– Свое, что ли? – спросил Алешка.
– Конечно, не чужое. А когда уже температура моя зашкаливала, под крутым берегом, в промоине нащупал что-то мягкое.
– Это был утопленник? – испугался Алешка.
– В какой-то степени. Это был толстый прорезиненный мешок. Я вытащил его на берег. Развязал туго завязанную, в два сгиба, горловину…
– И что?
– И то. Там были два булыжника для веса, каминные часы, уникальные шахматы, два подсвечника и много чего еще. Но я снова полез в воду. И вытащил еще один мешок. Вызвал опергруппу и потерял сознание. Очнулся в больнице. Живой и отчасти здоровый. И сразу же взялся за дело. Нужно было скорее получить признание Окаянного Ганса и отправлять его в Москву на следствие и суд.
– Он, наверное, расстроился, – предположил Алешка.
– Не то слово, Леш. Он озверел. Привели его на допрос. Сняли наручники. На столе лежат развернутые газеты – что-то ими прикрыто.
А дальше Матвеич стал нам читать, что у него было написано в книге. На этот раз у него получилось гораздо лучше.
«Я с ним поздоровался и сказал, что продолжаю допрос.
– Я с фашистами не разговариваю.
Тут я не выдержал, сорвался:
– Если ты еще раз назовешь меня фашистом, я устрою тебе побег и застрелю при попытке к бегству.
Конечно, я бы никогда так не сделал, но после такой угрозы Ганс немного присмирел. И я приступил к допросу.
– Вы утверждаете, гражданин Гансовский, что никогда не были в квартире гражданина О. и не похищали из этой квартиры вещи, так?
– Так точно. Не посещал, не крал и не похищал. – А сам все время посматривает на газеты.
Я задаю еще несколько не опасных для него вопросов, а потом говорю:
– Взгляните сюда, нет ли среди этих предметов знакомых вам? – и поднимаю газету, под которой лежали вещи из мешков со дна реки.
Сначала он остолбенел и выпучил глаза. А потом завыл, как зверь в капкане. И вдруг бросился к столу, стал хватать все, что подворачивалось под руку, и распихивать по карманам: золотой портсигар, карманные часы, бриллиантовые запонки.
Затем он упал на пол и забился в истерике. Я вызвал конвой и врача. Гансовскому сделали успокаивающий укол и привели его в чувство. Вещи со стола убрали.
– Продолжим, – сказал я. – Вы утверждаете, что не произвели незаконного вторжения в квартиру гражданина О. Не вскрывали дверь и не отключали сигнализацию.
Гансовский упрямо ответил:
– Я даже не знаю, кто такой О. и где его хата.
Достаю из ящика стола воровские инструменты, которые были упакованы во втором мешке.
– Это ваше?
– Впервые вижу.
Кладу перед ним акт экспертизы, разъясняю:
– На этих инструментах обнаружены отпечатки ваших пальцев.
В ответ молчание. Потом неохотно:
– Ну мой инструмент, и что с того? Новую жизнь начал, избавился от них, в речку выкинул. Чтоб соблазна не было.
Кладу перед ним другой акт, разъясняю:
– Специалисты уверенно утверждают, что именно этими инструментами вскрыты замки входной двери квартиры гражданина О. Что скажете?
Молчание.
Достаю из ящика стола небольшой приборчик:
– Ваше?
– Что за штуковина?
– Прибор, которым вы сканировали электронную защиту квартиры гражданина О.
Сначала молчание, потом неохотно:
– Что, и пальчики мои на нем есть?
– Есть. – Кладу третий акт. – Сознаетесь, Гансовский?
– Нет. Ничего не знаю, нигде не был, никого не грабил. А на суде скажу, что тупые менты захотели на меня свалить нераскрытую кражу. И еще скажу, что вы меня били и грозились расстрелом.
Я не стал с ним спорить и вызвал конвойного.
В дверях Гансовский обернулся и сказал:
– Ты поганый мент. Ты загубил мою мечту и всю мою жизнь. Отсижу – и с тобой рассчитаюсь.
С тем он и ушел».
Мы долго молчали, а потом Алешка спросил:
– И он отомстил вам?
Матвеич рассмеялся:
– Как видишь.
– И вы не боитесь?
– Я их никогда не боялся. Я их ненавижу. Они по всей земле сеют зло.
Я вспомнил, как в одном романе прочитал: «Если сердце наполнено ненавистью, в нем нет места страху».
– А если этот Окаянный Ганс, – произнес Алешка, – набросится на вас и…
– Я его скручу и доставлю в милицию.
Матвеич сказал это так просто, с такой уверенностью, что мы немного успокоились. И тут же подумали, что и наш папа почти каждый день воюет с такими вот Гансами.
– Так, друзья, – Матвеич сложил прочитанные страницы в стопочку, вложил их в рукопись, – теперь займемся делом. К приезду ваших родителей мы должны сделать полную приборку на палубе и приготовить им хороший обед.
– Клево! – подскочил Алешка. – Димитрий не только готовит классно, он и убирается здорово. Мама его всегда за это хвалит. Он даже из-под тахты пыль вытаскивает. Мы ему это дело доверим. Он этого достоин.
– А тебя твоя мама за что хвалит? – улыбнулся Матвеич.
– За сообразительность, – признался Алешка. – И за хорошее поведение в школе. Но это редко.
– Раз в год, – уточнил я.
…На следующий день утром на крыльце застучала трость Морковкина. Он был все такой же – седовласый и безупречный. И держал в руке кроме трости бумажный пакет.
Он поклонился, как на сцене под аплодисменты, и открыл было рот, но Матвеич опередил его вопросом:
– Как Атосик? Поправляется?
– У Атосика поносик, – усмехнулся Сеня Бернар. – У Гамлета запорчик. А Матильда, по рассеянности, все время путает им лекарства. От поноса дает слабительное и наоборот. Сейчас у одного из них запорчик, а у другого после запорчика – поносик. Но я, собственно, по другому вопросу. Я с просьбой к Алексу.
– Автопортрет? – нахмурился Алешка. – На портреты заказы временно не принимаю.
– Это я уже понял. Каждый художник работает в своем жанре. И каждый артист – в своем амплуа. Вот я, например, всегда играл роли благородных героев. И, знаете, создание таких образов благотворно отразилось и на моем личном облике.
– Что-то я не понял, – задумался Алешка. – Вы, что ли, тоже благородным героем стали? – В его глазах я прочел откровенное: что-то не верится.
– Безусловно, – разливался Сеня Бернар. – Вы знаете, когда я…
– Извините, Семен Ильич, – не очень вежливо перебил его Матвеич, – мы ждем важных гостей и готовим для них праздничный обед. У нас очень мало времени.