждением, что продолжить он не решился.
Ничего, время – лучший лекарь и советчик. Возможно, все перемелется в труху: и неприязнь ее, и ненависть, и гадливость, с которой она продолжает смотреть сейчас на то, как он одевается. Хорошо хоть, что потухшими глаза ее сейчас не назовешь, это уже что-то. Прямо вселенский огонь полыхает, опаляя кожу его спины. Какое-никакое, но ненависть уже тоже чувство. Все лучше, чем показное равнодушие, с которым она проходила мимо него все эти годы.
Разве могла подумать эта неприступная принцесса, что он будет ее первым мужчиной? Разве таким ей виделся ее первый сексуальный опыт? Неизвестно, что она там себе напридумывала про розы со свечами и прочую дребедень, но уж о том, что расстанется с девственностью на ковре собственной квартиры, причем в объятиях ненавистного ей соседа, этого в ее мыслях точно не было...