Исцеляющая любовь [= Окончательный диагноз ]

Пролог Среди них был только один темнокожий. И всего пять женщин. Были яркие таланты, почти гении. Были гении, почти безумцы. Один имел за плечами опыт сольного виолончельного концерта в Карнеги-холле, другой целый год выступал в профессиональной баскетбольной лиге. Шестеро пробовали себя на литературном поприще, двое из них даже опубликовали по книге. Был один несостоявшийся священник. И недавний заключенный колонии для малолетних правонарушителей. И все они были до смерти напуганы. В это ясное сентябрьское утро 1958 года они собрались в зале «D» медицинского факультета Гарвардского университета на торжественный сбор первокурсников. Им предстояло выслушать приветственное слово декана Кортни Холмса. Черты его лица напоминали изображение на древнеримской монете. А манера держаться наводила на мысль, что в момент появления на свет его соединяла с материнской утробой не пуповина, а цепочка золотых часов. Призывать к тишине ему не пришлось. Одна улыбка — и аудитория смолкла. — Джентльмены! — начал декан. — Сегодня вы вместе пускаетесь в путешествие по просторам медицинской науки. На этом пути вам предстоят собственные открытия в малоизученном мире страданий и недугов. Кому-то из сидящих в этом зале, быть может, суждено найти средство от лейкемии, диабета, красной волчанки и раковых опухолей, разрастающихся подобно многоглавой гидре… Он выдержал идеально рассчитанную театральную паузу. — …а возможно, и от обыкновенной простуды. В зале раздался одобрительный смех. Седовласый декан наклонил голову, что, по всей видимости, означало глубокую задумчивость. Студенты, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. Когда декан наконец продолжил свою речь, голос его звучал тише и на октаву ниже. — Позвольте мне в завершение своего напутствия поведать вам одну тайну, которую мне столь же неловко вам открывать, как вам — выслушивать. Он повернулся к доске и что-то написал. Две цифры — двойку и шестерку. По рядам пробежал недоуменный ропот. Холмс дождался тишины, набрал в легкие побольше воздуха и устремил взор в середину притихшего зала. — Джентльмены, призываю вас высечь на скрижалях вашей памяти: в мире существуют тысячи заболеваний, но наука под названием медицина умеет лечить из них только двадцать шесть. Все остальное — наугад. На этом речь декана была окончена. По-военному подтянутый, он сошел с подиума пружинящей походкой спортсмена и покинул зал. Пораженная аудитория даже не аплодировала. I Пора невинности 1 Барни Ливингстон первым из всего Бруклина увидел Лору Кастельяно голой. Как-то августовским утром пятилетний Барни бесцельно шатался по двору, когда его вдруг окликнул незнакомый голос: — Привет! Он обернулся в сторону соседского участка. Из-за ограды на него смотрела маленькая белокурая девочка примерно его возраста. Он вдруг ощутил укол тоски по прежним соседям. В той семье был мальчик Марри, потрясающе игравший в мини-бейсбол. А у новых соседей, он слышал, вообще нет сына. Поэтому Барни был крайне удивлен, когда, представившись, Лора предложила ему сыграть в мяч. Он неуверенно пожал плечами и пошел за своим «инвентарем». Когда через минуту он вернулся, сжимая в руке небольшой резиновый мячик цвета розовой жевательной резинки, девчонка уже стояла посреди их двора. — Как ты сюда попала? — спросил он. — А, перелезла через забор, — небрежно отмахнулась та. — Давай-ка начинай, бей повыше! Естественно, Барни был несколько ошарашен происходящим, и потому бросок у него не получился, зато Лора ловким движением поймала мяч и с силой отбила его. Больше всего Барни поразило то, что Лора, по-видимому, с легкостью перемахнула через забор, который Марри преодолеть без посторонней помощи не мог, а ведь ему было целых семь лет! Через полчаса разгоряченный игрой Барни пришел к выводу, что Лора прекрасно может заменить ему товарища по играм. Он полез в карман, достал пачку из-под сигарет «Лаки страйк» и протянул соседке. — Нет, спасибо, — отказалась та. — Папа говорит, у меня на шоколад аллергия. Страница Назад1…177178179180181182183…361Вперед Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению

I Пора невинности 1 Барни Ливингстон первым из всего Бруклина увидел Лору Кастельяно голой. Как-то августовским утром пятилетний Барни бесцельно шатался по двору, когда его вдруг окликнул незнакомый голос: — Привет! Он обернулся в сторону соседского участка. Из-за ограды на него смотрела маленькая белокурая девочка примерно его возраста. Он вдруг ощутил укол тоски по прежним соседям. В той семье был мальчик Марри, потрясающе игравший в мини-бейсбол. А у новых соседей, он слышал, вообще нет сына. Поэтому Барни был крайне удивлен, когда, представившись, Лора предложила ему сыграть в мяч. Он неуверенно пожал плечами и пошел за своим «инвентарем». Когда через минуту он вернулся, сжимая в руке небольшой резиновый мячик цвета розовой жевательной резинки, девчонка уже стояла посреди их двора. — Как ты сюда попала? — спросил он. — А, перелезла через забор, — небрежно отмахнулась та. — Давай-ка начинай, бей повыше! Естественно, Барни был несколько ошарашен происходящим, и потому бросок у него не получился, зато Лора ловким движением поймала мяч и с силой отбила его. Больше всего Барни поразило то, что Лора, по-видимому, с легкостью перемахнула через забор, который Марри преодолеть без посторонней помощи не мог, а ведь ему было целых семь лет! Через полчаса разгоряченный игрой Барни пришел к выводу, что Лора прекрасно может заменить ему товарища по играм. Он полез в карман, достал пачку из-под сигарет «Лаки страйк» и протянул соседке. — Нет, спасибо, — отказалась та. — Папа говорит, у меня на шоколад аллергия. Страница

1 Барни Ливингстон первым из всего Бруклина увидел Лору Кастельяно голой. Как-то августовским утром пятилетний Барни бесцельно шатался по двору, когда его вдруг окликнул незнакомый голос: — Привет! Он обернулся в сторону соседского участка. Из-за ограды на него смотрела маленькая белокурая девочка примерно его возраста. Он вдруг ощутил укол тоски по прежним соседям. В той семье был мальчик Марри, потрясающе игравший в мини-бейсбол. А у новых соседей, он слышал, вообще нет сына. Поэтому Барни был крайне удивлен, когда, представившись, Лора предложила ему сыграть в мяч. Он неуверенно пожал плечами и пошел за своим «инвентарем». Когда через минуту он вернулся, сжимая в руке небольшой резиновый мячик цвета розовой жевательной резинки, девчонка уже стояла посреди их двора. — Как ты сюда попала? — спросил он. — А, перелезла через забор, — небрежно отмахнулась та. — Давай-ка начинай, бей повыше! Естественно, Барни был несколько ошарашен происходящим, и потому бросок у него не получился, зато Лора ловким движением поймала мяч и с силой отбила его. Больше всего Барни поразило то, что Лора, по-видимому, с легкостью перемахнула через забор, который Марри преодолеть без посторонней помощи не мог, а ведь ему было целых семь лет! Через полчаса разгоряченный игрой Барни пришел к выводу, что Лора прекрасно может заменить ему товарища по играм. Он полез в карман, достал пачку из-под сигарет «Лаки страйк» и протянул соседке. — Нет, спасибо, — отказалась та. — Папа говорит, у меня на шоколад аллергия. Страница

2 Это было внезапно, как вспышка летней молнии. И горе поразило их, подобно следующему за вспышкой раскату грома. В тот год полиомиелит свирепствовал как никогда. Казалось, не осталось улицы, по которой не пронесся бы ангел смерти. Большинство бруклинских семей И из тех, кто мог себе это позволить, — отправили детей в какую-нибудь безопасную сельскую местность типа Спринг-Вэлли. На август Эстел с Харольдом сняли домик на побережье в Джерси, а Луис считал, что должен быть там, где он больше всего нужен, и Инес не хотела бросать его одного в битве с грозным недугом. Ливингстоны предложили взять девочек с собой, и Луис с благодарностью ответил, что они с Инес это серьезно обдумают. По-видимому, он был настолько поглощен тяжелыми случаями полиомиелита, что не сумел распознать симптомы болезни у собственной дочери. Ну как он мог не заметить, что у нее высокая температура? И учащенное дыхание? А быть может, это произошло из-за того, что девочка ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие. И только обнаружив ее однажды утром без сознания, Луис с ужасом понял, в чем дело. Это был респираторный полиомиелит, при котором вирус безжалостно поражает верхний отдел спинного мозга. Исабель не могла дышать даже при помощи аппарата искусственного дыхания. К вечеру она умерла. Луис корил себя так, что чудом не сошел с ума Он же врач, черт побери! Врач! Он же мог спасти свою девочку! Лора отказывалась идти спать. Она боялась, что стоит ей закрыть глаза, и она уже никогда не проснется. Барни всю ночь молча просидел с ней в духоте объятой скорбью гостиной, а Лоре казалось, она физически ощущает, как горит и ноет у нее душа. В какой-то момент Барни прошептал: — Лора, ты ни в чем не виновата. Она будто не слышала и продолжала смотреть в пустоту. — Замолчи, Барни! — наконец огрызнулась она. — Ты сам не соображаешь, что говоришь! Но при этом почувствовала благодарность и облегчение оттого, что он выразил словами мучившее ее чувство вины: ведь она жива, в то время как сестренка умерла. Единственным человеком, кто нашел в себе силы взяться за похоронные хлопоты, оказалась Эстел. Она рассудила, что Кастельяно захотят организовать церемонию по католическому обряду, и связалась с отцом Хеннесси из церкви Сент Грегори. Но стоило ей объявить об этом, как Луис взревел: — Никаких попов! Никаких попов — ведь они мне все равно не скажут, почему Господь забрал к себе мою девочку! Эстел покорно позвонила отцу Хеннесси и сообщила, что его услуги не понадобятся. После этого на сцену выступил Харольд, попытавшийся убедить Кастельяно, что какие-то слова над гробом должны быть произнесены. Невозможно просто похоронить дочку, ничего не сказав. Инес смотрела на мужа, поскольку, по ее убеждению, этот вопрос решать должен был он. Он наклонил голову и пробурчал: Страница

3 Неполную среднюю школу они окончили в июне 1950 года. В этом году янки снова выиграли первенство по баскетболу, Северная Корея вторглась на территорию Южной, а антигистамины получили широкое распространение в качестве средства от обычной простуды (по крайней мере, так говорили все, кроме врачей). В этом году Лора превратилась в красавицу. Буквально в мгновение ока исчезла ее угловатость — будто какой-то таинственный скульптор придал округлость ее плечам. Ее высокие скулы стали вырисовываться более отчетливо. Мальчишеская поход ка вдруг обрела гибкую, изящную чувственность. При этом, округлившись во всех нужных местах, она осталась по-прежнему стройной. Даже Харольд Ливингстон, который редко отрывал глаза от своих книг, как-то заметил за ужином: — Лора стала такая… Как статуэтка, вот какая, — нашел он нужное слово. — А как тебе я? — с оттенком негодования вскинулся Барни. — Не понял тебя, сын… — Ты что, не заметил, что я теперь выше Лоры? Отец с минуту раздумывал. — Да, кажется, действительно выше. Своими неогеоргианскими стенами из красного кирпича и башенкой средняя школа Мидвуд повторяла архитектуру корпусов Бруклинского колледжа, к территории которого она непосредственно примыкала. На стене величественного мраморного вестибюля красовался девиз школы: «Вступи под эти своды, чтобы расти духовно и физически. Расстанься с ними, чтобы лучше служить Господу, своей стране и ближним». — Ого! Звучит вдохновляюще, правда, Барн? — сказала Лора, когда они в благоговении уставились на высеченные в камне слова. — Ага. Особенно я рассчитываю вырасти физически — чтобы пройти отбор в баскетбольную команду. Среди девушек Лора выделялась как ростом, так и яркой внешностью. Очень скоро и новенькие, и выпускники, любящие покрасоваться спортсмены и члены школьного совета стали по делу и без дела мерить школьную лестницу, стараясь попасться на глаза Лоре и попытаться назначить ей свидание. Это кружило ей голову. На нее вдруг обратили внимание мужчины. Точнее — парни. И их настойчивые знаки внимания помогли ей забыть, как горько она прежде сожалела, что родилась девочкой. (Когда-то она даже пожаловалось Барни: «Мало того что я уродина, но еще и такая длинная, что это всем бросается в глаза».) Если в первые дни в новой школе Барни с Лорой обедали вместе, садясь в буфете за какой-нибудь уединенный столик, то теперь вокруг нее вилось столько старшеклассников, что Барни и не пытался к ней пробиться. («Кастельяно, я боюсь, меня твои поклонники растопчут».) Сам Барни не слишком преуспел на личном фронте. Новенькие девочки, казалось, вовсе не жаждали встречаться с мальчиками-новичками. Как бывает в спорте, ему надо было с годик подождать. И он удовольствовался смиренными мечтаниями о Куки Клейн, предводительнице медвузовских болельщиц. Барни проявлял недюжинное упорство. Несколько раз в неделю он поднимался в пять утра и садился за зубрежку, освобождая послеобеденные часы на баскетбол. Поскольку сезон еще не начался, игроки университетских команд частенько выходили погонять мяч на школьной площадке, и он хотел собственными глазами взглянуть на своих будущих соперников. После того как остальные игроки расходились по домам, в сгущающихся сумерках, при свете фонарей, Барни подолгу отрабатывал прямой бросок, крюк и штрафной. Только накидавшись вдоволь, он садился в троллейбус на Ностренд-авеню и по дороге домой устало читал учебники. Естественно, программа его занятий включала стандартный набор обязательных предметов: математику, гражданское право, английский, естествознание. Но в качестве одного из факультативов он выбрал латынь, рассчитывая таким образом доставить удовольствие отцу. Этот предмет он просто обожал и получал особую радость, выискивая латинские корни в родном языке. Вокабуляр его активизировался, стиль прозы стал элегантным (от латинских слов vocabulum, actio, stylus, ргоsa, elegans). Страница

4 К концу второго периода матча «Мидвуд» — «Нью-Утрехт» судья нажал кнопку. Звонок, огласивший весь зал, вошел в историю школы. Ибо за ним последовало объявление: «Замена в „Мидвуде“. Номер десять, Ливингстон». С трибун раздались небрежные хлопки. И один восторженный боевой клич: — Покажи им, Ливингстон! До конца игры оставалось четыре минуты, и парни из «Нью-Утрехта» уже расслабились. Барни удалось перехватить пас и начать стремительный прорыв к кольцу соперника. Достигнув штрафной площадки, он сделал передачу капитану команды Джею Аксельроду, и тот аккуратно забил из-под корзины. После этого, всего за сорок секунд до финального свистка, один из соперников атаковал Барни с нарушением правил, за что был назначен штрафной. Барни встал у штрафной линии и набрал побольше воздуха. Он столько раз мысленно стоял на этом рубеже, когда летом тренировался в парке Рийс! И вот теперь все происходило на самом деле. Он аккуратно прицелился… и попал. Это был его первый мяч за команду «Мидвуд»! Лора сложила ладони трубочкой и прокричала: — Еще разок, Барни! После матча стоявший в соседней душевой кабинке Джей Аксельрод поздравил Барни с удачным дебютом и добавил: — Эта Лора Кастельяно, похоже, твой первый фанат. Ты с ней встречаешься или как? — Нет-нет, — пробулькал Барни, чуть не захлебнувшись струей воды. — Почему ты спрашиваешь? — Я бы не прочь сводить ее куда-нибудь. — И что тебя останавливает? — спросил Барни. — Не знаю, — с неожиданным смущением ответил капитан мидвудской баскетбольной команды. — Ну, то есть… Она такая хорошенькая, к тому же… — Хочешь, познакомлю? — вызвался Барни. — Правда? Послушай, Ливингстон, я был бы тебе очень признателен. — Заметано, Джей. Считай, что она тебя уже ждет у выхода. Можешь прямо сегодня назначить ей свидание. — Нет-нет, Барн, не сегодня. — Почему нет? — Сначала мне надо сходить в парикмахерскую. * * * По дороге домой Барни сообщил Лоре об ожидающей ее чести. Она засмеялась. Страница

5 К концу сентября Лора получила от Джея Аксельрода письмо. Он писал, что пребывание так далеко, в глуши северной части штата Нью-Йорк, сделало его последователем Торо [14] . По зрелом размышлении он пришел к выводу, что придание их отношениям в какой-то степени официального характера было непорядочно по отношению к Лоре. Она еще очень молода, а значит, прежде чем она сделает свой окончательный выбор, у нее еще будет множество романов. В постскриптуме стоял вопрос: не могла бы она вернуть ему значок? Страница

6 Как и предполагалось, Лору приняли в Редклифф. На полную стипендию. Она с восторгом ожидала учебы в колледже, ведь это давало ей идеальную стартовую площадку для штурма главной цитадели — медицинского факультета Гарварда. Барни повезло существенно меньше. В Колумбию его приняли, но без стипендии. Точнее, университет обеспечивал ему бесплатное обучение, и только. — Значит, ты опять сможешь играть в баскетбол? — спросила Лора. — Да, если у них тренировки между полуночью и четырьмя утра, — с горечью ответил он. Преисполненный решимости сполна вкусить прелестей студенческой жизни, Барни нашел себе работу с таким расчетом, чтобы зарплаты хватало на помощь семье в прежнем объеме и на оплату общежития. Первого июля он приступил к обязанностям помощника швейцара в «Версале» — так назывался фешенебельный многоквартирный дом в одном из самых модных районов Нью-Йорка. Работы было много, но он неплохо зарабатывал и к первому сентября уже сумел оплатить общежитие за целый семестр. Неожиданно настал момент расставаниях Лорой. Все лето он гнал от себя мысль об этом. Даже тогда, когда за неделю до ее отъезда он увидел из окна, как двое грузчиков «Рейлвей экспресс» загружают в фургон ее чемодан. Вечером накануне ее отъезда они сидели вдвоем на заднем крыльце и смотрели на баскетбольный щит, к которому не подходили уже давным-давно. — Страшно тебе, Кастельяно? — Точнее сказать, я в каком-то ступоре. Мне все кажется, что меня приняли по ошибке и я провалюсь на всех экзаменах. — Да, — поддакнул он, — это мне знакомо. Они опять замолчали. Потом Лора вдруг шепотом чертыхнулась. — Что такое? — удивился он. — Черт! Жаль, что тебя не будет в Бостоне. — Да уж… Я бы не прочь поиграть за «Бостон селтикс», но надо быть реалистами. — А мне это не нравится — быть реалисткой. — Тогда как же ты собираешься стать врачом? — Не знаю, — честно призналась она. — Я правда не знаю. Научный руководитель Лоры Джудит Болдуин, бойкая адъюнкт-профессорша биологии, не выказала никакого энтузиазма по поводу намерения своей новой студентки пробиваться в медицинский. Тем более в Гарвард. Сама она, призналась мисс Болдуин, двенадцать лет назад получила от ворот поворот. — Конечно, не следует переводить это в личностную плоскость — в то время такова была официальная политика университета. На медицинский факультет Гарварда женщин стали брать только начиная с тысяча девятьсот сорок пятого года. — И даже в войну не брали? — Лора была поражена. Джудит покачала головой: — По-видимому, женщины не считались достойными столь престижного заведения. Да и сегодня принимают не более пяти-шести девушек в год, причем считают это величайшей уступкой со своей стороны. Еще в тысяча восемьсот восемьдесят первом году несколько бостонских женщин предложили Гарварду что-то порядка миллиона долларов, чтобы университет согласился готовить ежегодно по нескольку женщин-врачей. Можно себе представить, какая это в то время была сумма! И что бы ты думала? Гарвард ответил «нет». Нельзя сказать, чтобы все это укрепило Лору в ее намерении. Джудит поведала еще кое-что: — Любопытно, но одна женщина в то время на факультете все же училась. Тебе что-нибудь говорит имя Фанни Фармер? — Это та, что написала кулинарную книгу? Джудит кивнула: — Хочешь — верь, хочешь — нет, но в те времена кулинария на медицинском была в числе обязательных дисциплин. — Для чего же? — Точно не скажу, — ответила Джудит — Но поскольку жениться студентам не разрешалось, то, по-видимому, профессора сочли, что им следует научиться себе готовить. — Похоже на монастырский устав, — заметила Лора. — Но я все равно хочу попытать счастья, профессор Болдуин. Вы мне поможете? — Только в том случае, Лора, если ты внутренне готова к провалу. Уж поверь мне, можно сойти с ума, когда видишь, как парень, который сидел рядом с тобой на биологии или химии и которого ты фактически натаскала, чтобы он с грехом пополам смог заработать положительную оценку, становится студентом-медиком, а ты со своим высшим баллом оказываешься недостойной. Если мои слова звучат горько, то они вполне отражают то, что у меня на душе. — Хотите меня отговорить? — спросила Лора. — А это возможно? — поинтересовалась Джудит. — Нет, — твердо заявила девушка. — Отлично! — Профессорша улыбнулась. — Тогда давай разрабатывать план кампании. Вернувшись в общежитие, Лора обнаружила ворох записок от незнакомых парней. А кроме того, письмо от Барни. Привет, Кастельяно! Это первый текст, который я печатаю на машинке, подаренной мне твоими предками по случаю окончания школы. Я только что вселился в Джон Джей-холл. Келью мою просторной не назовешь. По сравнению с ней телефонная будка тянет на Центральный вокзал. Зато я уже познакомился с несколькими классными ребятами и множеством подготовишек с медицинского. Забавно, но никто из этих подготовишек мне классным не показался. Такое ощущение, что они все подвержены болезни, которую можно назвать синдромом царя Мидаса. На досуге читают — ты не поверишь — «Экономику медицины». Колумбия произвела на меня большое впечатление, и, хотя мне требуется обязательный набор наук, я решил специализироваться в английском. Не мог же я упустить случай слушать лекции таких тяжеловесов, как Жак Барзен и Лайонел Триллинг! Последний читает здесь курс под названием «Фрейд и кризис культуры». Представляешь, это считается курсом по литературе! Все было бы прекрасно, если бы не заставляли слушать органическую химию, но я хочу отделаться от этой гадости поскорее, чтобы не висела надо мной дамокловым мечом. На прошлой неделе я ради хохмы пошел на баскетбольные пробы для первокурсников. Поскольку я заранее знал, что играть мне не светит, даже если каким-то чудом окажусь в команде, то я был спокоен как слон. Страница

