– Мой любимый цвет – голубой. А тебя как зовут?
– Меня зовут Томас Торквемада, но вопросы здесь задаю я.
Я собирался продолжить нашу игру, когда появились две важные дамы.
– Энджи! – воскликнула одна из них. – Подойди-ка ко мне.
– Ну что еще? – надула губки Энджи.
– Разве тебе не говорили, что ребенку не место на скотном дворе? О чем ты только думаешь, дитя?
Шерри-Ли вскинула брови и поспешила к дамам. Что именно она им говорила, я не слышал, но было ясно, что Шерри-Ли получила нагоняй.
Становилось все жарче. Девочку увели.
– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался я у Шерри-Ли. – В вашей общине запрещается беседовать с детьми?
– В нашей общине детям запрещается находиться на скотном дворе, вот и все. Между прочим, у Восьмерки есть арбузная настойка. Хочешь попробовать?
– Хочу, – кивнул я. – А что это такое?
– Южный деликатес, – сказал Восьмерка. – Потопали в мои погреба! – усмехнулся он, направляясь вдоль забора во дворик с сараями по периметру.
– Голубчик, расскажи Мартину, как ты ее делаешь, – попросила Шерри-Ли.
«Голубчик», видите ли… Я насторожился.
– Выбираешь самый большой арбуз, вырезаешь сверху клин, наливаешь внутрь водку, вставляешь клин на место и убираешь арбуз в холодильник. Ничего сложного! – Восьмерка достал из-под куста большую сумку-холодильник. – Ну что, отведаем арбузной настойки?
Восьмерка явно был раздосадован: женщина, которую он желал, как оказалось, встречалась с другим. Я ему сочувствовал, потому как встречался с той самой женщиной, которую он желал.
Шерри-Ли, похоже, не догадывалась о нашем незавидном положении – она держалась в равной степени мило с нами обоими. Мы расположились в высокой траве у подножия пологого холма, откуда открывался приятный глазу вид на пастбища со стадами коров и поросшие кустарником берега реки Киссимми.
Шерри-Ли лежала на животе и жевала травинку.
– Мы с Восьмеркой почти родственники. Правда, Восьмерка? – Не дождавшись ответа, она продолжала: – Мой отец, пастор Льюис, тоже был проповедником. Когда мама от нас с папой сбежала, папа привез меня сюда. Он хотел, чтобы я росла на природе. – Шерри-Ли приподнялась и посмотрела мне прямо в глаза. – Кроме того, он еще мог брать меня с собой, когда разъезжал с проповедями, потому что мне было тогда всего шесть лет.
Над нами вились пчелы и мухи, когда мы по очереди прикладывались к арбузу и передавали его друг другу. Жидкое содержимое арбуза уменьшалось с каждым глотком, а досада Восьмерки, наоборот, все увеличивалась. Наконец его прорвало.
– Это твой новый хахаль? – заплетающимся языком спросил Восьмерка, махнув здоровенной ручищей в мою сторону.
– Нет, дорогой, – улыбнулась Шерри-Ли, – Мартин всего лишь мой друг и сосед.
– Он что, твой клиент?
– Повторяю, он мой друг, а если ты будешь продолжать в том же духе, я уйду.
Крошечной частью разума, не замутненного алкоголем, я понимал, что она, называя меня другом, пытается сохранить мир, а сердце подстрекало к немедленным действиям. Я встал, окинул взглядом склон холма и снова сел. Восьмерка, пошатываясь, поднялся на ноги и швырнул арбуз вниз, в стадо коров.
– Везет коровам, – усмехнулся он. – Жаль, что я не корова. Может, выпьем бражки?
Я повернулся к Шерри-Ли.
– Что Восьмерка имел в виду, упомянув про какого-то клиента? – спросил я, прищурившись.
Шерри-Ли вскочила, одернула платье и, глядя на меня в упор, отчеканила:
– Он абсолютно ничего не имел в виду. Он пьян, вот и все! И ты тоже, между прочим.
В полном молчании мы вернулись к коровнику.
– Слушай, Восьмерка, нам пора ехать, – заявила Шерри-Ли. – Путь долгий, завтра понедельник…
– А мне без разницы! – прервал ее Восьмерка.
Радуясь, что мы уезжаем до начала «боевых действий», я надумал прислониться к стене коровника, но не рассчитал и промахнулся всего на каких-нибудь полметра.
– Шерри-Ли, твой новый хахаль рухнул в коровье дерьмо! – закричал Восьмерка.
Я с трудом поднялся на ноги, взглянул на Шерри-Ли. Она покачала головой:
– Оставайся-ка лучше тут, а я подгоню машину. Пастор Захария огорчится, если увидит тебя – вас обоих – пьяным-пьяными. Не показывайтесь никому на глаза. Я мигом…
Восьмерка пожал плечами и поплелся в сарай. Я последовал за ним.
– Вон там, под брезентом, «бьюик», «восьмерка»… – сообщил он, помочившись на дверной косяк. – Моего деда тачка. «Восьмерка» – это вещь!
– Ты, Восьмерка, приглядывай за ней, не то твою «восьмерку» какие-нибудь бродяги угонят, – посоветовал я.
– Кроме тебя, пацан, других бродяг здесь нет.
Я тоже решил помочиться на дверной косяк; как только я расстегнул ширинку, он пихнул меня. Я ударился о косяк, повернулся к нему, но промолчал. Зачем нарываться, если мы, так сказать, в разных весовых категориях.
– Знаешь, сколько у нее было таких, как ты? – процедил он, толкая меня в грудь.
Я удержал равновесие и толкнул его в ответ.
– И чего ты этим добьешься? Думаешь, изметелишь меня, и она после этого сильнее тебя полюбит?
– Ты чё несешь, ваще? – хохотнул Восьмерка. – Я врежу тебе по сусалам, потому что ты ей не пара! Штаны обоссал, надрался так, что стоять не можешь! У тебя даже тачки нет! Ты просто фраер позорный! – Он шагнул вперед, но я уже приготовился. – Скажи, чё ты можешь для нее сделать? А?
– Я спасу ее. Понял? Спасу…
– Он ее, видите ли, спасет! – снова хохотнул Восьмерка. – Хотелось бы знать, от кого ты собираешься ее спасать?
– Да хотя бы от тебя, – процедил я. – От тебя с твоей арбузной настойкой, с твоими гантелями и твоей «восьмеркой». – Я сделал паузу. – От прозябания в трейлере, да и вообще от всего плохого в жизни и за ее пределами.
– За какими такими пределами? Ты чё несешь?
– Я избавлю ее от Лукавого… От Дьявола, стало быть…
– Ты, по-моему, стебанутый через всю голову! Этого не удалось сделать ни ее отцу, ни моему…
– Да, выискался… Представь себе!
– Тогда вперед! – гаркнул Восьмерка и с силой толкнул меня в грудь.
Я ударился о деревянный ящик и сразу услышал, как внутри его ворохнулось что-то объемистое и громоздкое. Восьмерка схватил метлу, а я вскинул руки, чтобы защититься от удара. Однако он попятился и ударил палкой по ящику. В ящике поднялась какая-то возня.
– Слышишь? – спросил он погодя. – Вот где Дьявол-то!
– Будет тебе! – огрызнулся я, направляясь к выходу из сарая.