– Сулеймен, ты что, дурак? – спокойно спросил Клим, закинув ногу на ногу. Такое вот ледяное спокойствие всегда приходило к нему, когда он был взбешен сверх всякой меры.
Сириец замер, потом аккуратно отложил указку, задернул портьеру и повернулся. Он был на голову выше Клима, и на эту же самую голову шире в плечах. Ледяным тоном он произнес:
– Я бы настоятельно рекомендовал вам, господин Елисеев, воздержаться от оскорблений работников Металлургической корпорации, находящихся при исполнении своих служебных обязанностей.
В голосе Нахаби отчетливо лязгал металл. Клим оттолкнул кресло. Теперь они стояли друг против друга, сжав кулаки.
– Швейные машинки? Пассажирские отсеки? Фурнитура? Балясины? – Елисеев говорил тихо, катая по скулам желваки. – Ты что, не понимаешь? Война! Будет война! Всю эту мишуру – к черту!
Главный управляющий овладел собой. Он отступил назад, уселся за стол и вновь натянул свою сверкающую улыбку.
– Боюсь, уважаемый господин Елисеев, что ничем не смогу вам помочь. Если у вас все, позвольте мне вернуться к работе.
И тут на Клима накатило. Волна бешенства захлестнула его, и он выдал сирийцу все, что думает по поводу его лично, Металлургической корпорации вообще, и ее владельца Сычева – в частности.
Улыбка сползла с лица Нахаби. Он рванул торчащий из стены рычаг, и где-то за дверью звонко залился колокольчик. Послышался топот, на пороге возникли несколько запыхавшихся охранников.
– Господин главный управляющий? – вопросительно прорычал один из них, тиская рукоять звенча.
– Прошу вас, помогите господину Елисееву покинуть здание, он слабо ориентируется, – небрежно бросил сириец.
Клим замер. В ушах звенело. Твердая рука осторожно, но сильно взяла его под локоть.
– Тогда… – прошептал Елисеев, резко развернулся и вырвал локоть. – Тогда! – уже громко выкрикнул он прямо в оловянные глаза Сулеймена Нахаби. – Я имею полномочия перевести вашу сраную корпорацию в прямое управление Временного правительства! Все, кто будет чинить препятствия, саботировать либо оказывать прямое неповиновение, будут немедленно уволены и отданы под суд!
Тянущиеся к Климу руки немедленно отдернулись. Сириец встал, судорожно сглотнул.
– Я… мне… погорячился я… – сдавленно просипел он. – Мы постараемся… нужно все обсудить… Вы свободны, господа.
Стражники немедленно убрались. Клим подошел к столу, наклонился над съежившимся Нахаби и сказал:
– Завтра утром все производственные мощности корпорации начнут работу над правительственным заказом. Ведь так?
– Но господин Сычев… – промямлил главный управляющий.
– Это ваши проблемы, – отрезал Клим. – Повторяю: завтра утром. Все бумаги и представители правительственных структур прибудут к вам в восемь ноль-ноль. Вопросы есть?
Вопросов не было. Клим отшвырнул с дороги изящное кресло и, не прощаясь, покинул кабинет.
* * *
Гул голосов. Он похож на шум степных трав. Когда сильный ветер обрушивается с гор, зеленая грива начинает шуметь, и этот звук забивает все прочие. В нем тонут и звонкие голоса птиц, и посвист сусликов, и топот лошадиных копыт. Бескрайнее травяное море бушует, накатываясь на острова холмов; седые полосы ковыля у их подножия, точно сорванная с гребней пена, гнутся к самой земле. Единственное, что противится гулу волнующегося степного океана, – колокольцы, подвешенные к шеям верблюдов. Они тревожно звенят на ветру, и их звон, тонкий, как струна, вплетается в торжествующий гимн ветра, как голос девушки вплетается в песнь, исполняемую мужчинами.