7 Наступили первые сентябрьские выходные, совпавшие в этом году с Днем труда. В воскресенье утром Уоррен усердно переваривал спортивную страницу «Таймс» и пончик с джемом, в то время как отец бесцельно листал «Книжное обозрение». Сегодня Харольд выглядел бледнее и слабее обычного. И курил уже третью за это утро сигарету. — Дорогой, еще кофе? — заботливо спросила Эстел. — Нет, спасибо. Что-то мне душновато. Пойду-ка я лучше в сад, глотну свежего воздуха. — Вот и чудесно. Я с тобой! — откликнулась жена. Харольд вцепился в трость и с усилием поднялся. Он упорно не позволял себе помогать. Уоррен перешел уже к «Событиям недели», когда из сада донесся панический вопль матери: «Помогите! Помогите! Кто-нибудь, скорее сюда!» Через секунду Уоррен был во дворе. Отец лежал на земле. — Мам, что случилось? — Мы стояли и разговаривали, — всхлипнула Эстел. — И вдруг папа упал. Мне кажется, он без сознания. Не знаю… Я не знаю… Уоррен опустился на колени и внимательно посмотрел на отца. Глаза у того были закрыты, а лицо — пепельно-серое. Уоррен схватил отца за плечо и закричал, словно хотел его разбудить: «Папа! Папа!» Ответа не было. Он поднес ладонь к отцовскому носу, но не понял, дышит тот или нет. Кажется, да. Но уверенности у него не было. Тогда он приник ухом к груди Харольда. — Мам, порядок! Я слышу, у него сердце бьется. Только как-то слишком часто. Я позову доктора Кастельяно! Эстел кивнула, от страха не в силах говорить. Уоррен помчался к соседям, а мать опустилась на землю рядом с мужем и положила его голову себе на колени. Машины Луиса перед домом не оказалось. Уоррен взлетел по ступенькам и позвонил в звонок, одновременно колотя в дверь другой рукой. Открыла Инес. Страница

II Учеба 8 Эмерсон как-то заметил, что Сократу пришлась бы по душе атмосфера Гарвардского университета. Райская безмятежность, разлитая среди георгианских зданий красного кирпича и многовековых деревьев, поистине этот университетский городок мог бы стать идеальным местом для бесед античных философов. Точно так же Гарвардская школа медицины пришлась бы по вкусу Гиппократу, легендарному прародителю всех врачей мира (и, между прочим, по некоторым данным, лечащему врачу самого Сократа). Архитектура этого замечательного учреждения — подчеркнуто классическая. Зеленый прямоугольник территории обрамлен с востока и запада мраморными корпусами, а с южной стороны над ним высится величественный храм, поддерживаемый мощными ионическими колоннами. Достойный памятник целителю Аполлону, богу медицины Асклепию и его дочери Гигиене, богине здоровья. В Гарварде сложилась легенда о том, как Гиппократ, отчего-то забеспокоившись после двух тысяч лет в безмятежном Элизиуме, вернулся на землю и подал заявление о поступлении на медицинский факультет, с тем чтобы воочию увидеть успехи своих собратьев по профессии. На собеседовании на вопрос авторитетного хирурга-ортопеда Кристофера Даулинга, что он считает первейшим принципом медицины, Гиппократ самонадеянно процитировал самого себя: «Не навреди». И был отвергнут. Существуют разные точки зрения по поводу того, что он должен был ответить. Одна научная школа полагает, что главнейшим принципом современной медицины является выяснение наличия у пациента страхового полиса «Голубого креста» или «Голубого щита». Однако это не только ошибочно, но и цинично. Суть нынешней философии медицины, отрицаемая лишь горсткой отступников-альтруистов, состоит в том, что врач никогда не должен признавать свою ошибку. Общежитие медицинского факультета представляло собой гигантскую архитектурную химеру, сочетающую худшие черты венецианской и бостонской готики. Круглый вестибюль венчал безвкусный череп в стиле рококо, украшенный декоративными элементами, которые лучше всего определить как кошмарный сон студента-медика: извивающиеся змеи, какие-то мензурки, колбы и прочие лабораторные сосуды, дающие простор для фантазии фрейдистов. Над дверным проемом красовалось знаменитое высказывание доктора Луи Пастера: «Dans le champs de Pobservation le hasard ne favorise que les esprits prépares» — «На поле научного исследования удача улыбается лишь подготовленному уму». За длинным дубовым столом сидели несколько студентов, назначенных ответственными за размещение новеньких. Перед каждым красовалась табличка с несколькими буквами алфавита, чтобы первокурсники не толпились все в одной очереди, а могли быстро получить свои ключи и разойтись по комнатам. Гул многих голосов, эхом отдающийся от купола, смешивался со звучащей где-то поблизости мелодией шопеновского вальса. — А, до-диез минор, — с видом знатока вздохнул Палмер. — А играет, наверное, Рубинштейн. — Нет, — возразил худой юноша в очках и белом халате — Играет Аппельбаум. Лора заметила группу знакомых по колледжу и поспешила к ним. Палмер устремился за ней. Барни, в некоторой растерянности, тоже занял очередь к столу регистрации. Он вздохнул с облегчением, убедившись, что его здесь все-таки ждали и даже выделили жилье. Впрочем, «жилье» — это слишком громко сказано. Его комната представляла собой обшарпанный чулан. «У смертников в тюрьме и то камеры повеселее», — мысленно проворчал он. И койки помягче. Но чего еще ждать за триста баксов в год? В комнате было душно, и Барни оставил дверь нараспашку, пока распаковывал вещи. Он как раз складывал стопкой свою спортивную одежду, когда в дверях появилось улыбающееся лицо с большими карими глазами навыкате. — Ты первокурсник? — спросил неизвестный, вваливаясь в комнату. Барни кивнул и протянул руку: — Барни Ливингстон, Колумбия. — Мори Истман, Оберлин. Я писатель. Он глубокомысленно пыхнул трубкой, которую держал в левой руке. — А что тогда ты делаешь в Вандербилт-холле? — удивился Барни. — A-а, я и врачом собираюсь стать — ну, таким, как Ките, Рабле, Чехов, Артур Конан Дойл. — Мне казалось, у Китса не было диплома, — заметил Барни. — Зато он работал ассистентом хирурга в клинике «Сент-Томас». — Глаза у Мори заблестели. — Ты тоже хочешь писать? — Разве что выписывать рецепты, — ответил Барни. — А ты уже публиковался? — А, — отмахнулся Мори, — несколько рассказов в журнальчиках. Могу сунуть тебе под дверь, почитаешь. Но это все только подготовка к моему первому произведению крупной формы. Несколько издательств в Нью-Йорке уже проявляют интерес. Если ты окажешься колоритным персонажем, я выведу и твой образ. — И что это будет за «произведение крупной формы»? — Дневник гарвардского студента-медика. Ну, знаешь… Боль, страх — в общем, ощущения человека, ходящего по лезвию ножа. Миллионы читателей зачарованы мистическим характером медицины… — Хочешь, я тебе кое-что интересное скажу, Мори? Английское слово «очарование» [18] того же корня, что и латинское слово, означающее «член». — Да ладно! — Нет, в самом деле — у меня отец латынь преподавал. Оно происходит от fascinum — существительного среднего рода, обозначающего амулет в виде мужского полового органа. Тебе бы надо это как-то обыграть… Страница

8 Эмерсон как-то заметил, что Сократу пришлась бы по душе атмосфера Гарвардского университета. Райская безмятежность, разлитая среди георгианских зданий красного кирпича и многовековых деревьев, поистине этот университетский городок мог бы стать идеальным местом для бесед античных философов. Точно так же Гарвардская школа медицины пришлась бы по вкусу Гиппократу, легендарному прародителю всех врачей мира (и, между прочим, по некоторым данным, лечащему врачу самого Сократа). Архитектура этого замечательного учреждения — подчеркнуто классическая. Зеленый прямоугольник территории обрамлен с востока и запада мраморными корпусами, а с южной стороны над ним высится величественный храм, поддерживаемый мощными ионическими колоннами. Достойный памятник целителю Аполлону, богу медицины Асклепию и его дочери Гигиене, богине здоровья. В Гарварде сложилась легенда о том, как Гиппократ, отчего-то забеспокоившись после двух тысяч лет в безмятежном Элизиуме, вернулся на землю и подал заявление о поступлении на медицинский факультет, с тем чтобы воочию увидеть успехи своих собратьев по профессии. На собеседовании на вопрос авторитетного хирурга-ортопеда Кристофера Даулинга, что он считает первейшим принципом медицины, Гиппократ самонадеянно процитировал самого себя: «Не навреди». И был отвергнут. Существуют разные точки зрения по поводу того, что он должен был ответить. Одна научная школа полагает, что главнейшим принципом современной медицины является выяснение наличия у пациента страхового полиса «Голубого креста» или «Голубого щита». Однако это не только ошибочно, но и цинично. Суть нынешней философии медицины, отрицаемая лишь горсткой отступников-альтруистов, состоит в том, что врач никогда не должен признавать свою ошибку. Общежитие медицинского факультета представляло собой гигантскую архитектурную химеру, сочетающую худшие черты венецианской и бостонской готики. Круглый вестибюль венчал безвкусный череп в стиле рококо, украшенный декоративными элементами, которые лучше всего определить как кошмарный сон студента-медика: извивающиеся змеи, какие-то мензурки, колбы и прочие лабораторные сосуды, дающие простор для фантазии фрейдистов. Над дверным проемом красовалось знаменитое высказывание доктора Луи Пастера: «Dans le champs de Pobservation le hasard ne favorise que les esprits prépares» — «На поле научного исследования удача улыбается лишь подготовленному уму». За длинным дубовым столом сидели несколько студентов, назначенных ответственными за размещение новеньких. Перед каждым красовалась табличка с несколькими буквами алфавита, чтобы первокурсники не толпились все в одной очереди, а могли быстро получить свои ключи и разойтись по комнатам. Гул многих голосов, эхом отдающийся от купола, смешивался со звучащей где-то поблизости мелодией шопеновского вальса. — А, до-диез минор, — с видом знатока вздохнул Палмер. — А играет, наверное, Рубинштейн. — Нет, — возразил худой юноша в очках и белом халате — Играет Аппельбаум. Лора заметила группу знакомых по колледжу и поспешила к ним. Палмер устремился за ней. Барни, в некоторой растерянности, тоже занял очередь к столу регистрации. Он вздохнул с облегчением, убедившись, что его здесь все-таки ждали и даже выделили жилье. Впрочем, «жилье» — это слишком громко сказано. Его комната представляла собой обшарпанный чулан. «У смертников в тюрьме и то камеры повеселее», — мысленно проворчал он. И койки помягче. Но чего еще ждать за триста баксов в год? В комнате было душно, и Барни оставил дверь нараспашку, пока распаковывал вещи. Он как раз складывал стопкой свою спортивную одежду, когда в дверях появилось улыбающееся лицо с большими карими глазами навыкате. — Ты первокурсник? — спросил неизвестный, вваливаясь в комнату. Барни кивнул и протянул руку: — Барни Ливингстон, Колумбия. — Мори Истман, Оберлин. Я писатель. Он глубокомысленно пыхнул трубкой, которую держал в левой руке. — А что тогда ты делаешь в Вандербилт-холле? — удивился Барни. — A-а, я и врачом собираюсь стать — ну, таким, как Ките, Рабле, Чехов, Артур Конан Дойл. — Мне казалось, у Китса не было диплома, — заметил Барни. — Зато он работал ассистентом хирурга в клинике «Сент-Томас». — Глаза у Мори заблестели. — Ты тоже хочешь писать? — Разве что выписывать рецепты, — ответил Барни. — А ты уже публиковался? — А, — отмахнулся Мори, — несколько рассказов в журнальчиках. Могу сунуть тебе под дверь, почитаешь. Но это все только подготовка к моему первому произведению крупной формы. Несколько издательств в Нью-Йорке уже проявляют интерес. Если ты окажешься колоритным персонажем, я выведу и твой образ. — И что это будет за «произведение крупной формы»? — Дневник гарвардского студента-медика. Ну, знаешь… Боль, страх — в общем, ощущения человека, ходящего по лезвию ножа. Миллионы читателей зачарованы мистическим характером медицины… — Хочешь, я тебе кое-что интересное скажу, Мори? Английское слово «очарование» [18] того же корня, что и латинское слово, означающее «член». — Да ладно! — Нет, в самом деле — у меня отец латынь преподавал. Оно происходит от fascinum — существительного среднего рода, обозначающего амулет в виде мужского полового органа. Тебе бы надо это как-то обыграть… Страница

9 Если коктейль накануне имел целью потешить самолюбие будущих медиков, то вступительная лекция декана Кортни Холмса стремительно пошатнула их уверенность в правильности выбранного пути. Они с изумлением услышали, что даже самые блистательные врачи, к каковым относился и сам доктор Холмс, настолько мало знают о болезнях человеческого организма, что умеют излечивать лишь двадцать шесть из их несметного числа. Неужто им предстоит пять лет каторжной работы только для того, чтобы обрести профессию, на девяносто восемь процентов представляющую собой гадание на кофейной гуще? * * * Еще не успев прийти в себя, первокурсники с выпученными глазами выстроились в очередь в буфет. Лора шепотом сказала Барни, что должна сесть вместе с четырьмя остальными девушками, которые уже заняли столик «для почетных посетителей». Он кивнул, обвел буфет взглядом, увидел Беннета Ландсманна и решил сесть с ним, поскольку они уже были знакомы. Вскоре к ним присоединился Хэнк Дуайер. Он был еще под впечатлением от речи декана Холмса. — И что же, мы должны знать наизусть все эти неизлечимые заболевания, о которых он говорил? Я, например, о многих даже не слышал. Ему ответил однокурсник, гордо восседавший в торце стола: — И как, интересно, тебя сюда приняли? Холмс только обозначил самые большие загадки медицины, то есть такие, которые мы — я, во всяком случае — будем разгадывать в своей будущей исследовательской работе. Страница

10 Стремительность всего, что последовало за этим, ошеломила Барни. Так же как отсутствие какого-либо шума. Никакой паники, никаких сирен, никаких криков. Ничего, что могло бы привлечь постороннее внимание. Выскочив из комнаты Мори, он чуть не налетел в коридоре на доктора Рубина. После секундного объяснения врач велел Барни звонить в полицию университетского городка, а потом с какими-нибудь одеялами бежать следом за ним на улицу. Барни действовал настолько быстро, что ему казалось, все происходит в кино с ускоренной съемкой: он позвонил, снял все с постели Мори, бегом спустился по лестнице, таща за собой простыни и одеяла, и выскочил на улицу с той стороны, куда выходило окно Мори. До его ушей донеслись стоны. Мори был жив. Но в каком он состоянии? Подойдя поближе, он увидел, что тот лежит на земле почти в полной неподвижности. — Скорей! Помогите мне, — скомандовал доктор. — Голову ему подержите. В прямом положении! Мы не должны сломать ему шею, если он еще ее сам не сломал. — Как он? — спросил Барни, наклоняясь и бережно беря руками голову Мори. Он молился, чтобы от бешеного биения сердца у него не дрогнули руки. — Классический прыжок из окна, — буднично сказал Рубин. — Переломы лодыжек и поясничного отдела наверняка. — Он посветил фонариком Мори в глаза, после чего добавил: — Прободения, кажется, нет. — Это что значит? — Ствол мозга как будто не пострадал. Явных неврологических повреждений не наблюдается. Везучий малый! «Это как посмотреть», — подумал Барни. Вдруг Мори затрясло. Барни быстро закутал его в одеяла. — Ливингстон, это ты? — спросил он таким голосом, как будто каждый звук вызывал у него страшную боль. — Да-да, Мори, ты только не волнуйся. Все будет хорошо. — Черт! — вздохнул тот. — Отец мне за это устроит! Наверняка скажет, что я и этого не умею сделать как следует! Он издал звук, который, казалось, шел из небытия, нечто среднее между смехом и рыданием. Потом он снова застонал. — Он очень страдает от боли. — Барни с мольбой посмотрел на доктора: — Разве нельзя ему сделать какой-нибудь укол? — Нет, от этого чувствительность притупится. Пока мы точно не установим полученные повреждения, он по возможности должен сохранять ясное сознание. Свет фар осветил стену здания. И полиция университета, и «скорая помощь» появились практически одновременно. Барни даже не слышал звука моторов. Вскоре вокруг Мори было уже человек пять или шесть, которые обменивались негромкими репликами в неестественно спокойном тоне. Барни понял, что они уже сотни раз участвовали в подобной драме и знали свои роли назубок, поэтому в разговорах не было нужды. Фельдшеры наложили на шею Мори шину, чтобы защитить позвоночник, и приготовились перенести его на носилки, но тут появился декан Холмс. Его лицо, то освещаемое мигалкой «скорой помощи», то пропадающее в темноте, было похоже на страшное видение. Холмс нагнулся и посмотрел на Мори, взял у кого-то медицинский фонарик и, посветив ему в зрачки, убедился, что черепно-мозговой травмы нет. Легким кивком головы он дал разрешение на транспортировку пострадавшего в стационар. Пока носилки с Мори запихивали в машину, он слабым голосом окликнул: — Ливингстон, ты еще здесь? — Здесь, Мори. Вот он я. — Мои бумаги! Прибери, пожалуйста, мои бумаги! — Конечно, конечно. Не беспокойся. Двери фургона «скорой помощи» бесшумно закрылись, и машина растворилась в ночи. Теперь они остались на газоне втроем. Окна Вандербилт-холла были темными. Барни взглянул на фосфоресцирующие стрелки часов. Без четверти четыре. Он не знал, что делать. Почему-то ему казалось, что надо дождаться разрешения уйти. Поэтому он продолжал стоять, как измученный, но дисциплинированный солдат, а старшие по званию совещались. Временами до него долетали обрывки слов. — Истман… знаком с его отцом… отличный мужик… отдать распоряжения… Наконец Рубин кивнул, развернулся и направился назад в медпункт продолжать свое дежурство. Вполне возможно, что там его ждали и еще какие-нибудь неприятности. Холмс подошел к Барни. — Простите, я не запомнил вашего имени. — Ливингстон, сэр. Первый курс. Мы с Мори живем на одном этаже. То есть… жили. Декан кивнул. — Ливингстон, я хочу, чтобы вы поняли, что, хотя вы еще будущий врач, понятие врачебной тайны в полной мере распространяется и на вас. Вы не должны никому рассказывать о том, что сегодня произошло. Страница

11 Лора, — сказал Палмер. — Я не могу находиться с тобой в одном городе и видеться только по выходным! Даже вечер пятницы и то не всегда мой! — У нас по субботам занятия, ты же знаешь. — Лора, это варварство, антигуманное варварство. — Нет, дорогой, это всего лишь школа медицины. Прошел час. Лора подняла голову. — Мне пора в общагу. Мне надо пораньше встать и размять свои глазодвигательные нервы над «Анатомией» Грея. — А как насчет моей анатомии? Неужели не можешь остаться до утра и позаниматься анатомией со мной? Обещаю, что утром сам тебя отвезу, как только встану. — Прости. В твоем представлении «как только встану» означает, что ты сначала должен прочесть от корки до корки свою «Нью-Йорк таймс». — Да, и еще «Бостон глоб». — Он ласково улыбнулся ей. — А потом еще разок заняться любовью. Она поцеловала его в лоб. — В другой раз, хорошо? — И, начиная одеваться, добавила: — Иногда у меня возникает четкое ощущение, что ты ненавидишь мою учебу. — Признаюсь, временами я действительно мечтаю, чтобы ты ее бросила. Но совесть неизменно напоминает мне, что ты страстно предана своему призванию, а я веду себя как эгоист. — Отлично. А совесть тебя не бичует за твои мечты? — Не сказал бы. Потому что я тут же вспоминаю, что по меньшей мере треть твоего курса уже семейные люди. — Но из девушек — никто. У нас на это нет времени. — Потому что вы все время доказываете, что не хуже мужиков? — Ну что ты, этого было бы мало! Мы вынуждены доказывать, что мы лучше. Как ты не поймешь? Палмер искренне старался понять, но постичь глубину ее увлеченности все-таки никак не мог. — Скажи, ведь в принципе ты все же собираешься выйти замуж и иметь семью? — До этого еще по крайней мере лет десять, — ласково произнесла она. — Я хочу стать не просто врачом, Палмер. Я хочу стать очень хорошим врачом. Он посмотрел на нее и с любовью проговорил: — Я тебя люблю, Лора, и буду ждать столько, сколько потребуется. Он обнял ее, словно скрепляя клятву печатью. Лора прижалась лицом к его щеке, и ей вдруг стало неизъяснимо грустно. «Господи, — подумала она, — такой потрясающий парень и так меня любит! И мне он действительно нравится. Что же мне мешает… ему уступить? Что со мной не так?» Когда «порше» подкатил к подъезду погруженного во мрак Вандербилт-холла, им навстречу из-за угла вышла парочка. Палмер проводил Лору до дверей, и тут послышался оклик: — Лора, Лора, погоди! К ней ринулся Хэнк Дуайер, сопровождаемый невысокой пухленькой девушкой. — Привет! — весело поздоровалась Лора, удивляясь про себя, что этот несостоявшийся пастор делает на улице так поздно (вечерняя месса уже давно закончилась!), да еще и с девушкой. — Лора! — волновался Хэнк. — Ты первая, кому я скажу! Мы с Черил решили пожениться! Ах да, вы же не знакомы. Лора Кастельяно. А это моя невеста Черил де Санктис. Мы с ней из одного города. Его черноволосая подруга кивнула и застенчиво улыбнулась. Даже в темноте видно было, как сияют ее глаза. Лора представила Палмера, и тот вежливо осведомился, когда именно юная пара намерена связать себя узами брака. — На Рождество, — оживилась Черил. — Мы поженимся на рождественские каникулы. — Да, — подтвердил Хэнк со смущенным смешком — Так что я всегда буду помнить о нашей годовщине. Разве не здорово? — По-моему, чудесно, — оценил Палмер и с едва заметной иронией, которую уловила лишь Лора, добавил: — А твоей учебе это разве не помешает? — Да ты что! Как раз наоборот! — воскликнул Дуайер. — Сейчас я беспрестанно думаю о Черил, а когда мы будем вместе, я смогу наконец сосредоточиться на занятиях. Палмер насмешливо повернулся к Лоре. — Интересная мысль, ты не находишь? — Каждому свое, — многозначительно ответила она и поцеловала Палмера в щеку. Потом помахала влюбленным и поспешила в дом. Оказавшись в пустом вестибюле, Лора опять загрустила. Взгляды, которыми обменивались Хэнк с Черил, поразили ее. Они, без сомнения, влюблены друг в друга. А любит ли ее Палмер? Ее вдруг охватила нежность к нему. И непонятная жалость к себе самой. Ноги сами понесли ее в комнату Барни. Если он еще не спит, она сможет излить ему душу. Выпустить пар. Подойдя, она услышала из-за двери бормотание: Барни прилежно повторял биохимические формулы. Она остановилась, не желая — или не находя в себе смелости — морочить ему голову своими детскими переживаниями. Об отношениях полов. О любви. И прочей подростковой ерунде. И она пошла дальше, к себе, бросилась на постель, открыла учебник биохимии и попыталась с головой уйти в аминокислоты. Забыться. Барни сидел за зубрежкой весь вечер, пока не нагрянул Беннет Ландсманн. Он был потрясающе элегантно одет, и Барни с удивлением услышал, что он всего лишь ходил на новый фильм Ингмара Бергмана в кинотеатр на Эксетер-стрит. — Хочешь меня погонять? — спросил Беннет. — Конечно. Как насчет аминокислот? Силен? — Довольно-таки. Сегодня днем пять часов им отдал. — Хорошо. Тогда обратим свой взор на такую мелочь, как расщепление белка в, желудочно-кишечном тракте. — Ты что, издеваешься? Мы разве и это должны знать? — Так, так, так, Ландсманн… — произнес Барни, копируя снисходительный тон профессора. — От вас требуется знать только самое важное. Иными словами, все, что слетает с моих губ. Страница

