Художник с сомнением провёл рукою по клочковатой бороде.
— Разумеется, о благородный почитатель мужественности, с этим я справлюсь без труда, — произнёс он, — Но не соблаговолит ли рубин рассудительности сообщить этому ничтожному рисовальщику, зачем ему понадобились все эти мужские портреты?
— А для чего малахит мольберта желает это знать? — спросил Абдулла, несколько смутившись.
— Само собой, патриарх покупателей поймёт этого скрюченного червя, если тот скажет, что должен выбрать материал для работы, — отвечал художник. На самом-то деле ему просто было любопытно, зачем понадобился такой странный заказ. — Стану ли я писать маслом по холсту либо дереву, или рисовать пером по бумаге либо пергаменту, или даже создавать фреску на стене — зависит от того, как поборнику правдоподобия угодно поступить с этими портретами.
— А! На бумаге, пожалуйста, — поспешно сказал Абдулла. Ему вовсе не хотелось распространяться о встрече с Цветком-в-Ночи. Ему было ясно, что её отец наверняка человек очень богатый и станет возражать, если юный торговец коврами покажет его дочери других мужчин, помимо очинстанского принца. — Эти портреты — для одного калеки, который ни разу в жизни не покидал дома.
— Тогда ты ещё и магараджа милосердия, — рассудил художник и согласился нарисовать портреты за поразительно низкую цену.
— Нет, нет, о избранник судьбы, не надо меня благодарить, — отмахнулся он, когда Абдулла попытался выразить свою признательность. — Причин у меня три. Во-первых, у меня хранится множество портретов, которые я делал для собственного удовольствия, нечестно было бы просить с тебя плату за них — ведь я бы всё равно их нарисовал. Во-вторых, твоё задание вдесятеро увлекательней моей обычной работы, заключающейся в рисовании портретов юных дам, их женихов, коней или верблюдов, причём так, чтобы вне зависимости от истинного положения дел выходили они красиво, или в изображении выводков чумазых детишек, чьи родители желают, чтобы они выглядели сущими ангелами — и снова вне зависимости от истинного положения дел. А в-третьих, сдаётся мне, ты безумен, о благороднейший из покупателей, а сыграть на этом — значит навлечь на себя невезение.
Почти немедленно по всему Базару разнеслась весть, что юный Абдулла, торговец коврами, утратил рассудок и покупает все портреты, какие ему ни предложат.
Для Абдуллы это оказалось весьма некстати. Остаток дня его постоянно отрывали от дел разнообразные личности с длинными цветистыми речами о портрете бабушки, с которым они вынуждены расстаться только под бременем крайней нужды, или о красочном изображении любимого бегового верблюда самого Султана, случайно свалившемся с повозки, или о медальоне с портретом обожаемой сестрицы. У Абдуллы ушла уйма времени на то, чтобы выпроводить их вон, однако в нескольких случаях он всё-таки приобрёл портреты — само собой, портреты мужчин. Разумеется, из-за этого народ только прибывал.
— Только сегодня! Моё предложение действительно только сегодня до заката! — заявил наконец Абдулла собравшейся толпе. — Пусть всякий, у кого на продажу найдётся изображение мужчины, придёт ко мне за час до заката, и я куплю картину. Но только в этом случае!
Это позволило Абдулле отвоевать несколько спокойных часов, которые он отвёл на опыты с ковром. Он уже засомневался, верно ли решил, будто его визит в сад не был просто сном. Ведь ковёр не двигался. Разумеется, сразу после завтрака Абдулла снова испытал его, попросив подняться на два фута — чтобы удостовериться в его послушании. Но ковёр остался на полу. Вернувшись из палатки художника, Абдулла ещё раз испытал его, но ковёр его воле не повиновался.
— Наверное, я дурно обращался с тобой, — сказал Абдулла ковру. — Ты остался верен мне и не улетел, несмотря на мои подозрения, а я в благодарность привязал тебя к шесту. Станет ли тебе лучше, друг мой, если я положу тебя на пол? Я угадал?
Он оставил ковёр на полу, но тот всё равно не полетел. Ковёр ничем не отличался от любой старой циновки.
Абдулла подумал ещё — в промежутке между наплывами разных людей, надоедавших ему с портретами. К нему снова вернулись подозрения относительно незнакомца, продавшего ковёр, и страшного шума, который разразился у жаровни Джамала как раз тогда, когда незнакомец повелел ковру лететь. Абдулла припомнил, что видел, как оба раза губы незнакомца двигались, но расслышал далеко не все слова.
— Так вот в чём дело! — закричал Абдулла, стукнув кулаком в ладонь. — Перед тем, как ковёр полетит, надо сказать волшебное слово, а этот человек утаил его от меня по собственным соображениям — вне всякого сомнения, злонамеренным. Вот негодяй! А во сне я, должно быть, это самое слово и произнёс.
Абдулла кинулся в дальний угол палатки и вытащил потрёпанный словарь, которым пользовался в школе. Затем, встав на ковёр, он закричал:
— «Абажур»! Взлети, пожалуйста!
Ничего не произошло — ни тогда, ни после всех слов, начинавшихся на А. Абдулла упрямо перешёл к Б, и, когда это не помогло, двинулся дальше и прочёл весь словарь. Поскольку то и дело Абдулле мешали продавцы портретов, времени у него ушло порядочно. Тем не менее к вечеру он добрался до «ящура», а ковёр даже не шелохнулся.
— Значит, это слово вымышленное или на иностранном языке! — воскликнул Абдулла, обливаясь потом. Приходилось поверить в это — или решить, что Цветок-в-Ночи была всего лишь сном. Но даже если она существовала на самом деле, шансы на то, чтобы заставить ковёр отнести его к ней, улетучивались с каждой минутой. Абдулла стоял на ковре, выдавливая из себя всевозможные диковинные звуки и все известные ему иностранные слова, а ковёр по-прежнему не совершал ничего похожего на движения.
За час до заката Абдуллу снова отвлекли — снаружи скопилась огромная толпа с рулонами и большими плоскими пакетами. Художнику с папкой рисунков пришлось расталкивать её локтями. Следующий час был исключительно суматошным. Абдулла изучал картины, отвергал портреты тётушек и мамаш и сбивал непомерные цены, назначенные за скверные изображения племянников. За этот час он приобрёл не только сотню превосходных рисунков, которые принёс ему художник, но и восемьдесят девять других картин, набросков, медальонов и даже кусок стены с написанным на нём лицом. При этом он расстался почти со всеми деньгами, которые уцелели после покупки ковра-самолёта — если это, конечно, действительно был ковёр-самолёт. Когда Абдулле наконец удалось уговорить человека, твердившего, будто живописный портрет матушки его четвёртой жены в должной мере походит на мужчину, что такая картина его не устраивает, и выпихнуть его из палатки, уже стемнело. Абдулла так устал и издёргался, что даже есть не хотел. Он бы отправился спать, если бы не Джамал: тот получил бешеную прибыль, распродав свою снедь набежавшей толпе, и пришёл к Абдулле с куском нежнейшего жареного мяса прямо на сковородке.
— Не знаю, что в тебя вселилось, — произнёс Джамал. — Мне всегда казалось, ты в своём уме. Но свихнулся ты или нет, есть всё равно надо.
— Безумие тут ни при чём, — ответил Абдулла. — Я просто решил открыть новое направление в торговле. — Однако мясо он съел.