Цендорж Табын слышал степь. В кромешной тьме, находясь на дне какой-то бесконечно глубокой, душной и тесной ямы, он вдруг осознал, что слышит. Потом, спустя несколько минут, а может быть, и лет, пришло новое знание – он жив. Степь гудела, звенели колокольцы. Цендорж вдохнул – и его тело прошила острая боль. Он не почувствовал привычных запахов степи – пряного аромата трав, сквашенного молока, лошадиного пота, верблюжьего навоза и овечьей шерсти.
«Наверное, в яме нет запахов, – подумал монгол и тут же обрадовался тому, что может размышлять. – Мне надо выбираться отсюда. Люди, погонщики верблюдов, могут уйти, и тогда я останусь один». – Это была вторая мысль. Цендорж никогда не думал просто так, ради пустой траты времени. Раз надо выбираться – значит, он выберется. Пошевелившись, Цендорж застонал. Боль снова набросилась на него, ужалив сразу и в ноги, и в руки, и в грудь, и в лицо. Тогда он закричал, но крик умер, съеденный темнотой. Наверное, любой другой человек на его месте сдался бы, оставил все как есть, покорился воле ямы и тьмы. Но Цендорж знал: жизнь – это вечная борьба, вечное преодоление себя. Если не бороться, умрешь. Так жили его предки, так жили предки предков. Так жил и так будет жить он сам.
Его дед, старый Шебше-Эдей, говорил: «Монгол – частица Вселенной. Все населяющие ее существа делают то, что должны делать. Вселенная дарит нам жизнь и долг. Мы должны следовать ему. Так течет жизнь. Помни об этом!»
Стиснув зубы, Цендорж рывком сел и снова закричал. Тысячи свирепых таежных пчел накинулись на него, безжалостно жаля беззащитное тело. Тысячи раскаленных ножей вонзились в него, терзая плоть. Но пока человек жив – он должен завершать начатое. И Цендорж негнущимися пальцами принялся сдирать с лица душную, липкую тьму, мешающую ему дышать и кричать.
Тьма сопротивлялась. Тьма не желала сдаваться. Она распадалась на длинные трескучие полосы, она опутывала руки и шею, она лезла в рот и нос. Цендорж разозлился. Злость отогнала боль, злость вселилась в пальцы и принялась сражаться с тьмой. Она была единственным союзником монгола, но этот союзник оказался могучим и бесстрашным. И тьма сдалась. С треском лопнула она, разлетаясь в невесомые волокна, и в глаза Цендоржу ударил ослепительный свет. Его крик вырвался наружу, но не утонул в шуме ярящегося ветра, наоборот, он усилился, стал громче и глубже. Уйдя в пространство, он тут же вернулся и окружил монгола гудящим коконом.
Свет заливал все вокруг, мешая смотреть и видеть. Цендорж решил, что он слишком долго находился в яме. Он закрыл глаза – веки отозвались вспышкой боли – и замер, отдыхая. И тут до него долетел голос. Человек спрашивал его. Говорил с ним. Он был совсем рядом, потому что слова его звучали негромко, но гул травяного океана не заглушал их.
– Ты кто? – спрашивал человек.
– Ты приляг, – говорил человек.
– Тебе нельзя, – переживал человек.
– Сейчас придет санитар, – предупреждал человек.
Цендорж вновь открыл глаза. И сквозь кровавую пелену увидел…
Высокий закопченный потолок. Очень высокий, в пять человеческих ростов. Повсюду – нары, нары, нары. Трехэтажные, массивные, они заполняли собой огромный зал, теряясь в дымной дали. Повсюду горели огни – факелы, масляные лампы, коптилки, свечи. И везде были люди. Много, очень много людей. Они лежали и сидели на нарах, они бродили по проходам, они переносили других людей, мыли пол, разговаривали, смеялись, пели, плакали, кричали, играли в кости, размахивали руками – люди, люди, люди… Цендорж снова закрыл глаза.