12 — И какой же у тебя результат по биохимии? — Неплохой. — Перестань, неужели мы будем друг от друга таиться? В конце концов, я же твой будущий муж! — Кстати, Палмер, позволь тебе напомнить, что я еще не давала официального согласия. — Ладно-ладно, доктор. Сдаюсь! Скажи-ка лучше, что ты делаешь в День благодарения? — Занимаюсь, что же еще? — Ну, это понятно. Но какая-то передышка тебе тоже нужна! Даже смертникам в тюрьме в День благодарения разрешается есть индейку. — Вообще-то, — сказала Лора, — мы с Барни и еще кое-кто из наших однокурсников думали организовать в столовой общий стол и сделать вид, что мы одна семья. Но в последний момент кое-кто отказался. — И кто именно? — Ну, Беннет летит домой в Кливленд, чтобы день или два провести со своими… — Как экстравагантно! Он, по-видимому, не бедствует. Лора кивнула: — Похоже на то, если судить по его гардеробу. А потом и Ливингстон отпал. Страница

13 Стюардесса «Свиссэйр» предложила пассажирам первого класса шампанское и закуски. Беннет Ландсманн выбрал икру, но от спиртного вежливо отказался. — Danke, ich werde vielleicht später mit dem Abendessen ‘was trinken [21] . — Вы очень хорошо говорите по-немецки! — оживилась седая дама, сидящая в соседнем кресле. — Откуда вы? — Из экзотического города Кливленда, штат Огайо, мэм. — Но родились вы, по всей видимости, не там? — с удивлением продолжила она расспросы. — Да, первые десять лет своей жизни я провел в небольшом городке Миллерсбурге, в Джорджии. — А в Цюрих вы в отпуск? — Не совсем. Я еду с родителями в Кран-Монтану кататься на лыжах. — В Вале? О, это дивное место! — Я и сам жду не дождусь. Он закрыл глаза и продолжил мысленный диалог сам с собой. «Катаюсь-то я в Европе, но это не значит, что я немец! Я даже не Беннет Ландсманн. То есть родился я с другим именем…» Был апрель 1945 года. Союзные силы форсировали Рейн и теперь продвигались к самому сердцу Германии. Красная армия стояла на окраинах Вены, и сомнений в скорой капитуляции нацистов уже не было. Четвертого апреля полностью укомплектованный чернокожими 386-й танковый батальон Третьей армии Паттона под командованием подполковника Авраама Линкольна Беннета вошел в мирную деревню Ордруф. На окраине живописной немецкой деревушки они обнаружили покинутый нацистами трудовой лагерь. Повсюду громоздились изуродованные тела замученных людей. Трупы разлагались, источая страшную вонь, несметное количество вшей покрывало их сплошной коркой. Люди подполковника Беннета оказались в числе первых чернокожих солдат, которым довелось исполнять воинский долг в Европе. В июне предыдущего года союзное командование перебросило их в Нормандию как пополнение для отражения массированного наступления противника в Арденнах. На их долю выпало тяжкое сражение в окутанной туманом долине реки Мёзе. И в качестве «вознаграждения» за проявленную доблесть они были направлены в Третью армию Джорджа Паттона, в составе которой, сражаясь за каждую пядь мерзлой земли, осуществили прорыв «линии Зигфрида» и вступили на территорию Германии. На их глазах ранили и убивали близких друзей. Они закалились и ожесточились. Но сейчас даже самые сильные были не в силах справиться с охватившим их омерзением. Некоторые не могли удержать рвоты. Запах смерти и разложения, казалось, проникал в самые легкие. Потрясенный и растерянный, подполковник Беннет приказал штабному фотографу запечатлеть это отвратительное зрелище. Он намеревался отослать фотографии генералу Эйзенхауэру, чтобы старик Айк своими глазами увидел все эти ужасы. Пока высокий, крепко сбитый командир батальона осматривал свидетельства нацистских преступлений, к нему неуверенно подошел с докладом один из лейтенантов: — Сэр, за лагерем обнаружено что-то вроде массового захоронения. Там тысячи тел. Некоторые зарыты лишь наполовину. Что нам с ними делать, сэр? Линк усилием воли вернул себе дар речи. — Проследите, чтобы они были погребены как полагается, лейтенант, — твердым голосом распорядился он — Я лично проконтролирую исполнение. — И тихо добавил: — И пусть капеллан прочтет какие-нибудь молитвы. В Ордруфе они пробыли больше недели, и Линк лично следил почти за всеми «похоронами». Случалось даже, что, когда у капеллана садился голос, он сам читал надгробные молитвы. Страница

14 Жертвы были накрепко пристегнуты к металлическим столам. У них текли слюни. Грудь судорожно вздымалась. В центре комнаты ученый с пронзительным взглядом, держа в правой руке скальпель, готовился продемонстрировать своим юным ученикам, как следует сделать разрез, чтобы обнажить внутренности этих несчастных. Его светловолосый ассистент, румяный, как херувим, держал два инструмента — зажим и длинные острые ножницы. Перепуганные животные рефлекторно выделяли фекалии и мочу, тяжелый запах наполнял все помещение. Рука преподавателя сделала движение вниз под углом в сорок пять градусов и рассекла переднюю брюшную стенку. Кто-то из зрителей сочувственно ойкнул. — Вы уверены, что они ничего не чувствуют? — раздался голос. — Я вам тысячу раз говорил, мисс Кастельяно, — ответил профессор Ллойд Крукшанк, — мы обращаемся с собаками максимально гуманно. После зимних каникул студентов ждала работа с жизненными системами живых существ. Крукшанку предстояло научить их резекции (медицинский эвфемизм от латинского resecare — «отрезать») одного из жизненных органов подопытных собак. Одновременно это была и тренировка выдержки — кто-то назвал бы ее иммунитетом — в отношении людской боли. Шлифовка знаний параллельно с ожесточением сердца. Лору настолько пугала эта перспектива, что в каникулы она ни о чем больше и думать не могла. В детстве она прикармливала и тащила в дом каждую бродячую собаку, забредавшую к ним в сад, и прятала, пока ее не обнаруживала мама и не вызывала ветеринарную службу. Поскольку на сей раз им разрешили самим выбрать себе напарников, она упросила Барни «в качестве рождественского подарка» составить ей компанию в этой экзекуции. Он согласился, но теперь вдруг обнаружил, что и для него это будет не самое легкое испытание. Не говоря уж о третьем в их группе — новобрачном Хэнке Дуайере, которому сегодня выпало исполнять обязанности анестезиолога. В этом Лора ему позавидовала, поскольку он мог следить за сердцем и дыханием и не смотреть на внутренности. Но Хэнк тоже страдал и мог лишь приговаривать: — Спокойно, спокойно. Она в отключке, она и вправду ничего не чувствует. Резать трупы в анатомичке было совсем другое дело. Ведь там они, строго говоря, имели дело с неодушевленными предметами. Облегчала дело и их безликость, ибо к тому моменту, как им открывали лица, покойники, много недель пролежавшие в морге, успевали измениться настолько, что плохо ассоциировались с живыми людьми. Страница

15 — Я заполучил рак, — объявил Ланс Мортимер. — Что?! — Причем больше, чем все остальные в этом заведении! Барни не сразу понял, что Ланс говорит о патологоанатомических препаратах. То есть о чужом раке. — Ну и отлично, Ланс! — ответил Барни — И полагаю, у тебя, как всегда, есть дубликаты, чтобы поделиться с друзьями. — Совершенно верно. То же касается и сифилиса, и гонореи. Семестр обещает быть захватывающим! — Мы, патологоанатомы, — вещал профессор Брендон Бойд, — имеем заслуженную репутацию практически непогрешимых диагностов. Ибо если наши коллеги в лечебных палатах еще порой ошибаются, то вскрытие всегда дает точный ответ. Иными словами, если мы не можем вас вылечить, то, по крайней мере, точно скажем, отчего вы умерли. Студенты оценили шутку. — Я тебе говорил, — шепнул Ланс Барни, — крутой мужик! — Только юмор у него какой-то мрачный! — Ну а ты чего хотел? У него же специальность такая! Всем известно, что будущему доктору на своем пути, как ни грубо звучит, приходится пройти через кучу дерьма. Но во втором семестре первокурсники обнаружили, что посвящение в профессию потребует от них буквального прохождения через кучу человеческих экскрементов. Хуже того, это будут их собственные экскременты. Бактериология вводит студентов в бесконечное разнообразие микроорганизмов, существующих в его собственном теле, и прежде всего — в слюне и фекалиях. Профессор предупредил: даже если станешь чистить зубы «Колгейтом» десять раз в день, все равно во рту у тебя будут резвиться десятки миллиардов бактерий. Первым лабораторным заданием было произвести бактериологический анализ кала. Студентов разбили на пары, один из которых должен был принести материал для исследования. Пары назначались в алфавитном порядке. Барни легкомысленно рассчитывал, что это неприятное задание будет выполнять со своим другом Беннетом, совершенно забыв, что между Ливингстоном Барни и Ландс-манном Беннетом стоит Лазарус Сет. Барни был знаком с Сетом только визуально. Тощий, сутулый, в очках, с взъерошенными льняными волосами, он на каждой лекции садился в первый ряд и судорожно конспектировал, исписывая многие страницы, но никогда не поднимал руку, чтобы задать какой-нибудь вопрос, ни на лекции, ни после нее. Оказавшись с Сетом за одним лабораторным столом, Барни обнаружил, что он еще меньше ростом и субтильнее, чем казалось. Телосложением он напоминал персонажа из детских комиксов и рекламных роликов. Страница

16 Барни наблюдал за профессором Фрэнсисом Джеймсом, показывающим студентам, как распилить надвое человеческий череп, и у него было такое ощущение, будто череп распиливают не безымянному трупу, а ему самому. Дальнейшее его разочаровало. Череп лежал раскроенный надвое, как кокосовый орех, а священный инструмент человеческого организма — мозг — более всего напоминал маленький кочан цветной капусты. Профессор Джеймс быстро обрисовал его структуру. — Фактически у нас два мозга — или, точнее сказать, два полушария, из которых каждое есть зеркальное отражение второго. И мы до сих пор не знаем причин этого явления, равно как и точных функций этих полушарий. После этого он показал четыре доли мозга. Обратите внимание, что височная доля располагается над гипоталамусом, который, имея массу всего в десятую часть унции, отвечает в нашем организме за аппетит, секрецию желез, сексуальное влечение и множество разнообразных эмоциональных состояний. В том числе он является и так называемым «центром ярости». Барни с удивлением отметил, что, зная, где в человеческом мозгу генерируется гнев, наука до сих пор не дала ответа на вопрос, в какой точке организма зарождается любовь. Вечером Барни навестил Беннета, лежавшего в больнице после травмы, полученной в баскетбольном матче против юридического факультета, так называемом «Кубке незаконной практики». Открыв дверь его палаты, он с изумлением увидел, что практически не было местечка, где не лежал бы раскрытый учебник, тетрадь или фрагмент какой-нибудь пластмассовой модели. Видно было, что приятель времени зря не терял. — Черт побери, Бен! Ты можешь открывать собственную школу медицины. Полагаю, это тебе не понадобится. — Он швырнул на постель копии своих сегодняшних конспектов. — Я начинаю тебе завидовать. — Не стоит, Барн. Слишком дорогая цена. — Болит? — Не очень. Меня больше беспокоит, что придется столько времени проторчать в больнице. — Боишься отстать? — Да нет, — улыбнулся он. — Учитывая ту помощь, какую мне тут оказывают, я к концу недели буду готов заняться собственной практикой. Тут зазвонил телефон. Барни снял трубку. — Добрый вечер, — сказал мужской голос. На слух звонившему было за шестьдесят. — Это палата мистера Беннета Ландсманна? — Да. А кто его спрашивает? — Это его отец. Я звоню из Кливленда. Барни передал приятелю трубку. Интересно, почему у его отца немецкий акцент? В апреле 1945 года огненный смерч поглотил деревянные бараки концентрационного лагеря Нордхаузен. Командование медицинской службы армии США решило, что распространение тифа можно остановить только полной эвакуацией людей и уничтожением зараженных строений. В тот вечер последние из оставшихся в живых погрузились на армейские грузовики, чтобы ехать в один из лагерей для перемещенных лиц, организованный союзниками. Ханна Ландсманн к тому времени уже достаточно окрепла, чтобы ехать сидя, хотя забраться в кузов ей помогали двое американских солдат. Хершель, естественно, был рядом с ней. В кузове творилось вавилонское столпотворение. Ни на секунду не смолкал разноязыкий гул голосов. Хотя беженцам объяснили на понятных им языках, что их везут в учреждение для реабилитации и восстановления сил, они все еще не могли полностью поверить в это. Сколько уже раз за последние годы им доводилось слышать от своих нацистских тюремщиков, что их отправляют в «трудовой лагерь», а то и в «лечебный центр». Но они, конечно, ошибались. Ибо лагеря смерти, такие как Дахау и Берген-Бельзен, уже претерпевали процесс превращения в «лагеря жизни». Еды и медикаментов хватало с избытком, а вскоре объявились и всевозможные благотворительные организации наподобие Международного общества содействия евреям, а также Организация реабилитации и профессионального обучения, образованная международными структурами в попытке решить грандиозную задачу выявления живых и погибших. А также воссоединения семей и помощи в возвращении беженцев «домой», что бы это слово теперь для них ни означало. Ибо у кого из них еще были душевные силы вернуться в те места, где их «соотечественники» так часто отдавали их в лапы нацистов? По сути дела, реальных путей было два — англоязычные страны или Палестина. У Хершеля имелся брат, в начале тридцатых эмигрировавший куда-то в Огайо, и это само по себе давало ему право перебраться в Америку. Теперь его величайшей мечтой было принадлежать к той великодушной стране, чьи посланцы принесли ему свободу. Как только начала заседать Американская комиссия по делам лагерей, Хершель с Ханной подали официальное прошение о переезде в США. На собеседовании чиновник задал им несколько формальных вопросов, в том числе не является ли Хершель коммунистом. Его остроумный ответ понравился американцу: — Сэр, вам разве не кажется, что человек, некогда владевший крупнейшей в Германии фабрикой кожевенных изделий, может быть только капиталистом? Теперь им с Ханной оставалось только ждать, пока отыщется его брат и уладятся денежные вопросы. И они ждали. В середине лета пришло письмо от некоего Стивена Лэнда из Кливленда (штат Огайо). Этот человек писал, что он и есть тот самый парень, с которым Херши рос бок о бок в Берлине. Только в те времена его звали Стефан Ландсманн. «Я хотел вытравить из себя все немецкое, — объяснял он. — Я покупал и слушал грампластинки, чтобы избавиться от акцента». Страница

17 Большинство студентов сумели-таки пережить первый год обучения. Однако процесс овладения медицинской профессией замечательно иллюстрирует дарвиновскую теорию естественного отбора. Выживание самых приспособленных здесь можно наблюдать, так сказать, в чистом виде. Не самых умных, о нет! А способных лучше других выдерживать нечеловеческие нагрузки, причем не только на мозг, но и на психику. Эта суровая истина открылась будущим докторам, когда произошло первое самоубийство. Все обратили внимание, что декан Холмс применил к этой трагедии эпитет «первая», давая понять, что вполне могут последовать и другие. Сессия была на носу. Не успеешь и глазом моргнуть — чего они себе тоже позволить не могли в мучительные бессонные ночи, — как придется держать ответ по полной программе. Барни благодаря его способности заводить друзей еще повезло. Ланс одолжил ему микроскоп с полным комплектом слайдов, так что он мог услаждать взор своих покрасневших глаз видом раковых клеток. Срезы карциномы в бифокальных линзах переливались, подобно ярко-розовым гобеленам с божественным узором. В области бактериологии у него был другой помощник — Сет Лазарус, который не только уверенно владел материалом, но и имел явные педагогические способности. Единственной проблемой был его тихий голос, так что приходилось садиться к нему вплотную, иначе даже в крохотных кельях их общаги ничего не было слышно. Сет конспектировал лекции, а все остальные конспектировали Сета. Временами казалось, что однокашники скоро причислят его к лику святых, несмотря на единственную странность: ровно в девять часов Сет шел спать, и тут он, как Гораций Коклес на мосту, был абсолютно непоколебим. У него невозможно было выторговать даже лишние пятнадцать минут. — Ради бога, Лазарус, — как-то взмолился отчаявшийся однокашник, — ты уже давно не ребенок! Мамочка не оставит тебя без сладкого, если ты в девять часов не ляжешь в кроватку! Неужели так страшно хотя бы раз в жизни лечь на час позже? Все мольбы были тщетны, хотя Сет искренне извинялся. — Мне очень жаль, — говорил он своим обычным тонким шепотком, — но я считаю крайне важным для всех нас не нарушать свой биоритм. А про себя я знаю, что лучше всего мне работается рано утром, поэтому я встаю в пять. Зато утомленный мозг — это как севшая батарейка. Так что, ребята, прошу меня извинить, мне пора на подзарядку. Спокойной ночи. Что касается Барни, то перед ночной зубрежкой он решил совершить пробежку. Стоял тихий весенний вечер, в воздухе уже пахло приближающимся летом. Минут через пять Барни почувствовал, что он не один. Чья-то тень выскользнула из-за мраморных колонн корпуса «А». Фигура стремительно приближалась. Уже на следующем круге второй бегун задышал ему в затылок. — Привет, Барни, — раздался шепот. Он обернулся и узнал Грету Андерсен. — Бог мой, Грета! — пыхтя, отозвался он. — Что ты здесь делаешь посреди ночи? — Да, кажется, то же, что и ты. Я предполагала, что нагрузки будут приличные, но чтобы такие… Похоже, ребята уже все на пределе. — Многие просто не понимают, что отсюда никогда никого не отсеивают, — возразил Барни. — Я, кажется, стану исключением, — внезапно дрогнувшим голосом сказала Грета. — Я весь год только и делаю, что пытаюсь удержаться на плаву, но, по-моему, в конечном итоге не потяну. Страница

18 И вот сессия позади. Опыт предыдущих поколений не обманул: из всего потока только четверо провалились и не были переведены на второй курс. Троим предложили еще раз пройти программу первого курса, четвертому — сделать передышку и начать заново через два года. Остальные в большинстве своем использовали лето, чтобы очистить память от ненужных подробностей и подготовить мыслительный аппарат к более важным вещам. Многие устроились работать лаборантами, а некоторым достались более высокие должности, например Питеру Уайману, который фактически занимался настоящей исследовательской работой под руководством профессора Пфайфера. Сет Лазарус уехал домой на ответственную работу в отделение патологии факультета Чикагского университета, где работал до этого уже два лета. Как обычно, планы Беннета Ландсманна разительно отличались от намерений его товарищей. Первоначально его мечтой, которой он поделился с Барни по секрету («Не хочу, чтобы весь курс считал меня плейбоем»), было поехать на горнолыжный курорт в Чили. Но, к несчастью, его травмированное ахиллово сухожилие еще не было готово к таким испытаниям. Поэтому он предпочел поехать с родителями в тур по островам Эгейского моря в расчете заняться подводным плаванием, пока старики будут лазить по развалинам. Хэнк Дуайер нашел себе место санитара в частном санатории. Заведение находилось неподалеку от его квартиры в Бостоне, так что он мог больше времени проводить с Черил, чье положение уже ни для кого не являлось секретом. Лоре и повезло, и не повезло одновременно. Пфайфер пригласил ее заняться лабораторными исследованиями. Это была большая честь, омраченная перспективой трудиться под началом ненавистного Уаймана. Барни сперва удивился выбору профессора. — Не обижайся, Кастельяно, но почему Пфайфер выбрал именно тебя? Она развела руками: — Понятия не имею. Меня только радует, что не придется ехать домой. Все прояснилось, когда были обнародованы экзаменационные оценки. Лора Кастельяно получила великолепный балл — пять с минусом. Особенно невероятным это показалось Барни, который считал, что сам достиг небывалых высот — четыре с плюсом. Теперь, когда правда открылась, он решил припереть Лору к стенке. — Кастельяно, не отрицай: это у тебя было девяносто восемь баллов по биохимии? Так? — Ладно, господин инспектор, вы меня поймали. — Тогда какого черта ты это так старательно скрывала? Она пожала плечами: — Не знаю. Сначала я подумала, мне просто повезло, а потом… Она не закончила фразу, но Барни и без этого понял: она боялась поставить его в неловкое положение. У Барни не было возможности искать себе место в научной или околонаучной сфере. Как только было объявлено о повышении со следующего года платы за обучение, он понял, что придется искать работу, где побольше платят. И он пошел в таксисты. В одном квартале с Ливингстонами жил некий мистер Копловиц, владелец собственного такси, и Барни нанялся к нему в ночную смену. Из соображений как сентиментальности, так и экономии Барни жил дома. Осенью на заборе появится надпись: «ПРОДАЕТСЯ», и в комнату, где рождались его детские мечты, вселится кто-то чужой. Эстел, которая официально ушла на пенсию с конца июня, проводила лето на заднем дворе, попивая чай с Инес Кастельяно, болтая, когда та была склонна к общению, либо просто сидя рядом, если Инес уплывала в свой неведомый мир. В такие минуты Эстел окидывала взором сад и предавалась воспоминаниям о том времени, когда здесь играли два мальчика и девочка. Завтракала она вместе с сыновьями Барни как раз возвращался домой, а Уоррен, наоборот, собирался на работу. Он готовился к карьере юриста и работал курьером в какой-то адвокатской конторе. По вечерам сыновья, как правило, отсутствовали: Барни крутил баранку, Уоррен встречался с очередной девушкой. Зато все чаще появлялась Инес — не только пообщаться, но и укрыться от мужа. Луис уже превратился из тихого выпивохи в буйного пьяницу. К девяти часам это уже был разъяренный лев. И все чаще — торжествующий лев. Ибо его кумир Фидель Кастро только что сумел свергнуть Батисту и освободить кубинский народ. Чем не повод пропустить стаканчик «Куба-Либре»? Или два? А может, десять? Страница

19 Второй курс начался с воды, а закончился кровью. Первым событием (не нашедшим отражения в программе курса) было крещение двойняшек, родившихся у Хэнка и Черил Дуайер, Мэри и Мишель. Стоя в первом ряду, Барни с Лорой наблюдали, как священник окропляет святой водой лобики девочек, возвещая по-латыни, что крестит их «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». Был конец сентября. Вот уже больше года они числились студентами медицинского факультета, а до сих пор так и не видели живьем ни одного пациента. И от реального дела — клинической медицины и физической диагностики — их отделяли долгих восемь месяцев нудной теории. Утешением служило лишь то, что это будет последний семестр такого рода. Весной они наконец познакомятся со своими первыми больными. Пока же они плохо себе представляли подлинную медицину. Невзирая на почти ежедневные письма от верного Палмера, уже преодолевшего этап подготовки («и нарастившего мышцы похлеще Тарзана»), Лора чувствовала себя одинокой. Вся ее «светская жизнь» состояла в том, чтобы отражать атаки сексуально озабоченных ординаторов, стажеров, а подчас и женатых молодых врачей, ищущих небольшой интрижки на стороне. «Интересно, как пылкая мисс Андерсен выдерживает подобный натиск», — думала она. Ждать помощи от Барни не приходилось. Более того, он оказался в противоположном лагере. Ибо на первом курсе, куда, ко всеобщему удивлению, приняли целых шесть студенток, появилась ослепительная китаяночка по имени Сюзан Сян. Барни потерял голову сразу. Сюзан была настоящей находкой для мужчин, ценивших традиции Востока. Какой контраст с бесконечно честолюбивыми девицами из Гарварда! Сказать, что он был сражен наповал, значит не сказать ничего. Лора, испытывая двойственное чувство, в котором сама не отдавала себе отчета, согласилась, что ее друг нашел себе «идеальную пару». Как сказал ей сам Барни: «Это нечто особенное, Кастельяно. Она смотрит на меня снизу вверх!» — Ну еще бы! Она же всего пяти футов ростом. — Не смейся! Я никогда еще не видел такой… женственной девушки. Понимаешь? Знаешь, как по-китайски «я тебя люблю»? — Нет, конечно. Но ты-то наверняка знаешь! — Точно. Уоай ни. И Сюзан произносит это по тридцать раз на дню. С ней я чувствую себя Адонисом, Бейбом Рутом и Эйнштейном в одном флаконе. — Ну что ж, неплохая компания, даже для такого самоуверенного типа, как ты. Зависть Лоры была вызвана не только несомненным влиянием мисс Сян на Барни, но и ее способностью найти себе предмет для обожания. Лора же, напротив, выросла в твердом намерении превзойти сильный пол во всем, поднять свой социальный статус, самой заслужить обожание. Страница

20 В 1959 году студенты, разъезжающиеся на рождественские каникулы, и не подозревали, какой знаменательный год ожидает их впереди. Они знали только то, что их ждет освобождение от лабораторной рутины. Страница

21 — Кастельяно, ты уверена, что не принимала ЛСД? В такой час они в вестибюле были вдвоем, и их шепот эхом отдавался под сводчатым потолком. — Поверь мне, Барни, лучше бы приняла. Я бы сейчас больше всего хотела отключиться от действительности, о которой я тебе поведала. Сам подумай: мыслимое ли дело — мать уходит в монашки? — Ну, ведь она не совсем принимает постриг. Ты же говоришь, она будет чем-то вроде монахини в миру? — Да какая разница! Суть в том, что вся моя семья внезапно прекратила свое существование. Я стану первой в мире сиротой при двух живых родителях. — Ее отчаяние было очевидным. Как хорошо он ее понимает! Барни и сам с ужасом ждал надвигающегося расставания с родным домом, в котором прошли его детство и юность. Но он мог утешаться тем, что родные не покидают его. Лоре же совсем некуда податься, единственным ее домом теперь была комнатенка в общаге. — Лора, — тихо сказал он, — послушай меня. Во-первых, монастырь твоей матери всего в нескольких часах езды отсюда. Да и до Кубы каких-то девяносто миль, если считать от берегов Флориды. Если как следует потренируешься, сможешь вплавь добраться… Лора представила себе, как она барахтается в океанских волнах, и на миг улыбнулась. Страница

22 — Сюзи, что с тобой вчера случилось? Было время завтрака. Сюзан сидела в углу, без аппетита поклевывая слойку с джемом и отхлебывая кофе. На Барни она не смотрела. — Сюзи, ну пожалуйста! По-прежнему глядя в сторону, она тихо сказала: — Ты из меня сделал дуру! — Что??? — Я знаю, что, когда я к тебе пришла, у тебя в комнате кто-то уже был. Не очень-то благородно с твоей стороны, Барни! Хотя бы перерыв сделал — как борцы между раундами. Он уселся напротив и взмолился: — Ты ничего не поняла! Это была всего лишь Лора. — Что значит «всего лишь»? Ты привел к себе красивую девушку в то самое время, когда должна была прийти я! — Сюзи, прошу тебя, я тебе тысячу раз говорил, что она мне просто друг! — Тогда почему ты не ответил, когда я постучалась? — Я стука не слышал. Может, ты очень тихо постучала? — Послушай, я не хотела устраивать никаких бурных сцен, поэтому постучала осторожно. Для меня уже и это было унизительно. Барни с досады хлопнул себя по лбу. — Господи, Сюзан, ты же знаешь, я не стал бы тебе врать! — Он посмотрел на нее умоляющими глазами. — Сюзан, я тебя люблю. Разве я тебе этого не говорил миллион раз? — Говорил, — застенчиво произнесла она, — и мне хотелось тебе верить. — Я хочу сказать… я хочу на тебе жениться, — выпалил он. По ее бесстрастному лицу скользнуло удивление. — Правда? — тихо переспросила она. — Да, Сюзан, правда. Правда, правда. — Хотела бы я тебе верить, — с тоской возразила она. — А что тебя останавливает? — Ты повторил слово «правда» слишком много раз. Как будто сам себя уговаривал. С этими словами она поднялась и своей изящной походкой вышла из буфета. Барни остался сидеть, обхватив голову руками. Как успокаивающийся после ссоры ребенок, он рассеянно прикончил булочку и кофе Сюзи. Он любит ее, твердил он себе. Но все же был вынужден признаться самому себе, что это еще не настоящая любовь. Не настоящая. Началась клиническая практика, и будущие доктора радостно предвкушали работу с больными в многочисленных базовых клиниках медицинского факультета Гарварда. Они не подозревали, что в их обязанности будет входить и то, что принято называть грязной работой. Еще не имевшие квалификации ни врачей, ни медсестер, они считались в госпиталях низшей кастой, а следовательно, именно на их долю приходились бессчетные второстепенные обязанности. Например, носить из палат в лабораторию пробирки с кровью, мочой и другими субстанциями, требующими анализа. Делать записи в картах больных и — еще того хуже — заполнять бесконечные документы по страховке. Очень скоро они поняли, что тысячи долларов, называемые платой за обучение, они на самом деле отдают за право помочь родному факультету сэкономить на оплате неквалифицированного труда. Страница

23 — Господи, Сет, какой у тебя усталый вид! — Я всю ночь глаз не сомкнул. Мне предстоит сделать нечто ужасное. — Не тебе, а нам, дорогой, — поправила Джуди. Они шагали под руку по длинным проходам чикагского аэропорта О’Хара. Было раннее утро. — Мы с тобой сделаем это вместе. Мимо проносились толпы озабоченных деловых людей, торопящихся поспеть каждый на свой рейс. Они поднялись на третий уровень автостоянки, где Джуди оставила машину, и теперь их голоса эхом отдавались в гулком бетонном лабиринте. Сет хранил молчание, а Джуди вырулила из бокса и двинулась вниз по эстакаде. — Передумал? — спросила она. — Не уверен. Сказать по правде, я до смерти боюсь. Они выехали на трассу. Джуди попыталась его успокоить: — Сет, ты все правильно решил. — А кто-то скажет, что я вообразил себя Господом Богом. — Не думаю, чтобы Бог хотел, чтобы какой-нибудь человек страдал без нужды, особенно когда больной даже не понимает, что формально он еще жив. Ты же сам мне тысячу раз это говорил! — Знаю, — кивнул он. — Но что, если меня поймают? На это у нее не было ответа. На самом деле такая мысль преследовала ее с того самого момента, как они согласились в том, что физическое существование без какой-либо надежды на выздоровление, да к тому же исполненное боли, не имеет смысла искусственно продлевать. А Сет пошел еще дальше и признался, что в подобных случаях он помогал бы больному уйти. Если бы тот сам этого захотел. — И еще одно, — вслух рассуждал Сет. — Не могу же я заявиться туда прямо с медицинским саквояжем. Это будет слишком явно! — Я об этом думала, — ответила Джуди. — У меня в сумке для шприца хватит места. Он кивнул и сказал: — Лучше всего было бы просто выдернуть аппарат искусственного дыхания из сети. Будь у них хоть капля настоящего гуманизма, врачи бы сами это давно сделали. Когда страдают от боли лошади, их пристреливают, чтобы не мучились. Почему к человеку другое отношение? Страница

24 На четвертом курсе каждый студент-медик переживает пору глубочайшего кризиса. По окончании практики, соответствующей избранной медицинской специализации, он вдруг обнаруживает, что уже в июне ему предстоит получить официальный диплом врача. В этот миг болезненного озарения он понимает, что абсолютно не готов к этому. Черт, говорит он себе (а если это Сет Лазарус, то: «Бог мой!»), люди будут думать, что я действую со знанием дела. Они будут считать, что я распознаю нелады в их организме и излечу их. И что же мне делать? В этот период утомительная и нудная зубрежка и изматывающая практика представляются неким потрясающим раем! Как это здорово — носиться по лестницам или держать зажим, пока оперирует кто-то другой! Самая большая неприятность — это негнущиеся ноги, когда вечером плетешься домой. Зато совесть совершенно спокойна! Роль мальчика (или девочки) на побегушках предполагает все, что угодно, кроме ответственности. Принятия решений на этом этапе не требуется. Кто-то из преодолевающих этот кризис отлично сознает, что будет учиться всю жизнь, ибо познать все в медицине невозможно. Но подобный реализм не выработает у них иммунитета к страданиям их пациентов. И в конечном итоге, через двадцать лет или через десять, напряжение начнет разрывать их сердца — в переносном, а порой и в буквальном смысле. Страница

25 Посвящение в полноправные доктора состоялось в июне 1962 года. Церемония проходила во дворе учебного комплекса школы медицины. Перед корпусом «А» была воздвигнута сцена, а вокруг нее полукругом расставлены кресла для зрителей. В этот жаркий, душный день, в присутствии светочей медицины, каковыми являлись их педагоги, а также родителей, дождавшихся осуществления давнишней мечты, им предстояло получить дипломы. И самое главное, для вступления в священное братство жрецов-целителей им надлежало произнести клятву Гиппократа. Эстел и Уоррен приехали оба. Уоррен фиксировал историческое событие на фотокамеру — для потомства. Но кто прибыл разделить торжественный момент с Лорой? Жених с родителями, разумеется, были здесь, но пока их все-таки нельзя было назвать ее семьей. Лора специально позвонила матери и велела ей не приезжать и в результате опять чувствовала себя виноватой. Перед самой церемонией Лора поправляла свой академический головной убор, и в этот момент к ней приблизились двое католических священников. Один был молодой, с румяными щеками херувима — по всей видимости, он был посвящен совсем недавно. Другой — намного старше и, судя по его черным очкам, слепой. — Сеньорита Кастельяно? — спросил юноша. — Да. — Мисс Кастельяно, это святой отец Хуан Диас-Пелайо. Не дав ей ответить, старик обратился к ней на чистом кастильском наречии — ее родном языке. — Я пришел дать вам свое благословение, — объявил он дребезжащим старческим голосом. — Я вместе с вашим достойным батюшкой сражался на фронтах гражданской войны. Нас, сынов церкви, там было не много. И я имел несчастье попасть — как бы получше выразиться? — в недружественные руки. Ваш отец спас мне жизнь. Я уверен, что сегодня ваши отец и мать вами гордятся. Тут он трясущимися руками очертил в воздухе крестное знамение и сказал: — Benedicat te omnipotens Deus, Pater et Filius at Spiritus Sanctus [28] . — Аминь, — прибавил херувим. Они исчезли так же быстро, как появились. Кто их послал? Ее монашка-мать? Или это отец каким-то образом, по конспиративным каналам, передает ей весточку с Кубы? Барни издалека наблюдал этот разговор и, едва видения исчезли, был тут как тут. — Лора, все в порядке? — спросил он, — Ты немного бледная. — Если честно, у меня такое чувство, будто в утреннем кофе был ЛСД. Эта парочка приходила меня благословить. — Расслабься, Кастельяно. Семейство Дуайер было представлено родителями Хэнка и Черил. У каждой бабушки на руках сидело по внучке, а у мамы на коленях расположился мальчуган. Все с восторгом предвкушали «коронацию» простого питтсбургского парня. Кое-кто с любопытством вглядывался в белую толпу в надежде узреть среди присутствующих родителей Беннета. Но ни одного черного лица видно не было. Накануне Барни ужинал с Беннетом и Ландсманнами в ресторане «Мэтр Жак». Они обращались друге другом с такой нежностью, какой Барни не видел ни в одной другой семье, даже между настоящими родителями и детьми. Небольшая кучка темнокожих все-таки приготовилась дружно приветствовать Беннета, когда декан станет вручать ему диплом и жать руку. Конечно, эти люди не сидели на почетных местах — они выглядывали из окон окружавших двор зданий. Обслуживающий персонал факультета — дворники, уборщицы и т. п. — прекрасно знал, что на всем медицинском факультете есть только двое их братьев по крови — и ни одной сестры! Церемония началась с традиционных поздравительных речей. За выступлениями кого-то из самих выпускников последовало вручение разнообразных наград. Лауреатом премии Джона Уинтропа стал Питер Уайман. Победоносный лауреат встал и приготовился раскланяться, но оваций не последовало. Зато Сета Лазаруса, поощренного за самые высокие оценки, приветствовали с таким энтузиазмом, который был больше уместен на стадионе. Нэт и Рози сидели вместе с Джуди Гордон в третьем ряду. При всей гордости за младшего сына Рози непрерывно корила себя: «Ну как я могу радоваться, когда мой малыш лежит в могиле?!» В то же самое время ее супруг мысленно ликовал: «Слава богу, один сын у меня жив, и он талантлив». Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, порядок восстановился и аудитория стихла. Декан Холмс, в алой мантии больше, чем когда-либо, похожий на верховного жреца, жестом поднял выпускников и велел повторять за ним священный символ веры врача — клятву Гиппократа: — «Клянусь Аполлоном-врачом…» — Клянусь Аполлоном-врачом… — «…считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями…» — …считать научившего меня врачебному искусству наравне с родителями… — «…его потомство считать своими братьями и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно…» При этих словах Барни задумался над иронией ситуации: было ясно, что никто из его однокашников не собирается заниматься благотворительностью. — «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда…» Беннет Ландсманн невольно подумал: «Нацистские доктора тоже давали эту клятву. И как же они могли так поступить с Ханной?» — «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…» Сет Лазарус шевелил губами, но слов не произносил. Потому что в этом он не мог клясться. — «Я не вручу никакой женщине абортивного пессария…» Лора Кастельяно сама была поражена, что ей на память пришел тот давнишний эпизод, когда они с Барни отчаянно искали доктора, готового нарушить этот пункт клятвы. — «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…» Хэнк Дуайер, уже и без того изнывающий от жары, еще сильнее взмок. «Неужели это будет как с церковным обетом, который я не смог соблюдать? Неужели и здесь я буду бороться с искушениями плоти?» «Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом…» При этом предписании многие будущие хирурги вздрогнули. И в то же время они знали, что на протяжении многих столетий нарушение целостности человеческой плоти считалось делом грубым, совершаемым зачастую цирюльниками. Разницы между стрижкой волос и ампутацией ноги почти не видели. Страница

III Дипломированные врачи 26 В 1962 году прогресс в медицине и в автомобилестроении шел в одном направлении. Изобретение электрошока сделало возможным возвращение к жизни больного, уже находящегося за ее чертой, точно так же, как прикуривание от чужого аккумулятора может оживить окончательно севшую батарею. А в тех случаях, когда собственное сердце пациента отказывало, врачи научились заменять больные клапаны на искусственные, изготовленные из пластика или дакрона. Правда, в отличие от автомобилестроения гарантии на медицинские запчасти не давалось. Не означало ли это, что врачи стали брать на себя роль Господа Бога, если не больше? А если так, не постигнет ли их кара, подобная той, что навлек на себя Прометей? В глазах некоторых доказательством гнева Небес стали последствия безобидного, как поначалу считалось, транквилизатора под названием «талидомид», который врачи самонадеянно прописывали даже беременным. Через некоторое время выяснилось, что в результате младенцы родятся с жуткими уродствами. Вслед за этим возникли неизбежные нравственные проблемы: если будущая мать, положившись на заверения своего врача, уже начала принимать этот препарат, не ведая о последствиях, не значит ли это, что ее беременность следует искусственно прекратить? Или врачебная этика ставит ее перед риском рождения уродца, которого ожидает ущербное существование, полное страданий? Новое направление в медицине получило мировое признание после того, как Нобелевский комитет присудил премию Джеймсу Уотсону и Фрэнсису Крику за открытие ДНК. Молекулы жизни. Имеющая, несмотря на устрашающее название, поразительно простую структуру, дезоксирибонуклеиновая кислота, по сути, вооружала ученых материалом для выпечки живых пряничных человечков. Иными словами ^ для создания человеческого существа в лабораторных условиях. Чем не вызов Всевышнему? Но пока эти новые перспективы еще маячили где-то на горизонте, а более конкретным подарком медицины человечеству оказалось изобретение препарата, которому суждено было стать подлинным лекарственным чудом. Этим чудом был валиум. Оркестр грянул Свадебный марш. Лора взяла Барни под руку, и все гости отметили и красоту невесты, и привлекательность ее спутника. После получения дипломов прошло три дня. Солнце светило с безоблачного синего неба. Но событие, призванное стать воплощением радости, все же было несколько омрачено. Ибо любящие родственники и друзья, собравшиеся в саду дома Тэлботов, слишком хорошо видели, что на свадьбе присутствуют не все, кому полагалось бы. Тем более что к алтарю Лору вел Барни. Они медленно шествовали по проходу, оставленному между рядами взятых напрокат стульев, и Барни гадал, что сейчас творится у Лоры на душе. Держалась она спокойно, с достоинством и была ослепительно хороша. Но вот была ли она при этом счастлива? Под звуки Свадебного марша они приблизились к его преподобию Ллойду, местному викарию, по левую руку от которого стояли ликующий Палмер и его шафер Тим, слащавый блондинчик. Когда все заняли свои места, священник заговорил: Дети мои, мы собрались здесь для того, чтобы пред лицом Господа и паствы Его соединить навеки этого мужа и эту жену в священном таинстве брака. Подчеркнув божественный смысл происходящего, он спросил, не известны ли кому-либо из присутствующих причины, делающие союз Лоры с Палмером невозможным. Барни, который такие причины знал, принял тем не менее решение хранить молчание. Когда его преподобие поинтересовался, кто передает невесту в руки жениха, Барни объявил, что он. В этот момент он вверил Лору опеке Палмера, который, как от него и требовалось, торжественно обещал взять ее в жены. Она в свою очередь поклялась «любить, почитать и слушаться своего нареченного до смертного часа». Палмер надел кольцо на палец Лоре. После еще нескольких банальностей, изреченных его преподобием, молодые впервые поцеловались в качестве мужа и жены. И сейчас же струны бессмертного марша Мендельсона возвестили о том, что присутствующие могут перейти к столу и надраться до бесчувствия. Не очень понимая, в чем теперь состоит его роль, Барни неподвижно наблюдал, как молодожены растворяются в толпе бросившихся их поздравлять гостей. — Красивая пара, не правда ли? — спросил Ллойд. — Да, — согласился Барни, охваченный непонятной печалью. — Мой брат Уоррен фотографирует их. — А вы женаты? — полюбопытствовал викарий. — Нет, сэр. — Тогда, доктор, — с неподдельным энтузиазмом воскликнул священник, — у вас есть все шансы стать следующим! В описываемый период Беннет Ландсманн переживал кризис самоопределения. На собственном печальном опыте испытав тотальную расовую сегрегацию в Миллерсбурге, а затем менее откровенный, а потому более коварный социальный остракизм в Кливленде, он научился справляться с ударами судьбы. Теперь же он наивно полагал, что статус выпускника Гарварда заставит окружающих смотреть на него не сверху вниз, а скорее снизу вверх. Страница

26 В 1962 году прогресс в медицине и в автомобилестроении шел в одном направлении. Изобретение электрошока сделало возможным возвращение к жизни больного, уже находящегося за ее чертой, точно так же, как прикуривание от чужого аккумулятора может оживить окончательно севшую батарею. А в тех случаях, когда собственное сердце пациента отказывало, врачи научились заменять больные клапаны на искусственные, изготовленные из пластика или дакрона. Правда, в отличие от автомобилестроения гарантии на медицинские запчасти не давалось. Не означало ли это, что врачи стали брать на себя роль Господа Бога, если не больше? А если так, не постигнет ли их кара, подобная той, что навлек на себя Прометей? В глазах некоторых доказательством гнева Небес стали последствия безобидного, как поначалу считалось, транквилизатора под названием «талидомид», который врачи самонадеянно прописывали даже беременным. Через некоторое время выяснилось, что в результате младенцы родятся с жуткими уродствами. Вслед за этим возникли неизбежные нравственные проблемы: если будущая мать, положившись на заверения своего врача, уже начала принимать этот препарат, не ведая о последствиях, не значит ли это, что ее беременность следует искусственно прекратить? Или врачебная этика ставит ее перед риском рождения уродца, которого ожидает ущербное существование, полное страданий? Новое направление в медицине получило мировое признание после того, как Нобелевский комитет присудил премию Джеймсу Уотсону и Фрэнсису Крику за открытие ДНК. Молекулы жизни. Имеющая, несмотря на устрашающее название, поразительно простую структуру, дезоксирибонуклеиновая кислота, по сути, вооружала ученых материалом для выпечки живых пряничных человечков. Иными словами ^ для создания человеческого существа в лабораторных условиях. Чем не вызов Всевышнему? Но пока эти новые перспективы еще маячили где-то на горизонте, а более конкретным подарком медицины человечеству оказалось изобретение препарата, которому суждено было стать подлинным лекарственным чудом. Этим чудом был валиум. Оркестр грянул Свадебный марш. Лора взяла Барни под руку, и все гости отметили и красоту невесты, и привлекательность ее спутника. После получения дипломов прошло три дня. Солнце светило с безоблачного синего неба. Но событие, призванное стать воплощением радости, все же было несколько омрачено. Ибо любящие родственники и друзья, собравшиеся в саду дома Тэлботов, слишком хорошо видели, что на свадьбе присутствуют не все, кому полагалось бы. Тем более что к алтарю Лору вел Барни. Они медленно шествовали по проходу, оставленному между рядами взятых напрокат стульев, и Барни гадал, что сейчас творится у Лоры на душе. Держалась она спокойно, с достоинством и была ослепительно хороша. Но вот была ли она при этом счастлива? Под звуки Свадебного марша они приблизились к его преподобию Ллойду, местному викарию, по левую руку от которого стояли ликующий Палмер и его шафер Тим, слащавый блондинчик. Когда все заняли свои места, священник заговорил: Дети мои, мы собрались здесь для того, чтобы пред лицом Господа и паствы Его соединить навеки этого мужа и эту жену в священном таинстве брака. Подчеркнув божественный смысл происходящего, он спросил, не известны ли кому-либо из присутствующих причины, делающие союз Лоры с Палмером невозможным. Барни, который такие причины знал, принял тем не менее решение хранить молчание. Когда его преподобие поинтересовался, кто передает невесту в руки жениха, Барни объявил, что он. В этот момент он вверил Лору опеке Палмера, который, как от него и требовалось, торжественно обещал взять ее в жены. Она в свою очередь поклялась «любить, почитать и слушаться своего нареченного до смертного часа». Палмер надел кольцо на палец Лоре. После еще нескольких банальностей, изреченных его преподобием, молодые впервые поцеловались в качестве мужа и жены. И сейчас же струны бессмертного марша Мендельсона возвестили о том, что присутствующие могут перейти к столу и надраться до бесчувствия. Не очень понимая, в чем теперь состоит его роль, Барни неподвижно наблюдал, как молодожены растворяются в толпе бросившихся их поздравлять гостей. — Красивая пара, не правда ли? — спросил Ллойд. — Да, — согласился Барни, охваченный непонятной печалью. — Мой брат Уоррен фотографирует их. — А вы женаты? — полюбопытствовал викарий. — Нет, сэр. — Тогда, доктор, — с неподдельным энтузиазмом воскликнул священник, — у вас есть все шансы стать следующим! В описываемый период Беннет Ландсманн переживал кризис самоопределения. На собственном печальном опыте испытав тотальную расовую сегрегацию в Миллерсбурге, а затем менее откровенный, а потому более коварный социальный остракизм в Кливленде, он научился справляться с ударами судьбы. Теперь же он наивно полагал, что статус выпускника Гарварда заставит окружающих смотреть на него не сверху вниз, а скорее снизу вверх. Страница

27 Из всех заканчивающих обучение терапевтов Сет Лазарус получил больше всего предложений. Ему уступал даже Питер Уайман, который, пожалуй, мог бы и потягаться с ним за неофициальное первенство, не получи он заранее предложения от родного факультета. Питера жаждал заполучить в свой коллектив профессор Пфайфер, для которого он успел стать незаменимым помощником в исследовательской работе. Имея столь заманчивую перспективу, Питер подавал заявки на работу только в те клиники, куда можно было добраться пешком из Биохимической лаборатории. И конечно, получил приглашение из всех. Его наставник (Питер уже называл его просто Майком) позаботился о том, чтобы в дополнение к жалкой ставке интерна он получал какие-то деньги от Национального института здравоохранения. Итак, для Питера мало что изменилось, разве что теперь на его визитках и бланках для писем стояло: «Питер Уайман, доктор медицины, доктор биохимии». Сет установил рекорд Гарварда: он получил пять с плюсом по всем без исключения клиническим дисциплинам. Больницы гонялись за ним, как вузы — за абитуриентами-спортсменами. Кроме того, учитывая многогранные способности, ему было предложено пройти дополнительную специальную практику по любому направлению избранной специальности. Страница

28 Политические обозреватели предсказывали, что 1963 год запомнится американцам как год пробуждения негров. Но он вошел в историю как год убийства президента Джона Кеннеди. К концу 1963 года выпускники медицинского факультета Гарвардского университета, годом ранее получившие дипломы, по общему мнению, завершили необходимую стажировку и получили право на медицинскую практику на территории США. Большинству из них было от двадцати четырех до двадцати девяти лет. И большинство еще далеко не было готово к самостоятельной практике, поскольку окончание интернатуры чаще всего означает лишь начало новой учебы. Подлинная специализация требует углубленных познаний в конкретном разделе медицины. Таком, как анестезия или фармакология. Или углубленного изучения конкретного органа, части или ткани организма — глаз, сердца, брюшной полости, крови и так далее. Или конкретной техники воздействия, например хирургии. Или даже одной загадки (хотя некоторые категорически отрицают ее связь с наукой) — загадки мозга, над которой бьется психиатрия. Итак, Барни Ливингстон, доктор медицины, завершив полный курс интернатуры и желая посвятить себя психоанализу, должен был три года отработать ординатором в психиатрической больнице, где мог остаться еще на год — по желанию. И если он хотел стать полноправным работником какого бы то ни было психиатрического учреждения, ему надлежало предоставить какому-нибудь уважаемому специалисту свою голову для «вправки мозгов». Предполагалось, что эта процедура позволит ему лучше познать собственное бессознательное, а соответственно — более успешно помогать будущим клиентам управляться со своим. Итак, если даже предположить, что он пройдет этот путь без задержек, ему понадобится еще лет шесть или семь. К самостоятельной практике Барни сможет приступить не ранее 1970 года, когда ему стукнет уже тридцать три. Иными словами, он окажется начинающим специалистом в то время, когда люди других специальностей уже лет десять как будут прочно стоять на ногах и, кстати, прилично зарабатывать. Хорошим примером служил его брат Уоррен, которому предстояло как раз в 1970 году получить диплом юриста. Страница

29 «Глубоко в сердце Я верю: Мы победим!» Двадцать восьмого августа 1963 года на солнцепеке перед мемориалом Линкольна в Вашингтоне сидели почти четверть миллиона человек. На поддержание порядка были брошены все до единого шесть тысяч столичных полицейских. В состояние повышенной готовности были приведены четыре тысячи бойцов морской пехоты. Но марш прошел без единого эксцесса. Потому что это была не толпа бунтарей, а паства, откликнувшаяся на призыв Мартина Лютера Кинга, «разбудившего совесть нации». Звучали речи представителей правозащитных групп — от респектабельной Национальной ассоциации содействия равноправию цветного населения до более молодых и активных — наподобие Конгресса расового равенства и взрывоопасного Студенческого координационного комитета против насилия. При всей разности убеждений они были одинаково заворожены страстью доктора Кинга. «У меня есть мечта, что однажды этот народ очнется и постигнет истинный смысл своего кредо: „Мы считаем самоочевидным тот факт, что все люди созданы равными друг другу…“ У меня есть мечта, что настанет день, когда четверо моих малышей станут частью нации, в которой о людях будут судить не по цвету их кожи, но по их внутреннему содержанию». Барни всю ночь не спал. Его преследовал образ безумца, которого он видел перед уходом из отделения. Завтра на одиннадцать часов назначено общее собрание персонала во главе с генеральным директором. Возможно, там он узнает, кто этот человек. Он ворочался в постели до половины шестого, но больше не выдержал. Он оделся и, позевывая, пешком направился в «Край неизлечимых». — Доброе утро, доктор, — дружелюбно поздоровался охранник. Барни не удержался от вопроса: — Как вы узнали, что я врач? Я в таком виде… Он торопливо поправлял рубашку. Доктор, вы «молнию» не застегнули, — добродушно подсказал тот. — После ночной смены все доктора выглядят одинаково. Это больные у нас спят как убитые — после стольких-то лекарств. На сестринском посту дежурила молодая хорошенькая пуэрториканка. Судя по табличке у нее на груди, звали ее мисс Вальдес. Барни постучал очень тихо, но она все равно вздрогнула. Здесь никто и никогда не появляется в такой час, пограничный между ночью и днем. Только в случае экстренной необходимости, о которой обычно извещают звонком. — Чем могу помочь, доктор? — спросила она. — Мне нужна история болезни одного больного. Мне не терпится приступить к делу. — Конечно, сэр, — ответила она недоверчиво. — О каком больном идет речь? — Да я и сам толком не знаю. Но если мы пройдем в спальню, я вам его покажу. Сестра Вальдес возражать не стала. Семь лет работы в психиатрическом отделении научили ее ничему не удивляться. Когда Барни с медсестрой вошли в огромную спальню, больные еще спали. Сопение, храп, ворчание и стоны сливались в своего рода кошмарную симфонию. Сестра стала светить фонариком в лица больных. Барни вдруг тронул ее за руку: — Вот он! Как его фамилия? Она посветила на табличку, прикрепленную к ножке кровати. Барни нагнулся и прочел: «КЭССИДИ, Кеннет. Дата рождения: 17 июля 1932 г.». Барни был потрясен. Это привидение — Кен Кэссиди, их веселый баскетбольный тренер в Колумбийском университете? — Благодарю, — шепотом сказал он, стараясь сохранять самообладание. — Могу я посмотреть его карту? Барни сидел в сестринской и стаканами глушил мерзкий кофе, пытаясь подправить его вкус чрезмерным количеством сахара. Он читал историю болезни Кена Кэссиди. Больной поступил в стационар два года назад, после приступа буйного помешательства. Хотя до этого никаких признаков психических нарушений за ним не наблюдалось, он вдруг принялся громить топором собственный дом, так что жена с дочками были вынуждены спрятаться на кухне. Если бы не звонок соседей в полицию, он бы их наверняка зарубил. Сначала его осмотрел врач, чьих инициалов — В. М. — Барни не распознал, после чего Кен был отправлен в психиатрическое отделение уже самим заведующим, профессором Стенли Эвери. — Доброе утро, доктор Ливингстон! Раненько вы сегодня! Это была миссис Херридж. Она заступила на дежурство, чтобы на пару с сестрой Вальдес по двое поднимать больных к завтраку. Вскоре появился и их многоликий помощник. — Доброе утро, мистер Джонсон, — поприветствовал Барни. На лицо громилы легла тень. — Господин президент, — произнес он, — мне ужасно жаль, что я вас подвел. — Каким образом? — В качестве главнокомандующего армии США на Тихом океане я должен был неотлучно находиться на Окинаве. Но поверьте мне, сэр, я туда непременно вернусь. — Не сомневаюсь в этом, генерал Макартур, — отчеканил Барни. — Что, если мы сейчас поднимем личный состав? Джонсон вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь: — Будет исполнено, сэр! Барни наблюдал за процедурой подъема, оказывая сестрам посильную помощь (вообще-то он понятия не имел, что ему надлежит делать). Как только Кена Кэссиди уговорили умыться и почистить зубы, Барни взял его под руку и отвел в тихий уголок. — Мистер Кэссиди, вчера мне показалось, вы меня узнали. Вы ведь меня помните, не так ли? Я был тем игроком в баскетбольной команде Колумбии, которого чаще всего наказывали за фолы. Вы от меня тогда много натерпелись! Как, Кен, еще увлекаетесь баскетболом? Страница

30 Хотя годом ранее Мартин Лютер Кинг получил Нобелевскую премию мира, к 1965 году вся его философия оказалась под огнем критики со стороны новых борцов за гражданские права. Основатель Негритянской националистической партии Малькольм Икс заявлял: «Время ненасильственного сопротивления прошло». По иронии судьбы он был застрелен одним черным революционером, который счел его позицию «недостаточно активной». Джеймс Болдуин уловил «дух времени», когда предупреждал, что «в следующий раз разгорится пожар». Лора с Палмером также перешли к военным действиям. Впервые после демобилизации Палмер снова надел военную форму. В таком виде она застала его, вернувшись домой после очередного изнуряющего полуторасуточного дежурства. — Палмер, ты что, на маскарад собрался? Или у тебя свидание с кем-то из Женского армейского корпуса? — Если ты напряжешь память, Лора, то я еще в наши относительно мирные времена тебе говорил, что резервисты собираются раз в неделю, а один раз в месяц — на оба выходных. Когда я шел в армию, то думал, что служба потребует от меня жертв. Теперь же, по правде сказать, я нахожу в ней большое облегчение. — Пошел ты, Палмер! — И пойду, можешь не волноваться. Лора тяжело вздохнула. От этой супружеской перестрелки ей стало тошно. — Палмер, я понимаю, что ты слишком занят своим китайским, чтобы еще и читать газеты, но хочу тебе напомнить, что в наше время существует такая вещь, как развод по обоюдному согласию. А поскольку мы имеем случай трупного окоченения супружества, то думаю, нам лучше поскорее с этим покончить. — Не говори глупостей, — возразил он. — Мы всего лишь пара упрямцев, которые волею судьбы любят друг друга, несмотря на временные расхождения. Я готов ждать, поскольку убежден, что мы созданы друг для друга. — И поэтому шляешься направо и налево? — А ты — нет? А как же все эти мускулистые юные интерны и ординаторы? Она расплакалась, не столько от грусти, сколько от досады. — Господи, Палмер, как ты не можешь понять: мы там наизнанку выворачиваемся, спасая больных малышей! И если у кого-то появляется пять минут, чтобы прилечь, то он использует их для сна! Неужели в твоей похотливой голове не укладывается слово «ответственность»? Страница

31 Психоанализ решительно отличается от всех остальных врачебных специальностей в одном отношении. Если, к примеру, будущим кардиологам не приходится для овладения специальностью ложиться на операционный стол, чтобы им вскрыли грудную клетку, психоаналитик обязан знать, что чувствует пациент, лежа на кушетке в его кабинете. И опять-таки в отличие от хирурга он будет иметь дело не со спящим под наркозом пациентом, а с активной личностью и сопереживать ей. В лучших своих проявлениях психоанализ может считаться и самой захватывающей, и самой гуманной областью медицины. В худших — без сомнения, самой губительной. Барни был принят кандидатом в Институт психиатрии и начал курс учебного психоанализа у его президента Фрица Баумана, всемирно известного автора глубоких статей и доктора, пользующегося уважением больных за вдумчивость и внимательность. Но Барни быстро обнаружил, что сам по себе психоанализ — не такое уж удовольствие. Фрейдистский анализ, втолковывал ему доктор Бауман, напоминает дуэт актеров, при этом пациент играет самого себя в разных возрастах, а врач — всех других персонажей в истории его душевного развития (или изображает их отсутствие). Анализируя воссоздаваемые эпизоды, клиент постепенно приходит к пониманию того, как события далекого прошлого повлияли на модель его поведения во всей дальнейшей жизни. Теоретически это казалось занимательной игрой. Но очень быстро Барни стало ясно, что человек подавляет в себе те мысли и воспоминания, которые вызывают у него душевную боль. И психоанализ, проводимый в отношении даже такого уравновешенного кандидата, каким он себя считал, фактически остается операцией на мозге без участия хирурга. На первый свой сеанс Барни явился в приподнятом и взволнованном состоянии духа, уверенный, что поразит доктора Баумана как самый адекватный клиент за всю его практику. Он был преисполнен решимости сократить традиционный марафон до стометровой дистанции, ведь, по сути дела, его подготовка к этому испытанию началась с той минуты, как он взял в бруклинской библиотеке книжку Фрейда «Толкование сновидений» чтобы прочесть ее, пока будет работать вожатым в летнем лагере «Гайавата». С тех пор он неуклонно стремился анализировать мотивацию собственных поступков и решений. И сейчас был готов продемонстрировать свои достижения доктору Бауману. Он вошел в кабинет, пол которого покрывал коричневый ковер, а стены были обшиты деревянными панелями. У дальней стены стояла узкая кожаная кушетка. Барни не терпелось побыстрей разделаться с предварительной частью и перейти к делу, то есть к исследованию своего внутреннего Мира. Доктор Бауман задавал обычные вопросы — о родителях, о братьях и сестрах, о детских болезнях. Дальше он объяснил, что счет (со специальной скидкой для коллег) будет выставляться ему раз в месяц. И наконец спросил, знаком ли Барни с предстоящей процедурой. — Да, сэр, — ответил тот. — Мне надо будет говорить все, что придет в голову, ничего не утаивать, излагать самую суть. Так сказать, исходный материал. После этого он устроился на кушетке, полностью готовый раскрыть все подспудные тайны, вплоть до «постыдных» поступков своего отрочества. И даже эротических фантазий касательно воспитательницы в детском саду. В 1965 году грянула давно ожидавшаяся буря в Юго-Восточной Азии. Первая серия воздушно-бомбовых ударов, предпринятых Линдоном Джонсоном, получила зловещее кодовое наименование «Раскаты грома». В июне Белый дом объявил, что генерал Веетмор-ленд наделяется полномочиями вводить в бой столько войск, сколько сочтет необходимым. Сказать, что маленькая искра вскоре разгорится до большого пожара, будет не просто метафорой. Ибо в том году один участник антивоенной демонстрации впервые достал из бумажника листок бумаги и поднес к нему спичку. Это был первый акт сожжения мобилизационной повестки. Но далеко не последний. Если их сверстники уже вышли из того возраста, когда их могли призвать на фронт простыми солдатами, с докторов военному ведомству еще было что спросить. Их все чаще и чаще призывали исполнить почетную воинскую обязанность во Вьетнаме. Поначалу сопротивления не наблюдалось. Быть может, потому, что Белый дом всеми силами утаивал факт разрастания военного присутствия Штатов в маленькой стране Юго-Восточной Азии. Как ни странно, тот, кому меньше всего грозила перспектива угодить на войну, рвался туда больше всех. Хэнк Дуайер записался на фронт добровольно. Обстановка дома стала невыносимой. А поскольку мира в семье все равно не было, то он решил отправиться туда, где идет настоящая война. Поначалу Черил не возражала. Больше того, и она, и их родные восхищались патриотическим порывом Хэнка. А кроме того, она была уверена, что, как гинеколога, его направят на какую-нибудь армейскую базу, чтобы лечить офицерских жен. Все недооценили рвение Хэнка, побудившее его записаться на специальные армейские курсы, где врачей обучали лечить раненых. Как оказалось, решение Хэнка основывалось не на одном пылком патриотизме. В офицерском клубе базы Форт-Девенс, штат Массачусетс, ему доводилось слышать захватывающие истории об экзотических наслаждениях Сайгона. Один многоопытный капитан регулярной армии, уже побывавший там с инспекционной поездкой, резюмировал свои впечатления так: — Вы, конечно, помните, какой была Гавана, прежде чем этот бородатый придурок положил конец всем радостям жизни? Это была фантастика, скажете — нет? Одна сплошная гулянка. Ром — рекой, девочки — гурьбой. Причем самые классные девочки, каких вам доводилось видеть. Я все гадал, что с этим всем стало, когда к власти пришел Фидель? А теперь понимаю: они весь свой бизнес перебросили в Сайгон. — Неужели там так здорово? — выпучил глаза другой офицер. — Нет, — не унимался капитан, — там в десять раз лучше! Мне стоит только заговорить о Сайгоне, как я возбуждаюсь. Давайте-ка еще по пиву! — Моя очередь платить, — вызвался младший лейтенант Хэнк Дуайер, доктор медицины, военврач армии США. Страница

32 Это был год восстаний. За 1966 год Америка видела ни больше ни меньше сорок три случая расовых волнений. Чернокожее население Нью-Хейвена желало отстоять свою самобытность и утвердиться в неотъемлемых правах. Однако, как это ни печально, Мартин Лютер Кинг на собраниях местных активистов был нежеланным гостем, ибо здесь, как в большинстве городов американского Севера, борьба была беспощадной и кровопролитной. И Беннету Ландсманну предстояло очутиться в этом водовороте. С тех пор как он стал младшим ординатором хирургического отделения, круг его обязанностей возрос. У него даже появился свой кабинет, если так можно было назвать выделенную ему маленькую каморку. Он заполнял карту только что поступившего больного с паховой грыжей, когда в дверь постучали. Посетителем оказался мускулистый чернокожий санитар, которого он знал только по имени — Джек. — Док, я не помешал? — Нет-нет, ничего! Входи. Садись. Джек вошел, но садиться не стал. Беннет вернулся за стол, оглядел явно взволнованного парня и спросил: — Что-то случилось? — Можно и так сказать, док. — Пожалуйста, зови меня Бен. Так в чем проблема? — Да вот в чем, — почтительно начал санитар. — Меня, можно сказать, делегировали переговорить с персоналом госпиталя на предмет выявления наших братьев и сестер. Я имею в виду старший медперсонал. — Ну и порученьице! — Да нет, Бен, не так все страшно. Хочешь знать, сколько у нас тут чернокожих врачей и интернов? Страница

33 Момент для вступления в самостоятельную жизнь был не самый благоприятный. Тем не менее в 1967–1968 годах врачи, получившие гарвардские дипломы пятью годами ранее, обретали свободу от опеки и право заниматься самостоятельной практикой. То было время всеобщего смятения, когда руководители военного ведомства произносили речи о ценности человеческой жизни, а медики пересматривали критерии наступления смерти. Нравственное помешательство распространялось со скоростью эпидемии. Генерал Вестморленд заявил журналистам, что восточные народы вроде того, что пытались уничтожить его войска во Вьетнаме, ценят человеческую жизнь меньше, чем народы просвещенного Запада. Негры бунтовали в город ах, вызывая ответную ярость белых. Но как ни парадоксально, когда те же самые темнокожие парни надевали армейскую форму и давали автоматные очереди по вьетконговцам, белые генералы вешали им на грудь медали. Это противоречие, это аномальное отношение к насилию получило отповедь из уст Кассиуса Клея, как его называли белые, или Мохаммеда Али, как он именовался в кругу своих братьев и небольшого числа либералов левого крыла. Великий боец встал на ступенях призывного пункта и во всеуслышание объявил, что не намерен класть данные ему Богом таланты на алтарь борьбы с далекими вьетнамцами. Человек, который с радостью выходил на ринг, чтобы отправить в нокаут своего соперника, отказался участвовать в уничтожении народа, чьи сыны не могли себе позволить даже боксерских перчаток. Али был объявлен непригодным к действительной службе как человек с психическими отклонениями. («Я говорил, что я самый великий, но не самый умный».) Времена менялись. * * * Тем временем врачи задавались вопросом: «Что есть смерть?» Иными словами, в какой момент можно изымать орган умершего для пересадки другому человеку, на место больного или поврежденного органа? В ЮАР доктор Кристиан Барнард дожидался известия о смерти человека, у которого он мог бы взять донорское сердце. Третий пациент доктора Барнарда, белый дантист из Кейптауна, был спасен благодаря сердцу негра. Кем он теперь станет для идеологов апартеида? Какой частью автобуса, каким общественным туалетом ему пользоваться, в каком районе ему теперь жить? Пересадка сердца от одного человека другому заняла газетные полосы в 1967 году, а в том же году в тихой кливлендской лаборатории в штате Огайо доктор Роберт Уайт осуществил пересадку мозга обезьяны. Перспективы этого эксперимента выходили за рамки человеческого осмысления. В психоанализе нет такого понятия, как дата обретения квалификации. По сути дела, самым важным в психотерапии является момент, когда клиент восстает, как птица Феникс, из пепла своих комплексов, выпрямляется и выходит в мир, дабы углубиться в лабиринты повседневной жизни, где его компасом отныне будет собственная психика, ведущая его к верным решениям. С двойственным чувством, в котором гордость и облегчение перемежались с печалью и настороженностью, Барни пришел на последний сеанс к доктору Бауману. Хотя формально его учебный курс психоанализа был завершен, он отдавал себе отчет в том, что какие-то эмоции, не нашедшие выхода, так и останутся в его душе. Проделанное им путешествие от одного воспоминания к другому раскрыло Барни глаза на то, что болезнь и ранняя смерть Харольда Ливингстона фактически лишили его отца, в котором он так сильно нуждался. И этого уже было не изменить. С помощью доктора Баумана он также научился понимать, что он делал или, по крайней мере, почему он делал именно так. Теперь он мог опираться на то самое главное, что, собственно, и призван дать человеку психоанализ, — способность действовать как взрослый человек. Все это было прекрасно. Но все-таки имелась одна сфера, остававшаяся для него запретной зоной, — персонаж, фигурирующий практически в каждой сцене его жизненной драмы. Теперь даже доктору Бауману было совершенно ясно, что Лору Кастельяно нельзя считать «проходной фигурой». Его пациент настолько живо описал эту женщину, настолько полно обрисовал не только ее добродетели, но и ее тяжелое душевное состояние, что Бауман поймал себя на том, что ему даже захотелось на нее взглянуть. В то же время он понимал, что так и не сумел заставить молодого психиатра полностью раскрыться и определить, какую же роль в его жизни играет эта личность. За несколько минут до прощания, пустившись в рассуждения на тему приближающегося тридцатилетия, Барни заметил: — Вообще-то Кастельяно тоже исполняется тридцать. Я чувствую себя страшно виноватым за то, что преисполнен оптимизма, в то время как она так несчастна. Фриц вставил: — Насчет Лоры… Барни не дал ему договорить: — Полагаю, вы думаете, что я от вас что-то утаиваю и на самом деле я питаю к Лоре… скажем, романтические чувства. Но это не так. Консультант никак не отреагировал. — Я хочу сказать, я с вами был предельно откровенен доктор. Не отрицаю: пару раз за все годы нашего знакомства меня посещали эротические мысли на ее счет. Опять тишина. — А вы уверены, что ничего не скрываете? — в лоб спросил Бауман. — Совершенно уверен. При всем уважении к вам, сэр, должен сказать, мир так изменился! В наши дни нет ничего необычного в том, что мужчина и женщина могут быть просто добрыми друзьями. — Этого и раньше никто не отрицал, — поправил Бауман. — Я только хотел убедиться, что в вашем с Лорой случае речь идет именно о таких отношениях. Страница

34 В начале осени 1968 года движение за права негров «Черная сила» буквально достигло олимпийских вершин. На Играх, проводившихся в высокогорном Мехико, американские атлеты Томми Смит и Джон Карлос выиграли золото и серебро в забеге на двести метров. Стоя на пьедестале под звуки «Звездно-полосатого флага», спортсмены вскинули вверх кулаки в черных перчатках в знак протеста против обращения белой Америки с их братьями. Этот новый виток протеста стал набирать силу в предшествующем году, когда Рэп Браун возглавил Студенческий координационный комитет ненасильственных действий (СККНД). Из первой же его речи было ясно, что название возглавляемой им организации имеет мало общего с ее действительной позицией, ибо он сразу с высокой трибуны призвал к физическому устранению леди Джонсон, жены американского президента. Он также привнес новую нотку в программу боевиков — антисемитскую. Американские евреи неожиданно оказались для негров главным источником всех их бед. Для таких организаций, как СККНД и Конгресс расового равенства (КРР), это была новая тактика. Прежде они опирались на широкую поддержку бывших обитателей нацистских гетто. А для Хершеля Ландсманна это было как нож в сердце. До сих пор он всей душой, а в значительной мере и кошельком поддерживал борьбу за гражданские права негров. Теперь же у них с Ханной было такое чувство, что их предали. Но больше всего (и в такой степени, что они не решались в этом признаться друг другу) их сейчас тревожил вопрос о том, как это все отразится на их отношениях с Беннетом. Страница

35 Было субботнее ноябрьское утро, хрустящее и звонкое, как осеннее яблоко. Всегда бурый и серый, под цвет камня, студенческий городок Йельского университета сейчас был расцвечен синими с белым футбольными шарфами, белокурыми девушками и горящими от возбуждения, футбольной лихорадки и мороза щеками старшекурсников. Беннет сменился с дежурства в десять утра. Проведя восемь часов в операционной в качестве ассистента Рика Зелтмана, осуществлявшего «сантехнические работы» (как он окрестил сложную урологическую операцию), он был изможден и умственно, и физически. Но от перенапряжения сразу лечь спать тоже не мог. Он неспешно прогулялся в сторону студгородка, намереваясь заглянуть в книжный магазин и купить что-нибудь, что помогло бы ему избавиться от стоящих перед глазами окровавленных внутренностей. В городке вовсю работали киоски. Шла бойкая торговля воздушными шариками, значками и другими атрибутами футбольных болельщиков. Старшекурсники показались Беннету каким-то детским садом. «Неужели я так стремительно постарел? — подумал он. — И что происходило в мире, пока я неотлучно находился в этой тюрьме с бетонными стенами и линолеумом на полу, где нет ни дней, ни ночей, ни смены времен года? Я вошел туда десять лет назад юным львом и вдруг чувствую себя старым козлом». Беннет перешел Чейпл-стрит и направился к Бродвею, когда к нему приблизился молодой негр — торговец газетами. — Эй, брат! — окликнул он — Новости слышал? Ты в курсе событий? Если нет, советую купить этот номер. Всего двугривенный — и будешь знать, что к чему. Беннет порылся в кармане, достал монету в двадцать пять центов, сунул газету под мышку и зашагал дальше. Через полчаса он был уже дома. Он накупил на пятнадцать долларов книг, которых, если повезет, должно было хватить до лета. Включив музыкальную установку, Беннет сбросил мокасины и открыл газету. Тон публикаций оказался резким и с ярко выраженным антибелым пафосом. «Черт бы их побрал! — подумал Беннет. — Не стану это читать. Посмотрю что-нибудь полегче, к примеру спорт». Он пролистал последние полосы и наткнулся на комиксы. «Ага, — обрадовался он, — именно такая литература мне сейчас и нужна». После первых полупристойных карикатур с подписью «Грязные еврейские свиньи обкрадывают негров» Он швырнул газету на пол и выскочил из квартиры, чтобы глотнуть Свежего нью-хейвенского ветра. Джека он нашел в комнате санитаров. — Привет, мальчик Бен, — поздоровался Джек, опуская обычные служебные формальности, поскольку другие санитары считали Беннета в той или иной степени «своим». — Мне надо перемолвиться с тобой словечком, — сурово объявил Беннет. — Конечно, доктор. Они вышли в безлюдный коридор. Беннет приготовился обрушиться на Джека с тирадой, которую придумал по дороге в госпиталь. («И это все, что вы можете написать в своей грязной газетенке?») Но он понял, что, даже если выпустить пар на беднягу Джека, это не решит проблемы. Не он ведь редактирует этот листок, и не он предводитель движения. Он всего лишь рядовой боец, сражающийся за некое дело в чужой стране под названием Америка. Поэтому Беннет обуздал свой гнев и просто объявил: — Джек, я хотел бы прийти на следующее собрание. — Настроение изменилось, доктор? — Можно и так сказать. Страница

36 Тот факт, что в 1969 году и Грета Андерсен, и Питер Уайман лишились работы по диаметрально противоположным причинам, лишний раз подтверждал парадоксальность царящих в медицинском сообществе законов. Если Грета спровоцировала свое увольнение попыткой апеллировать к профессиональной этике, то Питер, наоборот, пренебрег всеми этическими нормами. При этом пострадали оба одинаково. Конечно, у Греты было преимущество обиженной стороны, что оставляло ей возможность взывать к тем американским медикам, кто не считал диплом врача лицензией на аморальность. Пускай врачебная общественность Вашингтона и объявила ее «персоной нон Грета» (как она с сарказмом поведала Лоре в телефонном разговоре), но изменить ее послужной список не мог никто. Невозможно было перечеркнуть ее великолепные результаты в учебе и клинической практике, как и предать забвению высокую оценку ее работы в госпитале, данную руководством. Ее пригласили в хирургическое отделение университетской клиники Хьюстона, где в тот момент шла, быть может, самая интересная работа во всей хирургии — операции на сердце, включая трансплантацию. Питеру, по его собственному мнению, можно было поставить в вину не столько обман, сколько беспринципность. Он самонадеянно полагал, что история подтвердит его правоту. А презренный бюрократический механизм получения научных доказательств — не более чем пустая трата драгоценного времени. Имея целое досье со списком из более чем двадцати публикаций, рекомендательные письма от наставников еще по Массачусетскому технологическому институту и даже отзыв профессора Пфайфера, в котором он характеризовался как «пытливый исследовательский ум», Питер тем не менее столкнулся с определенными проблемами. Но это не стало для него неожиданностью. Он хорошо знал, что любое письмо может быть легко опровергнуто в телефонном разговоре. И Пфайфер, движимый стремлением обелить Гарвард, наверняка очернит своего ученика. Поэтому Питер стал подыскивать себе место в частной лаборатории. Незадолго до этого в Пало-Альто, в Калифорнии, два недавних выпускника Стэнфордского университета открыли частный биохимический исследовательский концерн, называвшийся «Необиотика». Идеи Питера пришлись по вкусу учредителям. И его заслуги — тоже. Как и вид его дипломов на стене. И хотя сам Уайман им совсем не понравился, они с первого взгляда поняли, что его ждет успех. — Лора! Ты меня слышишь? — Отлично слышу, Палмер. Как будто ты из соседней квартиры звонишь. А ты где? — В не очень интересном для тебя месте, — уклончиво ответил он. — Звоню, чтобы узнать, как у тебя дела. — Все хорошо. Я написала тебе подробное письмо. — Хорошо. Прости, что я редко подавал голос, но меня тут крепко впрягли. У тебя точно нет для меня новостей? Она отлично понимала, на что он намекает, но виду не подала. — Рассказываю. Встаю в пять, еду в госпиталь. Смотрю, как больные поправляются или, наоборот, слабеют. Затем прихожу домой и валюсь в постель. Единственная моя новость — это то, что мне предложили место ординатора в отделении неонатологии. Это помощь новорожденным. — А, замечательно! Небось ждешь не дождешься, когда доберешься до своих малышей? — Да, это ужасно интересно. Хотя треволнений хватает. — Понимаю. Хм… Раз уж мы заговорили о детях… Ты, случайно, не… — Нет, Палмер, — мягко ответила она. — А-а. — Я же тебе говорила, это не происходит автоматически. Все факторы работали против. Палмер вдруг перешел на деловой тон: — Вообще-то я не могу так долго занимать телефон. Линий здесь мало, а народу в очереди полно. — Палмер, обещай мне, что будешь писать. Хотя бы сообщать, что у тебя все в порядке. Иначе у меня возникает такое чувство, что я замужем за почтовым ящиком. — Лора, я всегда о тебе помню. Надеюсь, ты мне веришь? — А я — о тебе. Лора пришла в большее смятение, чем когда бы то ни было. Она даже стала винить себя за то, что так и не сумела забеременеть. Что, если Палмер искренне хочет укрепить их отношения? Она тосковала по прошлым временам, когда он так ее любил! Страница

37 В 1972 году смерть пожала обильную жатву. Поэт Эзра Паунд, президент Гарри Трумэн, певец Морис Шевалье, директор ФБР Эдгар Гувер, спортсмен Джеки Робинсон. Ему было всего пятьдесят три. А еще моложе были американские солдаты, гибнущие во Вьетнаме. Их число уже вплотную подошло к пятидесяти тысячам. Наверное, не случайно именно в этом году прекратил свое существование журнал «Лайф» [32] . А Барни никак не мог оправиться от разочарования. Пророчества «Издательского вестника» породили у него радужные надежды, что «Чемпионский дух» вызовет хотя бы сдержанную похвалу критики. Но этого не произошло. Никаких рукоплесканий не последовало. Разгромных отзывов, впрочем, тоже. Его книгу ждала худшая судьба из всех возможных: ее просто никто не заметил. — Билл, скажите мне прямо, — спросил он спустя три месяца после ее выхода, — моя книга канула в Лету? — Лучше сказать так, — дипломатично ответил Билл, — продажи идут несколько медленнее, чем мы ожидали, но тираж в мягкой обложке должен пойти поживее. Чаплин замялся, подыскивая уместные слова утешения. Но быстро понял, что увильнуть не удастся. — Да, — сказал он, — можно сказать, что налицо трупное окоченение. Если бы эксперты справочника «Гид Мишлен» хоть раз поужинали в ресторане отеля «Ренессанс» в самом сердце Сайгона, поблизости от Французского госпиталя, они бы наверняка присвоили заведению три звезды. По крайней мере, таково было мнение майора Палмера Тэлбота, который ужинал там частенько, в особенности если нужно было произвести впечатление на приехавшего с инспекцией правительственного чиновника или авторитетного репортера. («Парадоксально, не правда ли, майор, что лучший французский ресторан находится на противоположном конце земного шара от Парижа. Можно было ожидать, что война пагубно отразится на работе здешнего шеф-повара. Например, помешает поставке продуктов». «Мне кажется, левая пресса увлекается описанием здешних ужасов с единственной целью — поднять тираж. Я хочу сказать, не может быть сомнений, что ситуация находится у нас под полным контролем, в чем вы, разумеется, и сами убедились. И надеюсь, вы уже поняли, что мир на этой прекрасной и отсталой земле — вопрос каких-нибудь нескольких месяцев». Страница

38 Дома Сет с порога пересказал все Джуди. Та разделила его опасения. — Если Тим этого хотел, то почему не сделал сам? — возмутилась она. — Он нас всех поставил под удар! Сет молча кивнул. То, что они расценивают как акт милосердия, другие наверняка сочтут убийством. — Тим мне сегодня должен звонить, — напомнил Сет. — А я, честно говоря, и не знаю, что ему сказать. — Пошли его куда подальше! Сет глубоко задумался. Потом тихо сказал: — А как быть с Карсонами? — О господи! — простонала Джуди. — Надеюсь, ты не собираешься делать то, о чем тебя попросит Тим! — На Блустоуна мне абсолютно наплевать! — заявил Сет, глядя куда-то перед собой. — Но этих людей мне жаль. Вся семья исстрадалась. И конца этому не видно. — Нет, Сет, — возразила Джуди. — Не надо рисковать… — Она вдруг смолкла. Ей передалось и сострадание Сета к этим людям, и его решимость помочь несчастной миссис Карсон. В начале десятого раздался звонок. Звонил Тим Блустоун из Индианы. — Сет, я должен объясниться, — начал он. — Безусловно, — перебил тот. — Я хочу знать дословно, что ты наговорил этим Карсонам и в какой форме. — Я им сказал, что знаю одного очень сердобольного доктора, который, быть может, сумеет помочь. Сет, у меня не хватит смелости сделать это одному. А кроме того, в ту ночь, когда умер Мел Гаткович, я видел, как ты выходил из его палаты. Я потом все гадал… Сет не нашелся что ответить. И побоялся спросить, с кем еще Тим поделился своими догадками. — Сет, этот случай совершенно особенный, — взмолился тот. — Карсоны — хорошие, порядочные люди. А Мардж — это жена — превратилась в тень. Она ужасно мучается. Я послал тебе почтой все необходимые данные. Завтра, наверное, получишь. Понимаешь, они все в таком отчаянии, что спросили, не могу ли я что-нибудь сделать. Ну, ты понимаешь… Я поначалу и думать не хотел. Но в последние дни, видя, как она мучается, я стал думать, что они правы. — Он помолчал, а потом выпалил: — Может, мы вместе это сделаем, Сет? Это позволит разделить вину… «Идиот! — подумал Сет. — Как ты не поймешь? Эту вину нельзя разделить! Даже если ты сделаешь это с кем-то на пару, все равно весь груз ляжет на тебя». — Хорошо. Я ознакомлюсь с выпиской и тебе перезвоню. — Только звони домой, не на работу! — Естественно, — ответил Сет с нескрываемым раздражением. На следующее утро по почте пришла выписка. Около десяти часов Сет позвонил Тиму. — Ты был прав, — сказал он, — таких мучений никто не заслуживает. Мы должны реализовать твое… предложение. Но сделать это надо в выходные. — Да. Конечно. — А теперь объясни, как к ним добраться. Тим дал ему подробные инструкции, после чего добавил: — Спасибо тебе, Сет. Господи, как все-таки страшно! Сет никак не отреагировал. Он не хотел пугать его рассказами о призраках, преследующих его в бесконечных ночных кошмарах. Переживания Блустоуна не были для него новинкой. — Тим, послушай, а где живут сын с дочерью? — Парень — студент последнего курса инженерного факультета Северо-Западного университета. Дочь замужем за владельцем ресторана. Иногда помогает ему. Страница

39 Чтобы собрать материал для своего исследования психики врача, Барни составил опросник и разослал друзьям и бывшим однокашникам по Гарварду. Он понимал, что у каждого в багаже имеется пережитая драма, неведомая посторонним. Естественно, он гарантировал всем полную анонимность. Респонденты могли даже не подписывать своих анкет. Одним из первых ему ответил Ланс Мортимер, причем весьма пространно и предварив анкету письмом. Дорогой Барн! Мне кажется, ты затеваешь потрясающе интересное дело. (И как мне это самому в голову не пришло!) Между прочим, мне довелось видеть столько невероятного, что года два назад я начал вести дневник и сейчас готов поделиться с тобой самыми яркими эпизодами. (Отксерить всю тетрадь и переслать тебе не могу — есть вещи, которыми я не стал бы делиться даже со своим психоаналитиком.) Прилагаю рассказ об инциденте, имевшем место 6 июня 1970 года. Имена, разумеется, изменены — не для того, чтобы оградить невинных, а чтобы уберечь собственную шкуру. Ты, конечно, понимаешь, что это случилось в Лос-Анджелесе, но я замаскировал все под некий госпиталь Сент-Дэвид в Ньюпорт-Бич. Буду признателен, если ты сохранишь эту легенду. Своим исследованием ты, пожалуй, смог бы взорвать всю медицину. Если прежде не уничтожат тебя. С приветом, Ланс. Поначалу присланная Лансом история показалась Барни чересчур «голливудской». Но, подойдя к концу, он понял, что отворил настоящий ящик Пандоры. После того как рассказ был прочитан в третий раз, он почувствовал, что не в силах держать это в себе. А поскольку доктора Баумана навряд ли обрадовал бы звонок посреди ночи, то выбора не было. — Привет, Кастельяно. Разбудил? — Да нет, а что случилось? Он зачитал ей текст. * * * «Едва ли кто забудет мастерскую игру Люка Джемисона (имя вымышленное) в фильме Стенли Уолтерса (имя вымышленное) под названием, предположим, „Беззвездная ночь“. Так же как и Джун Соммервиль (имя вымышленное) — в реальной жизни жену вышеназванного актера — в роли глухонемой девушки. Страница

40 Антония Эстерхази сидела в зале в состоянии крайнего напряжения. Численность аудитории, собравшейся в Институте психиатрии Сан-Франциско, определялась на сей раз не только заслугами самого Мори. Многие пришли для того, чтобы стать свидетелями возможного столкновения между своим именитым коллегой Фредериком Истманом и его сыном, с которым, как всем было известно, он не поддерживал никаких отношений. Мори уже сидел на сцене, когда один из членов совета института начал его представлять. Глазами Мори шарил по залу, пытаясь отыскать отца. Он знал, что на правах бывшего президента совета Фред Истман должен присутствовать. На самом деле доктор Истман занял место в дальнем уголке зала, чтобы как можно меньше людей видели выражение его лица в момент появления лектора. Тем временем церемония представления шла своим чередом. — Мы особенно горды тем фактом, что доктор Эстерхази родился и вырос в нашем городе и, по сути дела, имеет родственные связи с нашим институтом. По залу пронесся нервный смешок. Все взоры были устремлены на Мори в ожидании его реакции. Но тот оставался невозмутим. У его жены, однако, от дурного предчувствия кровь отхлынула от лица, и она неуютно заерзала в кресле. Мори встал, приветливо улыбнулся в ответ на аплодисменты и взошел на кафедру. — Уверен, вы все хорошо знаете песню «Сердце я оставил в Сан-Франциско», — начал он. — Я могу с уверенностью сказать, что я здесь оставил свой трехколесный велосипед. Мои коллеги-психиатры могут думать, что им угодно, но я намерен на этот раз забрать его для своих детей. Его обезоруживающая улыбка расположила к себе зал. Напряжение спало: заезжий лектор не собирался чернить своего прославленного отца. Как и восхвалять. И вообще упоминать. Доктор Фредерик Истман сидел по-военному прямо, с каменным лицом. Лекция Мори встретила такой же теплый прием, как в Нью-Йорке, Филадельфии и Бостоне. В вопросах слушателей звучало даже больше почтения, нежели после лекций на Восточном побережье. Наконец зал стал расходиться, вслух высказывая свое одобрение. Но тут возникла проблема. Совет института запланировал в честь гостя торжественный ужин. Разумеется, получил приглашение и доктор Истман, причем, к его изумлению, его заверили, что Мори не возражал. Как ему сообщили, на заданный ему вопрос сын ответил коротко: «Отлично». Прием проходил в большом доме на холме Нобхилл. Фредерик Истман вошел в комнату и смущенно оглядел восторженную толпу, обступившую его сына. — Доктор Истман? — обратились к нему откуда-то слева с выраженным британским акцентом. Он обернулся и увидел очень красивую молодую женщину. — Я Антония Эстерхази, — представилась она и протянула руку. — Вам, наверное, не терпится поговорить с Морисом? Хотите, я его вам приведу? — Хм… Будет весьма любезно с вашей стороны. Она заранее испросила разрешения хозяина дома воспользоваться для беседы отца с сыном каким-нибудь укромным уголком. Тот предложил для этой цели свой кабинет. И вот под фотографией Зигмунда Фрейда Мори с отцом встретились лицом к лицу после десяти с лишним лет разлуки. Мори видел, что отцу не по себе. Но сочувствовать ему он был не в силах. Годы занятия психоанализом очистили его душу от гнева, но прощение на его место не пришло. Пусть это будет удел святых. Он решил, что отец должен заговорить первым. Важно было не то, что он может сказать отцу, а что отец — ему. Фред Истман моментально догадался, что сценарий предопределен. Единственное, что он может решить сам, — как именно начать разговор. И после долгой паузы он сказал: — Я был знаком с Мелани Кляйн. Очень умная была женщина. — И блестящий психоаналитик, — подхватил Мори. — Жаль, что ее еще не оценили по заслугам. Наступила пауза. Истман не был настроен на долгую беседу. Ибо, попытавшись отыскать у себя в душе какие-нибудь крохи подавленной любви к своему блистательному сыну, он не нашел ничего, кроме чувства соперничества и обиды. Он пришел к выводу, что это следствие так и не изжитой злости на Мори, служившего живым напоминанием о той боли, которую он пережил из-за смерти жены. И Мори, конечно, всегда это знал. Он с детства был приучен чувствовать себя в неоплатном долгу перед отцом за сам факт своего существования. — Жена у тебя прелестная, — изрек Истман. — Спасибо. Снова молчание. — Ты в своей лекции… говорил о детях. Эта шутка про велосипед… — Да, у нас двое мальчишек. — А-а. И опять тишина. Теперь ее нарушил Мори: — Знаешь, мне кажется, нам друг другу нечего сказать. — Он всячески избегал слова «отец». — То есть ты хочешь все оставить как есть? Ты только за этим сюда приехал, Мори? — Я сюда приехал потому, что меня пригласили выступить с лекцией. А ты был одним из слушателей. В этот момент в дверь заглянула Антония: — Морис, не забывай, что нам надо не опоздать на рейс в Лос-Анджелес. В одиннадцать тридцать! Он повернулся к отцу спиной, а тот спросил: — Ну что, Мори, теперь ты отомщен? — Да. — И легче тебе от этого стало? Мори помолчал и тихо ответил: — Нет. Больше всего Лора любила Торонто, когда он был укутан снегом. Тогда обычный напряженный городской ритм уступал место мирной спячке. Кроме того, в отличие от Бостона, где снежинки становились серыми, едва коснувшись земли, здесь небесные перышки сохраняли непорочную чистоту, создавая ощущение первозданного покоя. Страница

41 В конечном итоге Барни уговорил Беннета разрешить ему присутствовать при операции. — Какая мне от тебя польза, если я буду без сознания? — Не забывай, Ландсманн: моя специальность подсознательное. Пока они будут возиться с твоим хребтом, я поковыряюсь у тебя в голове. В любом случае, ты прекрасно знаешь, что врачи больше стараются, когда за ними наблюдают. К тому же я еще не совсем забыл неврологию. — Извини, Ливингстон, но убедительных доводов я так и не услышал. — Знаешь, Ландсманн, ты сейчас будешь в шоке, поскольку тебе такое понятие незнакомо: я — твой друг! Барни победил. Барни был рядом и шутил, когда Беннету делали предоперационный укол, и его же лицо он увидел первым, придя в себя после наркоза. — Ну как все прошло? — сонным голосом спросил Беннет. — Все позади, Ландсманн, — заверил Барни. — Керк говорит, снимки отличные. Теперь тебя никто не упрекнет в том, что ты бесхребетный. Беннет немного помолчал, а потом спросил: — Могу я подождать смеяться? — До каких пор? — спросил Барни. — Пока невропатолог не скажет, что я способен резать не только рождественского индюка. — Ландсманн, — нежно сказал Барни, — сам ты индюк! Беннет улыбнулся. В последовавшие за операцией дни Беннет больше не улыбался. Его лицо выражало постоянную тревогу. Он знал, что все его будущее сейчас зависит от нескольких болезненных обследований, которые должен провести главный хирург Йеля Ласло Фаркаш. Барни снова потребовал, чтобы ему разрешили присутствовать. — Я о Фаркаше слышал, — успокаивал он приятеля. — Он считается превосходным диагностом. На что Беннет возразил: — Ага, а человеком — никудышным. — Как это? — удивился Барни. — А он никудышный и есть. Тебе небось доводилось слышать о врачах со стальными нервами? Так вот, у этого типа сердце из чугуна. — Забудь о его личных качествах, Бен. По крайней мере, он не станет приукрашивать правду. — Не уверен, что хочу знать эту правду, — сказал Беннет зловещим тоном. Поначалу создавалось впечатление, что равнодушный профессор Фаркаш знает одно-единственное слово, и то на тарабарском языке. Он готовил Беннета к электромиограмме с помощью нескольких жестов, перемежающихся возгласами «ага!» на разные лады. Это исследование должно было однозначно определить степень нарушения (если оно есть) в прохождении сигналов из мозга в драгоценные ручки больного. Страница

42 Первая международная конференция неонатологов проходила в Мехико с семнадцатого по двадцать пятое января 1974 года и обещала стать заметным событием. Когда дело касается спасения младенцев, о политических различиях как-то забывается. В вестибюле отеля стоял разноголосый гул. Звучали все языки и наречия. Над изысканной мраморной стойкой регистрации красовался плакат по-испански: «Приветствуем спасителей малышей!» Ниже шел тот же текст на английском, французском и русском языках. Как и ее коллеги по НИЗу, Лора была зарегистрирована заранее — одна из немногих привилегий государственных служащих. Ее ждали два послания — телеграмма, о содержании которой она догадалась не читая (пожелания успеха от Барни на исковерканном испанском), и надписанный от руки фирменный конверт отеля. Она решила, что здесь есть кто-то из старых друзей по Бостону и записка предвещает радостную встречу. Но такого она никак не ожидала: Привет, моя дорогая маленькая докторша! Почему ты не выступаешь на своем родном языке? Не забывай, что «Кастельяно» означает «подлинный кастилец». Обнимаю тебя и целую. Твой любящий отец. — Лора, что с тобой? — забеспокоился Дейн Оливер, стоявший в очереди за ключом от номера следом за ней. — Ты побледнела. Плохие новости? Она помотала головой, не в силах вымолвить ни слова. — Должно быть, от высокогорья, — заключил Оливер. — К нему надо привыкнуть. Может, пойдешь присядешь, а я тут за тебя закончу все формальности. Она с благодарностью кивнула и поискала глазами свободное кресло. Приземлившись, Лора попыталась навести порядок в своих мыслях. Какого черта здесь делает отец? Как убить время до одиннадцати часов завтрашнего утра, когда назначен ее доклад? Добравшись до номера, она кинулась звонить Барни. Безуспешно. Почему именно сегодня этот трудоголик не снимает трубку? Она позвонила по служебному номеру — может, он задержался? Но ответил только внимательный дежурный: — У вас что-то срочное? «Нет, — сказала она себе, — на пейджер я передавать ничего не стану. Успокойся. Прими пару таблеток, которые ты сама себе выписываешь, и ложись спать». Наутро она встала с небольшим головокружением. Это могло быть следствием снотворного, реакцией на высоту или результатом того, что на ужин она поела острого мяса, Лора подкрепилась чашкой кофе и заставила себя положить сахар, хотя обычно обходилась без «белого яда». «Интересно, — подумала она, — где будет сидеть отец». Это ведь не ООН, здесь врачи, представляющие одну страну, тоже могут сидеть вместе, но алфавитный порядок для стран никто не устанавливает. Луис может оказаться где-то в конце зала. А может встать у ближней к сцене двери, чтобы наброситься на нее с жаркими медвежьими объятиями. В любом случае, сейчас ей было не до него. С того места, где она стояла, ожидая своей очереди, было превосходно слышно все, что происходит в зале. Выступающий перед ней докладчик только что ответил на последний вопрос. На утренней сессии председательствовал краснощекий румын, настоявший на том, чтобы представлять выступающих по-французски. Лора собрала в кулак всю свою волю и шагнула на трибуну. Она отбарабанила доклад, ни разу не оторвав глаз от текста. Председательствующий цветисто поблагодарил ее за выступление и предложил аудитории задавать свои вопросы. Руку вскинул молодой латиноамериканский доктор. В соответствии с протоколом он представился и назвал учреждение, от имени которого прибыл на форум: — Хорхе Наварро, факультет педиатрии, Народный университет Гаваны. Этого следовало ожидать. Госдепартамент предупредил их, что со стороны «левого политического лагеря» возможны разного рода провокации. Но ей и в голову не приходило, что подобное может произойти с ней лично. Почему так получается, спрашивал добрый доктор Наварро на беглом испанском, что в Соединенных Штатах младенческая смертность среди негров и латиноамериканцев выше, чем у белых? По аудитории пронесся шепоток, отдельные возгласы одобрения, но в основном — гул разочарования и недовольства. Даже политические сторонники Наварро не одобряли его за то, что своей пропагандистской мишенью он сделал беззащитную молодую женщину. Лора повернулась к председательствующему: — Мне отвечать? По-моему, вопрос не имеет никакого отношения к теме моего сообщения. Румын либо не знал английского, либо сделал вид, что не знает. Он легонько кивнул и сказал: — Madame peut répondre [35] . «Ладно, — подумала Лора. Гнев мгновенно пересилил страх публичного выступления. — Сейчас я отвечу этому твердокаменному придурку, и не менее красноречиво!» Она стала отвечать на том же языке, на каком был задан вопрос, причем на чистом кастильском наречии. Откуда у него эта статистика? А известно ли ему, что рождаемость среди чернокожих вдвое выше, чем у белых, а у латиноамериканцев самые большие семьи из всех этнических групп в Соединенных Штатах? (Она старательно избегала слова «Америка», поскольку представители Латинской Америки воспринимают это как проявление высокомерия.) Она разносила его с убийственной любезностью, прибегая к формулировкам наподобие: «Не будет ли наш прославленный коллега из Республики Куба столь любезен, чтобы объяснить причину своего вопроса, не говоря уже о его актуальности?» Наварро был не простым провокатором. Он оказался на высоте своей задачи: — В любой так называемой развитой стране уровень младенческой смертности служит безошибочным показателем отношения властей к будущему поколению, и особенно к этническим меньшинствам. Аудитория оживилась в предвкушении драки, а председательствующий счел излишним лишать ее такого неожиданного удовольствия и ограничивать дискуссию рамками регламента. — Я нахожу вашу философию весьма интересной, — сказала Лора, одновременно обдумывая свои аргументы. — И я сочувствую кубинским матерям, у которых младенцы гибнут ровно в два раза чаще, чем у наших матерей, в Соединенных Штатах. Но вы, разумеется, относитесь к развивающимся странам, — ей хотелось сказать «к недоразвитым», но она сдержалась, — и мы надеемся, что научный обмен на форумах, подобных нынешнему, позволит вам улучшить ситуацию в кратчайшие сроки. Она замолчала, чтобы перевести дух, а неутомимый Наварро воспользовался паузой и заявил: — Вы ушли от ответа на мой вопрос, доктор. — Отнюдь нет, — невозмутимо возразила Лора. — Вы, кажется, пытались донести до нас ту точку зрения, что уровень смертности отражает отношение большинства нации к меньшинствам. Я вас правильно поняла? Страница

43 В кабинет Барни вошел мужчина ненамного старше его, с глубокими черными кругами под глазами. — Мистер Энтони? — спросил Барни. — Да, — ответил тот. — Я доктор Энтони. Они уселись друг против друга у письменного стола, и Барни начал как обычно: — Итак, доктор, что вас ко мне привело? — Я терапевт, — начал Энтони. — У меня есть жена и дети, они меня любят, хотя вижусь я с ними меньше, чем следовало бы. В целом я неплохой отец. И любящий муж. Иными словами, доктор, у меня нет никакой внешней причины быть недовольным своей жизнью. Я состою в редсовете «Американского журнала», и ко мне направляют больше больных, чем я могу принять. Барни не перебивал. Не делал никаких попутных замечаний и не задавал вопросов. Пока ему было неясно, чего, собственно, не хватает этому доктору в жизни. — Я люблю своих больных, — продолжал тот. — Я им предан, честное слово. Когда они в больнице, я каждое утро их навещаю. А если получается, то и перед сном захожу проведать. Страница

44 — Харви, меня нет. Скажи ему, что я пошла обедать. — Лора, еще только половина десятого, — возмутился ее коллега по лаборатории. — Плевать! Скажи, что я рано обедаю. Только избавь меня от этого индюка. Харви передал ее слова звонившему и положил трубку. Он вернулся к лабораторной установке и между делом спросил: — Лора, а что тебе в нем так не понравилось? Я видел его у тебя, он произвел вполне приятное впечатление. А что про него говорят, ты и сама знаешь. — А что про него говорят? — Джафф — любимчик Пола Родеса. Он пестует его как своего преемника. — Он же еще сопляк! — изумилась Лора. — Во-во, — поддакнул Харви. — Это-то и самое удивительное! Ему от силы года тридцать три. — Поразительно! — сказала Лора, а про себя отметила: «Моложе меня!» — Особенно если учесть, что менталитет у него подростковый. А кстати, что он тебе сейчас ответил? Страница

45 Барни старался ее урезонить. — Кастельяно, сколько раз тебе говорить, что ты попала в очень щекотливую ситуацию? Где твое самолюбие? Тебе не кажется, что ты заслуживаешь полноценной любви? — Барн, он говорит, что любит, — слабо отбивалась Лора. — Не сомневаюсь! Только на свой лад. Проблема в том, что ты сама себя не любишь. Почему ты не сходишь к психологу? — Например, к Эндрю Химмерману? — хмыкнула она. — Можно было бы совместить консультации с любовными свиданиями. — Не зубоскаль! — возмутился Барни. — Грета создала у тебя искаженное представление об этом человеке. — Ага, ты, стало быть, теперь и сам такой? — парировала она. — Вы с ним, случаем, не из одного клуба? Барни очень хотелось рассказать ей о том, что он узнал от Химмермана. Открыть ей глаза на «соблазнение» Греты. Но он не мог. Это была врачебная тайна. Поэтому он завершил дискуссию: — Лора, я тебе подыщу кого-нибудь подходящего. — Отлично. Только чтобы волосы были светлые! Блондинку может понять только блондин. Она повесила трубку с чувством победителя в споре. Но разве это был спор? Скорее разговор с лучшим другом, жаждущим ей помочь. Лора подавила в себе желание перезвонить. Вместо этого она набрала номер Маршалла, который засиделся у себя в лаборатории. Он с радостью откликнулся на ее голос. — У меня жуткое настроение! — пожаловался он. — Давай через полчаса встретимся? «Вот-вот, — подумала Лора, — я ему нужна! Он хочет меня. Следовательно — он меня любит. Разве не это самое главное?» У Маршалла выдался тяжелый день. Сначала секретарша отдела пожаловалась на обострение очередной тяжелой болезни («По-моему, она в свободное время читает справочник Мерка», — как-то пошутила Лора). Потом его вызвали в школу, потому что Донни «опять безобразничал». А в довершение, вернувшись в лабораторию, он не обнаружил в корреспонденции давно ожидавшегося сверенного текста статьи Родеса и Карвонена, которая должна была сделать достоянием мировой научной общественности их потрясающее открытие. Будучи не в состоянии сосредоточиться, он поехал в теннисный клуб, оплатил час игры с инструктором и разбил беднягу в пух и прах. Однако и вернувшись домой, чтобы поужинать с детьми, он все еще был в дурном расположении духа. Донни попал прямо в точку, заявив: — Папа, ты все время сердишься, а от этого аппетит портится. Может, мы лучше поедим с миссис Хендерсон? Прекрасно, прекрасно. Сегодня у него было желание всех убить. Он поднялся к Клэр, но она уже спала и, судя по всему, просыпаться до утра не собиралась. Чувствуя себя ненужным дома, он вернулся в институт и засел в лаборатории. Но во всем отделе больше не было ни души, а от этого ему стало еще тоскливее. В начале одиннадцатого зазвонил телефон. Лора! — Послушай-ка, — предложил он, — давай встретимся на стоянке и поедем покатаемся. Она с готовностью согласилась. Маршалл сходил в туалет, умылся, причесался и направился к лестнице. Дойдя до площадки, он оглянулся. В кабинете директора горел свет. Он решил попрощаться с Родесом. Пусть отметит, что он работает допоздна… Он постучал. Ответа не было. Он постучал опять, потом тронул ручку и увидел, что дверь не заперта. Маршалл нерешительно вошел и негромко окликнул: — Пол? Вы где? Это я, Маршалл. Есть кто живой? Он обвел взором кабинет. Все лампы включены, а стол завален бумагами. Должно быть, Родес вышел подышать. Надо немного подождать. Он не смог удержаться от искушения посидеть в директорском кресле, которое рассчитывал занять уже через год. Даже если Пол застукает его с задранными на его стол кроссовками, это не страшно — у директора отменное чувство юмора, да к тому же он относился к Маршаллу прямо-таки по-отечески. Он откинулся в кресле, про себя произнося «тронную» речь: «Добрый день, коллеги. Ваш новый директор, его величество Джафф, вступает на престол, дабы пробыть на нем ближайшие тридцать лет. Кто желает, может подойти и поцеловать мой стэнфордский перстень». Он дал волю фантазии. «Интересно, что будет потом? Может, позвонят из Белого дома? Или ООН? И может, пригласят в конгресс? Родеса постоянно куда-то зовут. А интересно, над чем это он работает посреди ночи?» Искушение одолело его, и Джафф склонился над столом. И хорошо сделал! На самом верху лежали гранки статьи в «Медицинском журнале Новой Англии» — те самые, которых Маршалл сегодня так ждал. Он взял листок и попытался отыскать два абзаца, которые написал сам. «Господи, — мелькнуло у него, — где-то тут есть и мое имя». Он испытал новый прилив возбуждения и стал искать титульный лист статьи. Нашел не сразу: листок лежал текстом вниз. Где-то после Родеса и Карвонена (или Карвонена и Родеса — он знал, что их спор на этот счет еще не закончен) должно стоять его имя, как свидетельство и его скромного вклада. Маршалл откинулся на спинку кресла и перевел дух. Статья была поставлена в самое начало номера. Обманчиво простое название скрывало революционное значение работы. «Новый подход к применению биоинженерных методов для разрушения онкогенных клеток». Ага, вот оно! Между Ашером Айзексом и Джеймсом Лоуэллом: «Маршалл Джафф, доктор медицины, доктор биологии». Он завороженно уставился на буквы, упиваясь пьянящим предвкушением славы. Тут он заметил что-то еще. В названии статьи не значилось имени Сири Такало. А где же, позвольте, Яако Фредриксен, с которым они так душевно коротали долгие финские ночи за клюквенной наливкой? Черт, ведь Яако пришел в этот проект намного раньше Джаффа! По слухам, Карвонен видел в нем своего преемника, и он вполне заслужил эту честь, ибо никогда его босс не открыл бы свою формулу, если бы его не натолкнул на это Яако. Страница

46 Проснувшись, Маршалл принялся мерить комнату шагами. — С тобой все в порядке? — встревожилась Лора. — Да. Если не считать того, что я возбужден, зол и нахожусь в ступоре. Она подошла к нему и обняла. — Джафф, ничего не бойся. Справедливость восторжествует. — И ты в это веришь? — Я верю в тебя, — сказала она, стараясь не показывать своего беспокойства. Почувствовав поддержку, он приготовился действовать. — Послушай, мне надо показаться дома, а затем засветиться в институте, чтобы все увидели мою невинную физиономию. Потом он робко взглянул на Лору и спросил: — Ты могла бы дождаться звонка Тойво? — А мне, считаешь, нет необходимости показать общественности свою невинную физиономию? — Лора, не волнуйся. Никому и в голову не придет, что ты в курсе. Скажись больной. Придумай что-нибудь. Если придут какие-нибудь важные новости от Тойво, приезжай в институт, мы с тобой прогуляемся. — Маршалл, я боюсь, — призналась она. — А я? Я уже жалею, что повел себя как Джордж Вашингтон. Понимаешь, это ведь у Карвонена голова должна болеть! Если найду телефон, с которого можно говорить, я тебе позвоню. Он с жаром прижал ее к себе и вышел. Потом резко остановился, обернулся и сказал: — Если вчера я забыл тебе сказать, что люблю, считай, что говорю это сейчас. Он ушел, а Лора осталась выхаживать из угла в угол, как взволнованный папаша у дверей родильной палаты. Вдруг зазвонил телефон. — Плохие новости, Лора, — сообщил Маршалл. Он звонил из уличного телефона-автомата. — Он еще не объявлялся? — Нет. — В таком случае все пропало. Родес только что созвал пресс-конференцию на вторую половину дня. А вечером — банкет. Так или иначе, если Тойво позвонит, скажи, что мы сделали все, что могли. Лора пришла в смятение. Она направилась на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха, и тут опять зазвонил телефон. Она бросилась к трубке. — Да? — запыхавшись, ответила она. — Здравствуйте, — сказали откуда-то с другого конца света. — Это Карвонен. Я правильно набрал номер? — Да, профессор, я — коллега Маршалла. — Отлично. Пожалуйста, передайте ему, что все устроилось. — Я вас не понимаю, сэр, — удивилась Лора. — Мне только что звонил Маршалл и сказал, что Родес сегодня проводит пресс-конференцию. — Знаю, знаю, — добродушно усмехнулся финн — Мы с Полом уже обсудили эту тему по телефону. — После секундной паузы он пояснил: — Моя пресс-конференция прошла час назад. — Что?! — Да-да. И пожалуйста, передайте своему бесстрашному другу Маршаллу, что мне удалось собрать весьма влиятельную прессу и в полдень по нашему времени обнародовать наше открытие. В Вашингтоне, как вы сами понимаете, было еще пять утра Мой секретарь сообщил мне, что присутствовали не только телеграфные агентства, но и «Нью-Йорк таймс» И даже TAСC и Синьхуа. — Потрясающе! Я никак в себя не приду от того, что вы рассказываете! — в волнении воскликнула Лора. — Но как вам удалось так быстро собрать столько людей? — Мисс… простите, не знаю вашего имени… — Лора Кастельяно, сэр. Доктор Кастельяно, если точнее. — Так вот, доктор, насколько я понимаю, взаимоотношения прессы и медицины — область для вас незнакомая. Знаете, что способно привлечь любого журналиста? — Бесплатная выпивка? — слабо пошутила она. — Нет, моя дорогая леди. Рак. Во всем свете не сыщете более мощной приманки. Страница

47 Следующие два часа прошли для Лоры словно в небытии. Способность как-то функционировать поддерживалась в ней лишь надеждой на скорую встречу с Барни. Когда он, подняв от ветра воротник куртки, вбежал в зал прилета, Лора уже была там. При первом же взгляде у Барни заныло сердце. Она была белее смерти и казалась абсолютно беззащитной. — Привет! Спасибо, что встретила. — Он обнял ее. — А что, можно было не встречать? — вяло пошутила она. — Хозяин — барин, — согласился Барни. — Так где мы ужинаем? — В одиннадцать часов? — удивилась Лора. — Готов спорить, ты ничего не ела! Она кивнула: — Я не хотела. — Ну, голодать ты можешь без меня. А я умираю с голоду и должен немедленно набить брюхо какой-нибудь итальянской едой. И посытнее! Они стояли у обочины. Подъехало такси, Лора села в машину, а Барни спросил у водителя: — Какой самый лучший итальянский ресторан по дороге на Мейсон-Диксон-лайн? — Многие ездят к Паскуале. Это в Джорджтауне. — Годится. И они поехали. — Прошу прощения, синьор, но не могу найти заказ на имя Иегуди и Хепсибы Менухиных. — О, какая жалость! — пропел Барни, изо всех сил подражая актерской манере. — А импресарио нас заверил, что обо всем позаботился. Может, все-таки поищете нам столик? Где-нибудь в уголке? — Прошу извинить, синьор. Даже если бы это было в моих силах, вы оба одеты не совсем подобающим образом. Он ни на секунду не поверил, что говорит с великим скрипачом и его сестрой. Да и вообще, Паскуале привык поддерживать славу своего заведения не только как самого вкусного, но и как самого элегантного в округе. — Послушайте, мэтр, — сказал Барни, — я должен вам признаться. Я врач, а эта дама близка к голодному обмороку. Если мы сейчас же не накормим ее чем-то вроде феттучини, она может умереть у нас на глазах. А для вашего бизнеса это будет не очень хорошо. Хозяин, уставший от пререканий, уже был готов кликнуть Рокко, бармена и по совместительству вышибалу, но тут появился прекрасно одетый, высокий, седовласый мужчина, чье внимание привлек оживленный спор в дверях. — Паскуале, что происходит? — спросил он и быстро повернулся к Лоре — Добрый вечер, доктор Кастельяно. — Добрый вечер, сенатор Отис. — Лора узнала человека, вместе с которым участвовала в теледебатах по проблеме курения. — Познакомьтесь с моим другом, доктором Барни Ливингстоном. — Здравствуйте, доктор. Не хотите ли подсесть к нашему столику и пропустить по рюмочке? — любезно предложил он. — Вообще-то мы собирались уходить, — ответила Лора, — Свободных столиков нет. Сенатор, нахмурясь, повернулся к Паскуале. — Точно нет, падроне? Доктор Кастельяно — очень уважаемый сотрудник Национального института здравоохранения. Скорее всего, она была на срочном вызове и поэтому не успела сменить платье. Я уверен, ради такого случая вы можете сделать исключение. Страница

48 На другое утро Барни с Лорой обнаружили, что пребывают в неведомом для себя состоянии — непередаваемом ощущении цельности. Ибо для освящения их союза им не требовалось ни священника, ни чиновника. — Как настроение? — спросил Барни. — Это счастье. Полное счастье! Чудо свершилось. Поначалу они держали свою радость в тайне, как будто сокровище, бережно охраняемое от посторонних глаз, должно было стать еще драгоценнее. Но к середине лета Лорин грант закончился, и в ознаменование ее переезда в Нью-Йорк они потратили пятнадцать минут, чтобы «формально закрепить» свои отношения. Поднимаясь по ступеням суда, доктор медицины Лора Кастельяно, недавно получившая место профессора неонатологии в Колумбийском медицинском колледже, призналась доктору медицины Барни Ливингстону, профессору психиатрии медицинского факультета Нью-Йоркского университета, которого держала за руку: — Все произошло так быстро, что я даже не успела тебе сказать. — Что? — Когда в прошлом году в Мексике я виделась с Луисом, он сказал мне одну вещь, которая меня тогда поразила. То есть показалась бредом сумасшедшего. — Что именно? Что? — Всего три слова, — сказала она. — Он наклонился ко мне и шепнул: «Выходи за Барни». 49 Сет Лазарус боялся, что сходит с ума. Из-за преследующих его кошмаров он ночи напролет проводил без сна. Его деяния, как у Макбета, «убили сон». Прошло больше десяти лет с того дня, как он помог умереть Мэлу Гатковичу. С тех пор таких несчастных было еще трое. Нет, четверо. Временами он не мог точно сказать, сколько призраков его преследует. Была миссис Карсон, затем — девочка-подросток, так страшно пострадавшая в автомобильной аварии, что могла только моргать. Ее мозг функционировал лишь настолько, чтобы она чувствовала боль. Был еще… Кто? Память, подводит память. А быть может, это срабатывает инстинкт самосохранения, сохранения рассудка? Ах, если бы можно было забыть их всех! Достичь амнезии ради успокоения совести. Только с Говардом он действовал по собственной инициативе. Во всех остальных случаях он поддавался на мольбу — будь то словесная или безмолвная. Всегда были обезумевшие от горя просители, измученные родственники, страдающие немногим меньше, чем их умирающие близкие. Но и тогда он непременно должен был убедиться в том, что больной осознанно желает уйти из жизни. Искренне веруя в Бога, Сет понимал, что вторгается в мир, власть в котором принадлежит одновременно Всевышнему и Сатане. Господь провозгласил: «Не убий». И нигде в Писании не говорится, что Человек достоин того уважения, какое студент Лазарус проявил к искалеченным животным тогда, в лаборатории. Привилегии быстрой и безболезненной смерти. Джуди видела, как он мучается, но чем она могла помочь? Да и есть ли на земле врач, способный излечить его израненную душу? Она уже чуяла надвигающуюся катастрофу. Либо Сета поймают, ведь она знала, что, несмотря на данные ей обещания, он и в следующий раз, когда к нему обратятся несчастные родственники, не сможет устоять. Либо он сломается под непереносимым гнетом. До поздней ночи он засиживался в кабинете. Однажды она спустилась к нему поговорить. — Сет, ты что делаешь? — спросила она. — Ничего. Читаю журналы. Сегодня такое пишут, что я с трудом понимаю. Генные инженеры отбивают хлеб у врачей. Скоро мы все будем не у дел, как старый «корвер». — «Корверы» были паршивыми автомобилями. Ты хочешь сказать, что с тобой что-то не так? Страница

49 Сет Лазарус боялся, что сходит с ума. Из-за преследующих его кошмаров он ночи напролет проводил без сна. Его деяния, как у Макбета, «убили сон». Прошло больше десяти лет с того дня, как он помог умереть Мэлу Гатковичу. С тех пор таких несчастных было еще трое. Нет, четверо. Временами он не мог точно сказать, сколько призраков его преследует. Была миссис Карсон, затем — девочка-подросток, так страшно пострадавшая в автомобильной аварии, что могла только моргать. Ее мозг функционировал лишь настолько, чтобы она чувствовала боль. Был еще… Кто? Память, подводит память. А быть может, это срабатывает инстинкт самосохранения, сохранения рассудка? Ах, если бы можно было забыть их всех! Достичь амнезии ради успокоения совести. Только с Говардом он действовал по собственной инициативе. Во всех остальных случаях он поддавался на мольбу — будь то словесная или безмолвная. Всегда были обезумевшие от горя просители, измученные родственники, страдающие немногим меньше, чем их умирающие близкие. Но и тогда он непременно должен был убедиться в том, что больной осознанно желает уйти из жизни. Искренне веруя в Бога, Сет понимал, что вторгается в мир, власть в котором принадлежит одновременно Всевышнему и Сатане. Господь провозгласил: «Не убий». И нигде в Писании не говорится, что Человек достоин того уважения, какое студент Лазарус проявил к искалеченным животным тогда, в лаборатории. Привилегии быстрой и безболезненной смерти. Джуди видела, как он мучается, но чем она могла помочь? Да и есть ли на земле врач, способный излечить его израненную душу? Она уже чуяла надвигающуюся катастрофу. Либо Сета поймают, ведь она знала, что, несмотря на данные ей обещания, он и в следующий раз, когда к нему обратятся несчастные родственники, не сможет устоять. Либо он сломается под непереносимым гнетом. До поздней ночи он засиживался в кабинете. Однажды она спустилась к нему поговорить. — Сет, ты что делаешь? — спросила она. — Ничего. Читаю журналы. Сегодня такое пишут, что я с трудом понимаю. Генные инженеры отбивают хлеб у врачей. Скоро мы все будем не у дел, как старый «корвер». — «Корверы» были паршивыми автомобилями. Ты хочешь сказать, что с тобой что-то не так? Страница

50 «ФБР изобличает Доктора Смерть». Броские заголовки спровоцировали массовую истерию, которая вихрем закружила Сета Лазаруса. Циники журналисты играли на мысли, подспудно посещающей любого: «Моя жизнь в руках моего врача. Стоит ему по какой-либо причине меня невзлюбить, и он безнаказанно меня умертвит». Известие о том, что злобный доктор Лазарус воплотил самые ужасные людские фантазии, сделало Сета объектом всеобщего негодования. А еще — боязни, ненависти и презрения. Но более всего — любопытства. Для Джуди каждое новое утро превращалось в кошмар. Невозможно было отправить детей в школу, чтобы не натолкнуться на прячущихся по кустам фоторепортеров. У нее было такое чувство, будто весь мир только и говорил о ее муже — отце ее детей — и о том, что он сделал. В глазах возмущенного большинства Сет был чудовищем. Отныне любая госпитализация стала восприниматься как угроза попасть в лапы к такому вот доктору Лазарусу. Джуди одолевали звонками с угрозами. Для других Сет был бесстрашным, мужественным человеком. Но они не находили в себе смелости заявить о своей позиции вслух. Это дело обсуждалось по всей Америке. Мужья спрашивали жен: «Если бы я мучился от невыносимой боли, ты бы нашла мне такого врача, чтобы он меня усыпил?» Другие задавались вопросом, сколько еще таких врачей, несущих смерть, залегло на дно. И скольких несчастных помимо капитана Кампоса умертвил этот доктор из Чикаго? На редакции газет обрушилась лавина писем. Вопрос стоял так: «Право на жизнь против права на смерть». А некоторые ходили в церковь и молились за спасение Сета. Это были те, чьих близких Сет избавил от нечеловеческих страданий. Но единственное, что сейчас они могли для него сделать, была молитва. Ибо встать на публичную защиту Сета означало лишь усугубить улики против него как убийцы. А кое-кто боялся и за свою шкуру. Что, если доктор Лазарус станет в отместку называть фамилии? И они превратятся в соучастников? Генеральный прокурор штата Уолтерс день ото дня набирал вес. И всегда находил возможность уделить журналистам несколько минут своего драгоценного времени. Не отличался излишней скромностью и агент Салливан. Будучи помощником агента по особым поручениям, иными словами, достаточно высокопоставленным должностным лицом в ФБР, но уже не задействованными секретных операциях лично, он тоже мог позировать перед фотокамерами и раздавать интервью. И Салливан явил недюжинную фантазию. Однако у него всякий раз хватало осторожности сопровождать свои заявления оборотами типа «предположительно» и «как утверждается». Или еще того хуже — коварно улыбнуться и заявить: «На данный момент я не могу это комментировать», что, по сути, означало утвердительный ответ на вопрос корреспондента без какой-либо ответственности за свои слова. Все это происходило за стенами тюрьмы, где теперь находился обвиняемый. Ибо, предъявляя обвинение, прокурор был настолько убедителен, что судья отклонил прошение об освобождении Сета под залог. С момента своего ареста Сет пребывал в состоянии паники, и развитие ситуации лишь усугубляло ее. Страница

51 Страница

52 Вечер после суда Сет, Джуди, Барни и Беннет провели в ресторане «Ле Перроке». Они праздновали победу. — Поверить не могу, — твердил себе под нос Сет. Джуди не выпускала его из объятий. — Поверить не могу, что сегодня вечером вернусь домой. Это был кошмарный сон. — Я тебя разбужу, — пообещала Джуди. Лазарусам так не терпелось поехать домой и остаться одним, что сразу после десерта они сослались на усталость и ушли, по-прежнему обнявшись. Беннет с Барни остались одни. Если не считать недопитой двухлитровой бутыли марочного шампанского. — Ландсманн, ты был великолепен! — поздравил Барни. — Нет, ошибаешься, — вполне трезво возразил тот (хотя выпито было уже немало). — Каждый процесс подобен колесу рулетки. Угадать выигрышное число заранее невозможно. Исход может зависеть от погоды, настроения присяжных, отношения судьи — а больше всего от Госпожи Удачи. Иными словами, если медицину нельзя назвать точной наукой, то юриспруденцию и подавно. — Хочешь сказать, тебе это не нравится? Ты же фантастическую карьеру сделал! — Да, — усмехнулся Беннет, — только поэтому и терплю. Иногда ненавижу себя за то, что мне приходится делать. К примеру, когда вынужден третировать медэкспертов. Ломать их через колено, ошеломлять фактами, не всегда имеющими отношение к делу, даже употреблять собственный врачебный опыт, чтобы запугать какого-нибудь движимого лучшими побуждениями бедолагу, которого приперли к стенке и заставили свидетельствовать так, как было нужно юристам, — на что не пойдешь ради того, чтобы выудить из такого несчастного правду! — Скучаешь по операционной, да? — Не то чтобы… — неубедительно возразил Бен и тут же признался: — Да, скучаю. И не только по хирургии, а по тому удовлетворению, которое приносит лечение больных. Понимаешь, юриспруденция для меня — только специальность, а медицина была призванием. Он отхлебнул шампанского и переменил тему: — А кстати, как продвигается твоя книга? — Первый вариант почти готов. А что это ты вдруг вспомнил? — Да так… Подумал, как мало нашлось врачей, готовых выступить в защиту своего собрата по профессии! Вот тебе и клятва Гиппократа! — Не волнуйся, Бен, я обо всем этом напишу — о хорошем, о плохом и даже о смешном. Но ты должен понять, как все время пытаюсь понять я, что врачи всего лишь слабые человеческие существа. Ни у одного человека нет иммунитета от страха. — Поосторожнее, Барн! Про медиков много есть что сказать, но только не называй их человеческими существами, а то еще за клевету притянут. Барни рассмеялся. — А знаешь что, Ландсманн? Ты говоришь устами подавленного юриста и разуверившегося врача. В одном лице. Так и просишься в историю болезни. Беннет смотрел, как в его бокале медленно исчезают пузырьки газа. В затянувшейся тишине Барни вдруг осознал, насколько несчастен его друг. «Ведь кто его друзья, не считая меня и Лоры? А временами мне даже кажется, что он и нас не хочет близко к себе подпускать. И почему так случилось, что он ухаживал за тысячью женщин и ни с одной так и не связал свою судьбу?» — Бен, могу я тебе задать серьезный вопрос? — В такой час? — Бен улыбнулся. Барни помялся и, преодолевая смущение, спросил: — Почему ты всегда один? Беннет не обиделся. — Это ведь ты у нас мозги лечишь, — ответил он, — вот ты мне и скажи. — Не знаю, потому и спрашиваю. Но мне больно видеть своего лучшего друга таким несчастным. Ради бога, поделись со мной, я не стану тебя судить. Почему в твоей жизни нет женщины? Беннет опять уставился в бокал. — А какую ты мне женщину посоветуешь, Барн? Для евреев я черный, для черных я еврей, для белых я черный, для братьев по крови я чужак. Я всюду чужой. Где мое место? Барни задумался. Неужели в конце концов ему удалось заставить своего друга пуститься на откровения? — Знаешь что, Ландсманн, не все же они такие! — Кто? О ком ты говоришь? — Доктор, мы говорили о женщинах. И вот тебе мое профессиональное и личное мнение: не все женщины такие, как твоя мать. — Ханна? — Нет, старина, я говорю о женщине, которая дала тебе жизнь… и быстренько смылась. Беннет вдруг вышел из себя и огрызнулся: Страница

53 «О Господь Всемогущий, исполненный сострадания! Прими в великой доброте своей душу раба Твоего Хершеля Ландсманна, которого призвал народ его». Стояла изнурительная жара. На лицах участников похорон Хершеля Ландсманна пот смешивался со слезами. Пришло почти сто человек, но знакомые и сослуживцы покойного почтительно держались в сторонке, давая содрогающейся от рыданий Ханне и поддерживающему ее Беннету возможность проститься с Хершелем без посторонних. Брат покойного Стив тоже приехал, но, что характерно, стоял с женой по другую сторону от могилы. Ничего не подозревающий свидетель этой сцены, чисто выбритый раввин в кипе, стоял в ногах могилы, задыхаясь от духоты. — Хершель просил не устраивать поминальной службы… — Он неуверенно глянул на Стива, по лицу которого было видно, что у него есть на этот счет свое мнение. — Однако, — продолжал раввин, — я уверен, что он не стал бы возражать против этого небольшого отрывка: «Умирая, человек забирает с собой не злато и не серебро — он берет с собой свое благочестие и добрые дела. Ибо сказано: когда идешь, они ведут тебя; когда ляжешь, они станут смотреть за тобой; когда проснешься, они будут говорить с тобой». Хершель Ландсманн окончил свой земной путь. Да сохранится память о нем в сердцах близких его. Раввин обвел взором присутствующих и негромко объявил: — А теперь следует прочесть кадиш по усопшему. Стив сделал шаг вперед, а Беннет шепнул: — Мама, ты как? Ханна кивнула: — Ничего. Прочти по нему кадиш, Бен. Бен подошел к краю могилы и взглянул на раввина в ожидании знака. И тут Стив сказал: — Перестань, Беннет, это уже чересчур. Дай я за него помолюсь. Стив повернулся к раввину за поддержкой. — Не понимаю… — замешкался тот. Стив опять посмотрел на Беннета. — Видишь, даже ребе не понимает, что ты тут делаешь. Нет никаких оснований для… — Прошу меня извинить, — не дал ему договорить раввин и, указав на Бена, спросил: — Разве этот господин не сын Хершеля Ландсманна? И не успел Стив высказать вслух сомнения в уместности исполнения Беном иудейского обряда, как Ханна вскричала: — Стефан, оставь его! Он сын Хершеля. И Хершель всегда любил его как родного. Это ты должен уйти! Ошеломленный Стив умолк. И ничего не сказал, когда Беннет спросил у раввина: — Я могу начинать? Ребе протянул ему молитвенник. — Нет, спасибо, сэр. Я знаю слова. Призвав на помощь все свое самообладание, он стал читать в полный голос: — Йисгадал ве йискадаш шмей рабох… Нынешняя молитва имела для Беннета и скрытый смысл. Почти тридцать лет назад Хершель Ландсманн стоял у могилы его родного отца и читал над ним поминальную молитву — отчасти от имени Беннета. И вот теперь, в час неимоверной скорби, акт любви был исполнен заново. 54 Профессор Лора Кастельяно была смущена. Достигнув без малого сорока лет, она вынуждена была сидеть в коридоре женской консультации бок о бок с молоденькими девчушками, годящимися ей в дочери. Барни рвался сопровождать ее к врачу, но Лора запретила. Из-за его нервозности она уже и так вся издергалась. А кроме того, она боялась, что доктору Сидни Гастингсу («самому лучшему», как установил Барни, дотошно исследовавший этот вопрос) не понравится столь активное участие безумного папаши-психиатра в борьбе за здоровье своего будущего ребенка. И по правде говоря, Гастингс вовсе не был в восторге, что на него пал выбор Лоры и Барни. Из врачей получаются самые нервные и беспокойные родители. А если врачи они оба, то с ними вообще сладу не будет. И он не ошибся. Тем более что Лора в силу своей специальности была ходячей энциклопедией гинекологических патологий. — Доктор, а не может это быть трисомия? На каком сроке вы сможете определить расщелину позвоночника или болезнь Дауна? Как часто вам придется делать мне УЗИ? — Лора, успокойтесь, пожалуйста. Вы нервничаете на пустом месте. — Я не нервничаю, доктор Гастингс. Научно установленный факт: после тридцати пяти каждый следующий год резко увеличивает риск рождения больного ребенка. В сорок лет это один на тысячу, в сорок два — один на триста… Страница

54 Профессор Лора Кастельяно была смущена. Достигнув без малого сорока лет, она вынуждена была сидеть в коридоре женской консультации бок о бок с молоденькими девчушками, годящимися ей в дочери. Барни рвался сопровождать ее к врачу, но Лора запретила. Из-за его нервозности она уже и так вся издергалась. А кроме того, она боялась, что доктору Сидни Гастингсу («самому лучшему», как установил Барни, дотошно исследовавший этот вопрос) не понравится столь активное участие безумного папаши-психиатра в борьбе за здоровье своего будущего ребенка. И по правде говоря, Гастингс вовсе не был в восторге, что на него пал выбор Лоры и Барни. Из врачей получаются самые нервные и беспокойные родители. А если врачи они оба, то с ними вообще сладу не будет. И он не ошибся. Тем более что Лора в силу своей специальности была ходячей энциклопедией гинекологических патологий. — Доктор, а не может это быть трисомия? На каком сроке вы сможете определить расщелину позвоночника или болезнь Дауна? Как часто вам придется делать мне УЗИ? — Лора, успокойтесь, пожалуйста. Вы нервничаете на пустом месте. — Я не нервничаю, доктор Гастингс. Научно установленный факт: после тридцати пяти каждый следующий год резко увеличивает риск рождения больного ребенка. В сорок лет это один на тысячу, в сорок два — один на триста… Страница

55 Кто бы мог предугадать, что несостоявшийся священник-иезуит, страшащийся общественного порицания, робкий и невинный, станет самым уважаемым и богатым человеком на Гавайях? Но такова была счастливая судьбы Хэнка Дуайера, доктора медицины. Больше того: он не только преуспевал сам, но и не ленился делать добро другим. Люди, молившиеся на него, называвшие в его честь своих детей и всегда вспоминающие его добрым словом, исчислялись тысячами. Он мудро решил больше не жениться. Но конечно, отнюдь не намеревался блюсти целибат. От его жены Черил не укрылось охлаждение супруга. И после того как он добровольно продлил себе срок службы во Вьетнаме, она стала ходить за советом к священнику. А когда посетила мессу в соборе Святого Креста, сам кардинал Бостонский стал ее духовным наставником. Его преосвященство понял, что такая чистая душа, как Черил Дуайер, сумеет лучше воспитать детей в истинной вере, если не останется одна, без мужской заботы, а освободится от Хэнка и выйдет замуж за кого-то более достойного. И хотя Ватикан разводов не поощряет, выход из положения есть всегда. Например, можно добиться аннулирования брака от имени церкви. Поэтому от Хэнка не потребовалось никаких действий, и он мог спокойно плескаться В гавайских волнах. Ему лишь присылали бумаги на подпись, которую он ставил моментально и без малейших эмоций. По сути дела, он был благодарен его преосвященству за участие в судьбе его семейства. Двадцать шестого июля 1978 года случилось чудо. В Англии появился на свет ребенок, которого назвали Луизой Браун. Роды прошли без осложнений, и девочка была совершенно нормальной во всех отношениях. За исключением одной детали: она была зачата не в чреве матери, а в пробирке. Размножение было в числе немногих вещей, в которых Хэнк разбирался не понаслышке. И ему казалось вполне логичным попроситься к врачам-первооткрывателям Патрику Стептоу и Роберту Эдвардсу в добровольные помощники, с тем чтобы набраться опыта. Ученые изучили его послужной список. Весьма средние оценки Хэнка в Гарварде с лихвой окупались его героизмом, проявленным в Индокитае. Такой врач заслуживал того, чтобы дать ему возможность освоить методику искусственного оплодотворения и первым принести ее на американскую землю. Спустя год Хэнк вернулся, и моментально разнесся слух о том, что он открывает собственную клинику по образу и подобию той, что существовала в Англии. Он никогда не был охоч до публичности, но журналисты отыскивали его сами. Внезапно имя Хэнка Дуайера зазвучало у всех на устах в пятидесятом штате США. Страница

56 Ни одного ребенка врачи не наблюдали так пристально, как маленького Гарри Ливингстона. Его также обследовали, осматривали, изучали, анализировали, проверяли и перепроверяли. Поскольку было ясно, что им уже никогда не узнать, сколько времени в действительности младенец испытывал нехватку кислорода, то Лора с Барни были вынуждены исходить из худшего. И радость, которую доставлял им ребенок, постоянно сопровождалась тревогой, что вот-вот дадут о себе знать симптомы недоразвития интеллекта. Сегодня. Завтра. На будущей неделе. Поочередно, раз в месяц, они возили мальчика по врачам, и те воспринимали их озабоченность вполне серьезно. Ибо основания для тревоги у Ливингстонов были. — До двух лет мы с вами ничего наверняка сказать не сможем… Так они и наблюдали за своим сыном, всегда готовые среагировать на малейшее отклонение от нормы, малейшее нарушение в его состоянии или развитии. А тот, казалось, своим младенческим умом понимал, что тревожит его родителей, и при каждой возможности старался рассеять их опасения. В полтора месяца он уже улыбался. Оба точно помнили, в какой ситуации это произошло. В очередной свой визит к внуку Эстел привезла разноцветную гирлянду погремушек, которая вешается на кроватку. Лора потрясла игрушкой, чтобы показать ребенку, что каждый элемент имеет не только свой цвет, но и звук. И при звуке красного кубика малыш заулыбался. Слава богу, вздохнули все, один страх развеян. Следующая веха будет тогда, когда малыш начнет сидеть (если начнет). И Гарри научился сидеть, еще не достигнув семимесячного рубежа. А потом — о чудо! — через какую-то неделю после своего первого дня рождения он сделал пять робких шагов от кресла, где сидел Барни, к Лоре. Настоящий будущий чемпион! Барни только и мог, что повторять: — Слава богу, Лора! Слава богу, малыш здоров. А про себя подумал: «Пока». И вот однажды вечером, когда они вдвоем купали мальчика, Барни вдруг охватила новая тревога. — Надеюсь, мы не навредили ему своими чрезмерными страхами? — Не могу сказать, Барн, — ответила Лора, вынимая свое сокровище из воды и передавая на руки отцу, стоящему с полотенцем наготове. — Надо дождаться, пока ему исполнится хотя бы два года. Какие-то небольшие нарушения еще могут проявиться. — Спасибо, Кастельяно, большое спасибо, — пробурчал Барни. — За что? — не поняла Лора. — За то, что подарила мне еще триста шестьдесят пять бессонных ночей. Прием у Барни начинался в семь тридцать. Но он регулярно вставал в половине шестого, чтобы спокойно пообщаться с сыном. Насладиться сменой подгузников, кормлением из бутылочки и всеми маленькими заботами, доставлявшими ему удовольствие, о котором он никогда не подозревал. Страница

Об авторе Эрик Сигал (р. 1937 г.) прославился еще во время учебы в Гарварде, написав сценарий культового мультфильма «Желтая подводная лодка» великих The Beatles. Чуть позже он написал свой первый роман, «История любви», но издательства много лет презрительно отвергали рукопись. А когда в 1970 году книга все-таки вышла, то сразу же стала бестселлером: было продано более двадцати миллионов экземпляров! В том же году по книге был снят одноименный фильм с Эли Макгроу и Райаном О’Нилом в главных ролях, получивший больше десяти престижнейших кинопремий, в том числе «Оскара» за лучшую музыку и пять (!) «Золотых глобусов». С тех пор Эрик Сигал написал множество успешных романов и сценариев, а также немало научных статей — ведь ему каким-то образом удается совмещать творчество с преподаванием античной литературы. Страница

Book.

Hub

По названию книги:

По имени автора:

Book.

Hub

По названию книги:

По имени автора:

Книга: Исцеляющая любовь [= Окончательный диагноз ]

Оглавление